— Об этом мне надо было позаботиться несколько лет назад, — ответил я.
Она подняла на меня глаза. И должно быть, какая-то самая последняя частичка прежнего, самодовольного господина доктора Киппенберга удержала меня от того, чтобы сказать этой женщине и самому себе все начистоту: сейчас, когда я многое понял, ничто не могло предотвратить банкротство моего былого «я». Но теперь фрау Дегенхард сама увидела — я уже почти признал себя побежденным, и она сказала:
— Как это вы недавно говорили: критические выводы вместо неконтролируемых эмоций! Ну а теперь докажите, что это применимо и к вам самому!
Ее слова меня здорово встряхнули. Мне это было сейчас очень нужно. Я снова мог действовать.
— Большое спасибо за кофе, — сказал я, — все образуется.
В своем кабинете я долго сидел за столом и размышлял над тем, самому ли на свой страх и риск объясниться с шефом либо идти к нему сразу с Босковом. Я понял, что еще вчера достиг, по-видимому, того предела, за которым кончалась моя свобода воли, наверное, поэтому я и попытался подавить своих взбунтовавшихся сотрудников авторитетом руководителя. Сейчас я старался сам понять, были ли слова, сказанные мною Хадриану, ложью или я в самом деле надеялся на Боскова. Но тут самоанализ мне не помог, я не сумел решить этого вопроса. Все, что во мне оставалось от трезвости, рассудительности и способности логически мыслить, все, что поддерживало меня и создавало иллюзию цельности, служило до сих пор прикрытием внутреннего хаоса, состояний, которые противоречили друг другу: дезориентация и целеустремленность, понимание действительности и потеря реальности, активность в ясном и бесцельное существование в ставшем внезапно абсурдным мире, протест и одновременно совершенно несвойственный мне фатализм, в который я впадал все больше и больше. Эта сумятица мешала мне думать и действовать, но не лишила меня возможности принимать решения. Я продолжал мыслить — сказывались логическая и математическая выучка и тренировка, но за этим был вакуум, пустота. Мое поведение просто определялось программами, которые давно были заданы.
Я позвонил в секретариат. Анни сняла трубку. Я потребовал соединить меня с шефом. Шеф к телефону не подходил. Но мне необходимо с ним поговорить. Шеф сказал, чтобы его не тревожили. Я очень резко заявил, что мне необходимо его потревожить. Анни, которая всегда слабо адаптировалась к ситуации, находилась уже явно в критической точке: последовали бурные упреки, шипенье и даже угроза, что она вообще уйдет. Я упорно наседал, накричал на Анни и добился нежелательного результата: она разревелась. Тогда я решил исправить свою ошибку: поговорил по-хорошему, сказал, что не хотел ее обидеть, зря она так рассердилась. Затем попросил соединить меня с женой, и Анни сразу соединила меня с лабораторией шефа!
Шарлотта подошла к телефону.
— Ну, как ты? — спросил я. — Уже за работой?
Она помолчала. Потом сказала:
— Ты у себя? Я тебе перезвоню.
Через минуту мы снова разговаривали. Я не спросил ее, откуда она звонит.
— Не знаю, как я, — сказала она. — И не знаю теперь, работа ли то, чем я занимаюсь.
Скрытый смысл ее слов, правда, несколько улучшил мое настроение, но он проник в глубь моего сознания, поэтому настоящего отклика у меня не вызвал.
— Я должен поговорить с твоим отцом, — сказал я.
— Он отказывается, и я не смогла убедить его. Он вне себя из-за того, что у Хадриана до сих пор не разобрана установка, и поручил Кортнеру сегодня же любыми средствами добиться выполнения своего приказа.
— Шарлотта, — попросил я, — уговори отца сейчас объясниться со мной!
— Он отказывается! — повторила она. — Не хочет тебя видеть. Он знает, что я просила переслать в Москву твои работы. Мне пришлось рассказать ему зачем и почему. Мне сейчас с ним самой трудно. Не знаю, что с ним происходит, я его не понимаю.
Шарлотта, не понимающая своего отца… Две недели назад это могло кардинальным образом отразиться на наших семейных отношениях и повлечь существенные изменения во всей моей жизни. Но в ту минуту я совершенно не воспринял того, что сказала Шарлотта.
— Завтра приезжает из Тюрингии доктор Папст, чтобы подписать договор. Ты должна заставить Ланквица немедленно переговорить со мной, иначе…
— Что иначе? — спросила Шарлотта.
— Иначе ему придется разговаривать с Босковом, его он вынужден будет принять.
Молчание. Слышно только дыхание Шарлотты. Потом ее голос с какой-то незнакомой интонацией:
— Кто тебя разберет, Иоахим?
Но и эти слова я не переработал.
— Поговори еще раз с отцом! — настаивал я.
— Ну ладно, приходи, — сказала она. — Я буду ждать тебя в приемной.
Я пошел в старое здание. В вестибюле мне встретилась фрау Дитрих, я рассеянно ей кивнул.
В секретариате фрейлейн Зелигер висела на телефоне.
— Товарищ Босков, — услыхал я, — просит всех членов партии в конференц-зал… Да, сейчас! Нет, только на десять минут. — Набирая следующий номер, она сказала мне: — Ваша жена ждет вас в кабинете шефа.
За обитой дверью мы оказались с Шарлоттой вдвоем. Моя жена сидела в кресле. Я остался стоять, прислонившись к столу.
— Прежде чем ты пойдешь к отцу в лабораторию, — сказала Шарлотта, — я бы хотела…
Я перебил ее:
— А тебя не будет при разговоре?
Шарлотта взглянула на меня, как всегда, серьезно, но потом улыбнулась. Все мои органы чувств функционировали безупречно, только с мыслительной обработкой того, что я воспринимал, не ладилось: я увидел эту улыбку, почувствовал удивление, которое переросло в недоумение, но все это уже относилось к сфере тех неясных ощущений, которые опять во мне проснулись.
— Мои познания в истории не очень глубоки, — сказала Шарлотта. — Как ты думаешь, могло так быть, что галльские войска отказали бы великому Цезарю в поддержке? Но при этом они не будут нападать на него с тыла, а станут издали наблюдать за битвой.
— Возможно, не знаю, — сказал я, пристально глядя на Шарлотту.
— Что с тобой, у тебя что-нибудь случилось? — спросила она, и в ее голосе прозвучала тревога.
— Ничего, — ответил я, — что со мной может быть?
Шарлотта все больше и больше теряла равновесие, но я этого не замечал, а заметить должен был, хотя бы потому, что она не разговаривала со мной, как обычно — спокойно и несколько свысока.
— Когда ты будешь говорить с отцом, не забудь, пожалуйста, о том, что я тебе сказала по телефону. Он потребовал у меня объяснений, зачем я попросила прислать в Москву материалы твоей рабочей группы. Я не стала ничего выдумывать. Не знаю, как тебе это объяснить, Иоахим… Я не хочу причинять ему боль, но не могу дальше играть в эту игру… Когда я сегодня утром надевала белый халат, то показалась самой себе комедианткой, которая в тысячный раз должна исполнять в одной и той же пьесе одну и ту же роль без слов. — И тут Шарлотта опять заговорила с несвойственной ей прежде горячностью: — Я ничего не знаю об этом методе! Почему в вашем споре я должна становиться на чью-либо сторону? Когда меня в Москве спрашивали о ваших работах в области квантовой химии или о каких-то математических моделях для решения проблем внедрения новой технологии, знаешь, кем я себе показалась?.. У меня там началось какое-то просветление… Да, Иоахим, так оно и было: там у меня забрезжил какой-то новый свет, а вы тут…
Она не договорила. Дверь лаборатории шефа распахнулась, и Ланквиц произнес резко, даже не поздоровавшись:
— Раз уж я согласился тебя выслушать, почему ты заставляешь себя ждать?
Я пошел за Ланквицем в его лабораторию. У двери он остановился, скрестив руки на груди. Будучи маленького роста, он вынужден был смотреть на меня снизу вверх, поэтому он распрямился и постарался придать своему взгляду твердость. Это, видимо, далось ему с трудом. Через несколько мгновений передо мной опять стоял согнувшийся, с поникшими плечами, буквально за несколько дней состарившийся, растерянный человек.
— Может быть, ты будешь так любезен, — произнес он, — и объяснишь мне прямо, почему не выполняется мое письменное распоряжение? Что ты скажешь в свое оправдание? Только коротко и точно!
Продолжать работу любой ценой, решил я про себя и, ничего не разъясняя, коротко сообщил, о чем договорился в Тюрингии. Завтра он, как директор института, должен подписать двустороннее соглашение.
Ланквиц, выслушав меня, попытался было изобразить величие и твердость, но вместо этого он только удивленно поднял кустистые брови, а вместо того чтобы с достоинством покачать головой, затряс ею по-стариковски, и в лице его не было надменности и превосходства, была лишь паническая растерянность; он отвернулся от меня и подошел к окну. Монотонность его слов отнюдь не означала внутреннего спокойствия.
— Выкинь все это из головы! — сказал он. — Мы должны как можно быстрее возвратиться к нашим плодотворным исследованиям. Изволь выполнять план научных работ! С этим соглашением ты настолько перешел все границы, что я не намерен по таким вопросам вступать с тобой в какие-либо дискуссии. Все это предприятие — авантюра, не зря такой выдающийся ученый, как доктор Харра, не желает идти за тобой по столь несерьезному с точки зрения науки пути…
— Что ты говоришь… — сказал я. — Что с Харрой?
— Харра подал заявление об уходе.
Его слова меня подкосили, и дальше я только воспринимал информацию, но не перерабатывал ее.
— Впредь тебе следует хорошенько подумать над тем, как вести себя и в личной жизни, чтобы не ронять свое ученое звание и не позорить меня, не говоря уже о Шарлотте! Так не ведут себя по отношению к дочери Ланквица!
— Харра уволился… не может быть! — только и смог сказать я.
— Ты можешь взглянуть на его заявление, — снисходительно ответил Ланквиц. — Оно в моем кабинете. А сейчас извини меня и попроси ко мне Шарлотту.
В кабинете я увидел листок, который демонстративно лежал посередине чисто убранного стола. Моя жена все еще сидела в кресле. Я избегал ее взгляда, потому что между нами пролегло все до сих пор не высказанное, и, несмотря на изменения в программе, как это вот заявление, разговора не состоялось. Я пробежал глазами листок. В скупых словах Харра просил расторгну