Я положил трубку. Вчерашний переход из одного качества в другое оказался не совсем беспроблемным. Смутное воспоминание: на какие-то мгновения на границе между сном и бодрствованием я перестал себя сдерживать. Сегодня этот переход шел уже как по маслу.
Позвонили из машинного зала, Леман набросился на меня со своими математическими проблемами. Я пытался сосредоточиться на его вопросах, мой разум и моя манера держаться — все это покоилось на твердой основе. Но внезапно я понял: чуждая для меня сфера по ту сторону действительности, стань она действительностью, воссоединима с моей действительной жизнью.
Я еще не знал, что в понедельник, с приездом доктора Папста, ко мне вплотную подступит самая трудная задача из всех, возникавших в моей жизни. Знай я это заранее, я, может быть, испугался бы рискованной затеи сознательно переступить границы своего упорядоченного бытия. И право же, не стоит размышлять о том, как тогда развернулись бы события.
В эту субботу, договорившись по телефону о встрече, я вступил на путь, который пролегал вдоль границы истинно происходящего и который я последовательно прошел до самого конца, почти не замечаемый моим окружением, пока путь этот на несколько часов не пересекся с моим действительным жизненным путем. Я наблюдал собственные поступки, порой — не понимая, порой — недоумевая, сам себе зритель, так до конца не понявший роль, которую он играет, но с каждым разом все яснее сознающий: он постепенно учится постигать диалектику собственной жизни.
Из-за поездки в Шёнзее суббота пролетела незаметно. Как и накануне, я вернулся домой поздно вечером. Я увидел гору журналов у себя на столе и порадовался, что впереди у меня рабочий день без каких бы то ни было помех. Я принял душ и лег, испытывая приятную усталость после долгой прогулки на свежем воздухе, который особенно чист и ясен в озерном краю зимой.
4
В воскресенье с утра пораньше я засел за свои журналы. Я с головой ушел в работу. Благодаря моей способности концентрироваться на самом главном, способности, которую с малых лет развивал во мне отец, я сумел для начала, очистить голову от впечатлений прошедшего вечера, хотя вторжение в чуждые мне сферы пробудило во мне бездну мыслей, выпустило на свободу некоторые чувства, иначе говоря, настроения и аффекты. При этом не играет роли, ушло ли пережитое накануне в более глубокие слои сознания, ибо рабочая самодисциплина надежно защищала меня от любых нарушающих стереотип поведения воздействий, которые поднимаются из глубин нашего сознания, для нас не только необычны, но и беспокоящи и с которыми мне еще предстоит разобраться, не сейчас, правда, а попозже. Все в свое время. Работа всегда на первом месте.
Однако надежды на день без помех пошли прахом. Очень скоро зазвонил телефон — это был Мерк. Просмотр журналов снова был отодвинут на неопределенный срок. Если верить темпераментному докладу Вилли, Леман проторчал всю ночь в институте, а дежурных отправил по домам. Это же логично. Около пяти утра один рентгеногониометр испортился.
Я взглянул на часы. Была четверть девятого.
Вот уже целый час, продолжал Мерк свое сообщение, в подвале колдует Трешке, Харра тоже заявился туда с утра пораньше, Мерк — только что, равно как и Шнайдер, хотя у Шнайдера, к сожалению, препоганое настроение, доложу я тебе, но тут уж ничего не попишешь, в воскресное утро иначе и быть не может.
Я поехал в институт. Наши рентгеногониометры работали по сорок, по семьдесят, иногда и по восемьдесят часов без перерыва, отделенные от мира толстыми бетонными стенами, такие же стены были и в лаборатории изотопов, они надежно защищали от жесткого излучения расположенный над подвалом цокольный этаж с ЭВМ. В подвале за массивной стальной дверью с надписью «Осторожно! Радиоактивность! Посторонним вход воспрещен!» я застал Трешке, нашего умельца, шестидесятипятилетнего Трешке, гордого своей незаменимостью. Специалист по тонкой механике, превосходно разбирающийся в оптике и электротехнике, квалифицированный сварщик, но не менее квалифицированный токарь и фрезеровщик, он с легкой руки Шнайдера прозывался «привилегированный пролетарий Боскова» либо «ведущая сила», хотя в партгруппе, состоящей из научных работников, ему нелегко было играть роль ведущего. На шнайдеровские прозвища Трешке не обращал ни малейшего внимания, но Босков, который, видит бог, не был обделен юмором, ужасно злился на Шнайдера, оправдывая свою злость тем несколько абстрактным утверждением, что у Трешке больше чувства реальности в одном пальце, чем у Шнайдера во всей руке.
— Хорошо, что вы пришли, — сказал я. — Но, право же, нет острой необходимости, чтобы вы работали еще и по воскресеньям.
— А кто работает, я, что ли? — ответил Трешке вопросом.
Он сидел на табуретке в синем халате и созерцал испорченный прибор. Как всегда, чуть охрипшим голосом он сообщил, что неполадки устранены, хотя аппарат еще не раз будет взбрыкивать, да и с самого начала был капризный.
— Ну тогда демонтировать и отправить на завод-изготовитель.
— А планы доктора Харры?
— Как-нибудь утрясем. — Я в раздумье поглядел на маленького, тщедушного человечка с непомерно большой головой. Потом осторожно спросил: — А вообще, что слышно нового в институте? — Этот вопрос я задавал ему два-три раза в году, как бы по наитию, и он уже стал традицией.
Трешке был молчалив, я бы даже сказал, замкнут. На мой вопрос он либо отвечал сердитым ворчанием, что ему, мол, никто ничего не говорит, либо позволял себе легкий намек о чем-то, чего пока никто не знал, о чем пока умалчивали институтские сплетни и что тем не менее было очень важно для меня; правда, формулировки у него бывали порой не совсем четки и даже загадочны, как предсказания дельфийского оракула.
Сегодня он отвечал на мой вопрос так:
— Ну чему уж тут быть новому? Разве что несколько молодых химиков из хадриановской лаборатории вчера после работы пили вино в нашей столовой.
— Наверно, отмечали день рождения?
— Может, отмечали, — сказал Трешке. — А может, и не отмечали. Во всяком случае, третью бутылку они выпили за то, чтобы сонному царству в старом здании скорей пришел конец.
Я подумал про конференцию работников высшей школы. Мне вспомнились слова Боскова о том, что в преподавании, как и в характере исследований, многое должно измениться. Но я взял неверный след. Трешке поглядел на меня своими бесцветными глазами, и на его морщинистом лице появилось какое-то непривычное выражение.
— Известие, что вы ждете гостей из Тюрингии, пробежало по институту как степной пожар, — вот что сказал Трешке и не добавил больше ни слова.
Я на секунду задумался, но не пришел ни к какому выводу. Спрашивать дальше не имело смысла. Если и существовала какая-то связь, я ее не обнаружил и, поднимаясь по лестнице, уже забыл начисто все слова Трешке.
В вычислительном центре в операторской, где между столами приютилась маленькая раскладушка, я увидел Мерка, Харру и Лемана. Они работали, чтобы освободить машину для тюрингцев, но при этом даже не вызвали девушку-оператора, потому что ей пришлось бы платить сверхурочные плюс воскресную надбавку, к тому же Леман предпочитал все делать собственноручно. На начало недели время заказывали также Босков и Шнайдер. Шнайдера нигде не было видно.
— Мы его выставили, — объяснил Леман. — Он все причитал, что, мол, воскресенье — день отдыха и что социализм разрушит его семью и тому подобное. Врет он все, просто он ошибочно запрограммирован, после обеда он заявится и снова пойдет заливать.
Далее Леман сообщил, что, по всей вероятности, которая у него граничит с уверенностью, завтра с утра машина поступит в распоряжение его святейшества.
— А что вам еще осталось сделать? — спросил я.
— У Робби сейчас задача, как у молочницы, — воскликнул Мерк. — Он сортирует — любая молочница справилась бы с этим!
— Если бы только ей дали год времени, — сказал я.
Леман жестом отослал Мерка к пульту, где загорелась контрольная лампочка и одновременно застрекотало пишущее устройство. Он пояснил: определяем последовательность аминокислот для статистических выкладок Боскова. К сожалению, никто из нас не разбирается в этих данных. Если допустить, что Шнайдер ничего не объяснит, считаешь ли ты это уважительной причиной, чтобы пригласить сюда Боскова?
— Если ты на всякий пожарный случай заблаговременно его предупредишь, — отвечал я. — Да, а как обстоит дело со мной? Я вам сегодня еще понадоблюсь или нет?
У Лемана дрогнули уголки губ, опять презрительно, за что он и схлопотал от меня деликатное замечание:
— Может быть, ты наведешь здесь порядок, пока машина занимается сортировкой? А то, куда ни глянь, всюду следы твоего гениального размаха.
Это был прямой намек на феноменальную способность Лемана обращать любой, даже совершенно идеальный порядок в первозданный хаос, устранение которого он передоверял другим. Леман промолчал. Я кивнул и вышел.
В лице Лемана мне достался недурной улов; я похитил его у народного образования, нов качестве учителя его даже представить невозможно. В один прекрасный день он возник, корча гримасы, хотя и не такие отчаянные, как нынче. До него, мол, дошли слухи насчет нашего «Роботрона», вот он и заявил без тени смущения, что, если у нас действительно существует вполне современный, не стесненный узкими рамками одной науки коллектив, а не сплошное профессорское чванство и феодально-иерархическая лестница, тогда — и только тогда — он для нас самый подходящий человек, потому что где вы найдете лучшего, где, я вас спрашиваю?
— Вы не далеко уйдете, — отвечал я ему. — Потому что, во-первых, немецкая профессура никогда не страдала чванством, а во-вторых, при социализме не бывает феодально-иерархических лестниц, и уж тем более не бывает их в науке.
Леман хмыкнул, я улыбнулся, и Лемана зачислили к нам. Мало того, с помощью Ланквица, хотя и не без возни, я затолкал его в аспирантуру, и Леман не моргнув глазом поступил в нее, хотя место в аспирантуре было рассчитано на химика. Ну и что, займемся химией, эка важность. Диссертацию он, разумеется, не написал и по сей день, но зато приобрел достаточную сумму знаний по химии, чтобы стать наилучшей из всех возможных для нас кандидатур, а на то, будет у него степень или нет, Леман плевать хотел с высокой колокольни. Здесь, за пультом ЭВМ, он проявил неслыханные способности и подлинную одержимость.