, несмотря на его зрелый возраст, единственно благодаря моральному раскрепощению удалось совершить поистине головокружительный взлет, который сделал его одним из наиболее значительных научных сотрудников института. Так что, когда однажды Кортнер позволил себе проехаться насчет Харры, последний уже давным-давно не нуждался в нашей поддержке. И Кортнер ничего себе на этом не заработал, кроме язвительной и активной вражды теперь уже вполне уверенного в себе и далеко его превосходящего человека.
В описываемую субботу Харра рвался из комнаты Шнайдера. Шнайдер же держал его за рукав и верещал: «Да ты послушай, да я вовсе не это имел в виду, и вообще, не надо заводиться», но успеха это ему не приносило, ибо Харра со своими сверхсильными стеклами, как и обычно, отвернулся от своего собеседника градусов на девяносто и бросал свои доводы мимо Шнайдера куда-то в глубину комнаты, что давало ему явное преимущество перед Шнайдером. Не говоря уже о том, что перекричать громовой бас Харры тот просто не мог. Харра пытался вырваться от Шнайдера и с этой целью, когда я подошел поближе, сам ухватился за мой рукав, и так, бабка за дедку, мы втянули друг друга в комнату.
— Да, с добрым утром, — спохватился я.
— Этот господин, — зычным голосом гремел Харра, — наш высокочтимый коллега Шнайдер, которого ты видишь перед собой, — и он ткнул пальцем в сторону стола, где, рыдая от смеха, сидела фрау Дегенхард, — вот полюбуйся на него, Киппенберг, этот более чем высокочтимый коллега требует, чтобы я усовершенствовал его древний спектрометр. Получая такое невероятно высокое жалованье, я, оказывается, должен орудовать отверткой, пассатижами и паяльником.
При моем появлении Шнайдер немедля капитулировал.
— Великий боже! — воскликнул он почти в отчаянии. — Какой шум! А ведь я всего только хотел…
— Чего вы хотели? — спросил я.
Харра посмотрел сквозь свои немыслимые стекла в лицо сперва мне, потом Шнайдеру, спросил: «Как, как»? — высвободился наконец из цепких рук Шнайдера и загремел мне в ухо так, что я вздрогнул:
— Я просто желал, чтобы ты полностью был в курсе, только и всего.
— Зачем мы тогда держим Трешке, нашего мастера на все руки, и его мастерскую? — спросил я Шнайдера.
— А вы, — ответил Шнайдер вопросом на вопрос, — вы когда-нибудь видели мастера, который ради вас шевельнет хоть пальцем, если вы предварительно не станете перед ним на колени? Я лично не видел, во всяком случае, у нас в ГДР.
— Вы к Трешке уже ходили? — напустился я на Шнайдера, а фрау Дегенхард добавила, так сказать, с галерки:
— Просто доктор Шнайдер опять перепутал нашего коллегу Трешке с теми халтурщиками, которые жиреют о чаевых на его даче.
— Итак, господа, вам теперь все ясно? — загремел Харра. — Я ведь только и хотел, чтоб не осталось никаких неясностей. — И дальше, с пришептыванием, уже адресуясь непосредственно ко мне: — Договор остается в силе?
— Да, в девять, у Боскова.
Когда мы остались втроем, фрау Дегенхард, я и Шнайдер, последний сказал ворчливо и с явными угрызениями совести:
— Я просто думал, он ведь раньше не гнушался помочь нам… — но смолк под моим взглядом.
Этими словами Шнайдер намекал на то существование, которое влачил Харра до меня, из года в год, в подвале старого здания, за электронным микроскопом, фотографируя для шефа тысячи тканевых срезов. Когда же Ланквиц приостановил наконец свои обособленные изыскания в области вирусного происхождения злокачественных опухолей, Харре пришлось заняться чисто слесарной работой, и он чинил в своем подвале решительно все, от вентилей газового хроматографа до электроплитки фрейлейн Зелигер.
— Надеюсь, подобные рецидивы не часто у вас бывают? — сказал я Шнайдеру. — Кстати, это не вы заказывали на сегодня машинное время?
— Боже мой! — в ужасе вскричал Шнайдер. — Если сейчас еще и Леман начнет бесноваться!.. — Он схватил бумаги со стола, не переставая причитать: — И без того уже все в этом заведении имеют на меня зуб! Как будто я не самый миролюбивый человек на свете!
— Особенно из вас прет хорошее настроение по субботам, — вставила фрау Дегенхард.
— Правда ведь? — обрадовался Шнайдер, уже выходя из комнаты. — Вы только послушайте. Фрау Дегенхард зря говорить не станет.
У себя в кабинете я сбросил пальто на кресло, доложился на коммутаторе и пошел к Боскову, где мы совместно с Харрой должны были обсудить планы научно-исследовательской работы на второе полугодие. Позднее мы кликнули на подмогу Вильде. При обсуждении планов без Вильде просто не обойтись.
Вильде я углядел год назад в одном управлении, он занимался там вопросами планирования, большой радости от этого не испытывал и потому с легкостью дал себя переманить. Он называет себя исследователем операций, либо экономистом-кибернетиком, либо, наконец, экономистом-математиком. Как специалист по сетевому планированию, он в те времена был редкой птицей, я бы сказал даже, что привлечение такого специалиста для работы в научно-исследовательском институте было тогда единственным в своем роде.
Поначалу сотрудничать с ним было непросто. Время, проведенное за экономическим планированием в государственном аппарате, заразило его бациллой приоритета экономической рентабельности над всеми прочими соображениями, и заразило, как выяснилось впоследствии, на всю оставшуюся жизнь. Мы же в институте привыкли хозяйничать весьма безалаберно, не слишком утруждая себя соображениями экономического порядка. Но Харра и Леман из своих поездок в Советский Союз раньше других привезли методики сетевого планирования как своего рода стимулятор, и вскоре я понял, какие возможности таятся здесь для планирования научного. Впрочем, потребовалось немало времени, прежде чем я угадал в Вильде именно того человека, который нам нужен. Между группой, с одной стороны, и Вильде — с другой, на первых порах то и дело происходили бурные стычки. Вечные разглагольствования Вильде об экономической целесообразности и максимальной бережливости натыкались на общее неодобрение, по поводу чего Харра произнес как-то одну из самых эксцентрических своих речей. Да и то сказать, Вильде взялся за дело не совсем с того боку. Я решил переговорить с ним с глазу на глаз. Вильде всегда точно знал, чего он хочет и зачем его сюда взяли, и не желал уступать ни пяди из своих принципов. Он мне прямо заявил, что там, где так бесшабашно транжирят деньги, дело рано или поздно кончится скамьей подсудимых и я как ответственное лицо сяду туда первым.
— Как вы думаете, зачем мы вас тогда пригласили? — спросил я.
— А почему вы в таком случае меня не поддерживаете, когда Харра набрасывается на меня со своими идиотскими речами?
— Спросите у вашего партийного секретаря.
— У Боскова-то? — заорал Вильде, подтверждая тем самым справедливость данного ему прозвища Снежный Человек. — Вы имеете в виду доктора Боскова? Да, он катается со смеху, когда Харра на меня ополчается. Но и это еще не все! — И Вильде громыхнул по столу своим огромным кулаком. — Тут еще и идеологическая неразбериха, а секретарь парткома держится за живот от смеха.
— Только без паники, — сказал я Вильде. — Теперь послушайте меня. Что, если бы вам на будущее заняться прикладной психологией? Сотрудники у нас все люди очень способные, но восприимчивы, как дети, а тут приходите вы и разыгрываете страшилище.
— Я разыгрываю страшилище?
— Два метра роста, сто килограммов веса! Вы просите слова, а когда встаете, вы почти достаете головой до потолка, да еще угрожающе сдвигаете плечи, и выставляете вперед подбородок, и выглядите словно власть материальных обстоятельств во плоти, другими словами, как персонифицированное превосходство экономики над наукой.
— Но доктор Харра…
— Харра — наш ведущий ум. И охотно произносит заумные речи. Во-первых, это, по-моему, нужно ему для духовного разгона, а во-вторых, его речам все рады, при нашей донельзя сухой работе люди признательны за каждую возможность хорошенько посмеяться. Кроме вас, ни один человек не принимает речи Харры всерьез, а уж искать в них какую-то идеологию никому и в голову не придет. Неужели вы до такой степени лишены чувства юмора?
Молчание. Наконец Вильде открывает рот:
— Ну, если смотреть с этой точки зрения…
— Мы и сами знаем, что должны лучше хозяйничать, — продолжал я уговаривать Вильде. — За этим мы и пригласили вас в институт. Но кому понравится, если в ходе научной дискуссии ему ткнут под нос финансовые соображения? А уж такой гигант, как вы, должен быть особенно осторожен. Послушайтесь моего совета. Не вставайте, когда хотите что-нибудь сказать. А главное — не напружинивать плечи и не выдвигать вперед нижнюю челюсть. Кстати, вы боксом никогда не занимались?
Вильде кивнул.
— Так я и знал! И уж наверняка вы числите в своем активе рекорды, которыми мог бы гордиться любой тяжеловес?
— То-то и оно, — вздохнул Вильде, — ничего я не числю. Потому и бросил бокс. Тринадцать схваток, двенадцать поражений, и все двенадцать нокаутом.
— Да ну? — удивился я. — Это еще почему?
— Челюсть не держит удар, — сокрушенно вздохнул Вильде, — любой доходяга полутяжелого веса швыряет меня на ринг одной левой…
— Неслыханно! Если вы не против, я расскажу об этом Шнайдеру, и тогда это через три дня будет знать весь институт. Представляете, насколько вы станете ближе всем нашим сотрудникам?
Не держит удар! Да лучшего и желать нельзя!
Я рассуждал правильно. Предвзятое отношение к Вильде скоро улетучилось. Вильде внял моим советам и заменил свое свирепое «А, черт побери!» на учтивые обороты, сопровождаемые отработанной кроткой жестикуляцией. Он стал одним из наиболее ценных наших сотрудников, и вскоре мы ощутили плоды его усилий во всех областях нашей деятельности.
Вот и в это субботнее утро он был нам нужен, если только мы не хотели планировать на пустом месте. Но одно я знал твердо и сегодня утром тоже это почувствовал: того года, что проработал у нас Вильде, еще мало, чтобы получить полное представление об институтских делах. Бесспорно, ему с каждым днем становилось все яснее, что развитие нашего института полно противоречий и нерешенных проблем, да и протекает не так, как следовало бы, но покамест он слишком мало знал. Впрочем, когда-нибудь этих самых знаний у Вильде наберется достаточно, чтобы, забыв про кроткую жестикуляцию, снова грохнуть кулаком по столу. Вот только я не мог бы с определенностью сказать, радует меня этот предстоящий день или страшит.