Я кивнул.
Босков крикнул в трубку:
— Да, конечно, это были мы! У вас был коллега Киппенберг. — Он слушал очень внимательно, а потом радостно воскликнул: — Ну это… Это, правда, удача! Передай пока всем товарищам от меня большое спасибо! — Он положил трубку.
Только что Босков сказал мне: вы, мой дорогой, мне не нравитесь, но все было забыто, и он похвалил меня:
— Как вы это провернули, просто великолепно.
Его слова никак не повлияли на мое настроение, но все-таки я припомнил время, когда подобная похвала из уст Боскова значила для меня больше, чем любая премия. Я внимательно слушал его.
Он сегодня с утра обивал пороги и, может быть, потерял на этом целых два фунта своего драгоценного веса. Как и следовало ожидать, работа Харры попала к замминистру, тот в пятницу полистал ее и запер в сейф. Он поздравил Боскова, а сам сидел как на иголках, потому что ему нужно было идти к министру, который в свой очередь сидел как на иголках, потому что ему нужно было в Политбюро. Босков не слишком боялся, что эта работа попадет не в те руки. Он был убежден в том, что до съезда вряд ли она вообще попадет в чьи-либо руки. Поэтому он сразу же поспешил дальше к товарищам в Центральный Комитет.
— Дела обстоят так, — сказал он, — конечно, на основе только моих объяснений никто не мог принять решения, которое нужно нам для разговора с Ланквицем. Однако очень компетентные товарищи, которые хорошо поняли, о чем идет речь, пожелали нам успеха. Но так или иначе, надо иметь формальное согласие директора, если мы хотим завтра подписать соглашение с доктором Папстом. Я предлагаю, — закончил Босков, — сейчас вместе пойти к Ланквицу.
Я лишь кивнул, и мое молчание заставило Боскова спросить:
— Или у вас другой стратегический план?
— Я был у Ланквица, — ответил я. — Он знает о том, какое соглашение должен завтра подписать с Папстом. Он отказывается. Настаивает на том, чтобы мы в соответствии с его распоряжением прекратили все работы.
— Вы пытались его переубедить?
— Он не дал мне ничего сказать.
— Знать бы, какая тут ведется игра, — задумчиво произнес Босков. — Подружка Вильде молчит как рыба, потому что Ланквиц связал ее словом.
— Вообще-то хорошая черта в ней, — сказал я.
— Это вы правы! — ответил Босков. — Только ситуация получается бредовая! Все перевернуто с ног на голову! Может быть, нам нужно было сразу же пойти к шефу вместе.
— Наверное, мне следовало еще вчера сообщить шефу, о соглашении с Тюрингией, — объяснил я. — Мне не удалось этого сделать, потому что я отправился искать экспериментальный цех. А когда вернулся, Ланквиц уже исчез вместе с Шарлоттой.
— И тут появился Кортнер, — сказал Босков. — И вы вышли из себя. — Он смотрел на меня теперь очень внимательно. — Немножко странно, что вас так по-разному оценивают в рабочей группе. Некоторые товарищи, с которыми вы столкнулись на лестнице, утверждают даже, что вы опять пойдете на компромисс.
— Может быть, они избалованы, — сказал я, — потому что я всегда находил какой-нибудь выход. В Тюрингии мне много чего пришло в голову, ну а вчера и этот экспериментальный цех. Но имею я право раз в жизни сказать, что у меня нет никакого стратегического плана?
— Тогда остается мой, — сказал Босков. — Мы вместе идем к шефу.
— Если он нас примет.
Босков выпрямился на стуле.
— Ах так? — сказал он и, наклонившись ко мне через стол, добавил: — Это мы еще посмотрим!
Он снял трубку. Пока Босков говорил, я довольно ясно представлял себе, какое сейчас у Анни выражение лица.
— Скажи профессору Ланквицу, что я хочу с ним поговорить минут через десять. Я приду с Киппенбергом и о товарищ Дитрих. — И резко: — Все!
Затем он позвонил фрау Дитрих.
По дороге в старое здание Босков сказал:
— В не относящиеся к делу дискуссии мы пускаться не будем. А по сути, шеф может ссылаться только на инструкцию о лекарственных средствах. Поэтому мы и берем с собой товарищ Дитрих.
Фрау Дитрих ждала нас у кабинета шефа.
24
Фрейлейн Зелигер, и без того казавшаяся маленькой рядом со своей большой пишущей машинкой, вся аж съежилась, когда мы вошли в приемную и я распахнул перед Босковом двери в святилище. Но кабинет был пуст, и мы прошли в лабораторию шефа. Ланквиц был там, и с ним Шарлотта.
Профессор, увидев нас, не снял, как обычно, халат и не пригласил нас, как делал всегда, пройти в кабинет. Одно это должно было бы вызвать у меня тревогу. Может, он и не всегда встречал нас приветливо, но уж всегда вежлив был безукоризненно и первым делом предлагал посетителю кресло возле своего стола. Сейчас он даже не поздоровался, даже не кивнул нам. По всем этим признакам я бы должен был догадаться, что со старым господином не все обстоит благополучно и вести какие-либо переговоры с ним не имеет смысла. В обычной обстановке Боскову тоже бросилась бы в глаза эта застывшая, словно безжизненная поза шефа, но сегодня здесь все было перевернуто с ног на голову — так считал Босков. И исправить положение может только разговор с Ланквицем, во всяком случае, внести какую-то ясность.
Я не удерживал Боскова. И я вовсе не собирался загонять его в ловушку. Просто в тот момент мой мыслительный аппарат работал так плохо, что адекватной ситуации программы поведения у меня и быть не могло, кроме того, все мои мысли были обращены к жене. Шарлотта стояла рядом с отцом и с тревогой смотрела на него. Когда же взгляд ее падал на меня, в нем появлялось какое-то странное напряжение и, быть может, ожидание.
Ни я, ни Босков даже не подозревали, как Ланквиц был напуган нашим неожиданным появлением, напуган и шокирован. Предупредить его Анни не смогла, потому что шеф больше десяти минут разговаривал по телефону и как раз с тем самым профессором Фабианом, который неделю назад, в Оперном кафе, сам того не подозревая, оказался причиной начавшегося в душе Ланквица глубокого кризиса. В сцене, последовавшей за нашим приходом, этот кризис достиг апогея.
Фабиан, совсем иной типаж, чем Ланквиц, обеими ногами стоял на земле, был всегда полон энергии и общественной активности. До него уже дошли слухи о том, что назревало в нашем институте. В том, что он знал о наших делах, никакого чуда не было, ибо он заседал в координационном совете и в самых разных комитетах, а Босков нажимал на все педали, какие мог, да и Папст тоже. Разговор Фабиан начал с того, что самым сердечным образом пожелал Ланквицу успеха, поскольку в институте явно намечался большой скачок. «Но, насколько я тебя знаю, старина, — продолжил Фабиан, — теперь эта лавочка тебя перестанет интересовать, техника ведь не твой жанр! Как ты смотришь на то, чтобы нам вместе с тобой взяться за совершенно новую задачу? Она словно для тебя создана!» И этот человек, которому предстояло стать одним из вдохновителей начавшейся уже коренной перестройки учебного и исследовательского процесса и создать в результате новый центральный институт, стал с увлечением рассказывать Ланквицу о своих планах и идеях.
Однако у Ланквица эта соблазнительная, хотя и несколько туманная картина свободной от обременительных обязанностей директора института жизни вызвала чувство страха. Фабиан говорил, что для решения этой задачи нужен крупный специалист в области токсикологии и что Ланквиц как нельзя лучше подходит на роль руководителя самостоятельного отдела, причем без всякой административной чепухи. Это было весьма привлекательно, но тут сразу вперед выступило обычное обывательское соображение — как так директору института сделаться всего-навсего заведующим отделом, получается, что он несправившийся директор? Где-то в самой глубине сидела мысль: без поста, без положения в обществе человек является полным ничтожеством. Снова Ланквица охватила паника. В телефонном разговоре с Фабианом он услышал только то, что над ним, как директором института, нависла угроза. А уж наше вторжение в его лабораторию он воспринял как приступ последнего своего оплота. Ланквиц думал теперь только об одном: нужно этот бой выдержать, не дрогнуть, тогда он сохранит свои позиции.
Никто не знал, что происходило в душе Ланквица, даже Шарлотта. Она, правда, присутствовала при телефонном разговоре, но уловила лишь обрывки: «Спасибо за приглашение, завтра днем не знаю, смогу ли… конечно, я с большим удовольствием с тобой пообедаю… Хорошо, значит, завтра утром я жду твоего звонка».
— Мы хотели бы с вами поговорить, — сказал Босков.
Услышав эти спокойные, но решительные слова, Ланквиц впал в оцепенение. Очнувшись, он поспешно поднес к уху трубку, которую все еще держал в руке, набрал номер и сказал почти шепотом:
— Прошу вас немедленно в мою лабораторию.
Затем прислонился к рабочему столу, скрестив на груди руки. Босков хотел заговорить, но Ланквиц перебил:
— Минуту терпения.
Тем временем Шарлотта принесла стул и предложила его фрау Дитрих. Та села. Шарлотта отошла к столу и приняла ту же позу, что и ее отец.
Тут вошел в дверь и встал рядом с шефом доктор Кортнер. Выглядел он неважно. Правда, в присутствии Боскова он всегда менялся в лице. Ему достаточно было взглянуть на всех нас, чтобы сообразить: сейчас на карту поставлено все. Желая протянуть время, Кортнер тоже отправился за стулом, поставил его рядом с ланквицевским и угодливо предложил Шарлотте. Но она покачала головой и демонстративно отошла в сторону. Я не хотел терять ее из виду и подался немного вперед, так что Босков оказался между фрау Дитрих и мной, чуть сзади. В результате мы выстроились почти что в шахматном порядке. Кортнер в свою очередь инстинктивно подвинулся ближе к профессору. Не меняя позы, скрестив руки на груди, Ланквиц кивком пригласил Боскова начинать.
— Ваше распоряжение, — заговорил Босков спокойным деловым тоном, — противоречит тому, что вы обещали нам в прошлую среду. Работы мы начали с вашего разрешения, кстати, оно было зафиксировано письменно, правда, почему-то не разослано по отделам, и с вашего же разрешения мы собираемся довести эти работы до конца. У нас есть, договоренность о сотрудничестве с предприятием, заинтересованным в освоении нового метода, но они не станут аннулировать миллионный валютный заказ, если завтра под соответствующим документом не будет вашей подписи, которая явит