тв, с помощью которых та либо иная система сохраняет устойчивость. И потому мы без долгих раздумий пренебрегли даже тем печальным обстоятельством, что подобное пренебрежение вызывает порой симптомы, с которыми нам долгонько еще придется возиться. Надеюсь, вы не думаете, что мы поступили бы осмотрительней, уложив все общество на мягкую постельку и подвергая его психоанализу до тех пор, пока каждое младенческое мечтание социализма со времен прадедушки Бебеля не растворится в благодушии. Уж так бы мы уважили Запад, уж так бы разуважили. Упомянутые ваши противоречия, начиная с освобождения в сорок пятом, которое по значению можно приравнять к революции, но которое многими было воспринято как поражение, и вплоть до великого поворота, ознаменованного двадцатым съездом, эти противоречия наверняка станут предметом досконального изучения для историков грядущего, когда все мы, непосредственные участники событий, давно уже будем лежать в земле. Мы, как отдельные личности и как единое целое, не можем теперь ни становиться в позу благородной философской непричастности к жгучим вопросам современности, ни возрождать дух порочных эпох, раздираемых внутренними противоречиями. Мы просто-напросто должны всей своей деятельностью способствовать такому развитию, которое преодолевает противоречия не критическими раздумьями, а практическими действиями.
— Согласен, — отозвался я, — но у меня возникает при этом вопрос: а не должен ли человек действия, каковым я являюсь не в меньшей мере, чем вы, время от времени подвергать свои действия критическому разбору?
— Так хорошо, что даже не верится, — вскричал Босков. — Тогда самое время поговорить откровенно и подвергнуть критическому разбору ваши отношения с Ланквицем. Итак, выкладывайте: почему вы недавно опять спасовали перед шефом, вместо того чтобы наконец поговорить с ним открыто и принципиально?
Склонясь над тарелкой, я выгадывал время для ответа. Мне вообще не понравилось, какой оборот принял наш разговор. Но с Босковом вечно так: он ухитряется любой разговор на отвлеченные темы свести к какому-нибудь конкретному вопросу. Вообще-то я всегда ценил в нем это свойство, ведь всякий раз, когда у меня опускались руки перед нагромождением трудностей, неизменная активность Боскова удерживала меня на плаву. Я почувствовал, что в эту минуту какие бы то ни было увертки будут ниже моего достоинства. Рано или поздно я должен держать ответ перед Босковом. Отчего бы и не сейчас?
— Почему вы уклоняетесь от разговора с шефом? — Спросил Босков терпеливо и в то же время настойчиво. — Давайте, выкладывайте.
— Потому что это не имеет ни малейшего смысла, — ответил я.
— Но это, но это же… — Босков учащенно задышал. — Тут вы показываете себя с совершенно неожиданной стороны, подобного равнодушия я за вами не замечал.
— Да вы же сами не раз доказывали мне, что есть такие вопросы, которые нельзя решить в одиночку, только собственными силами, потому что для них требуется общественное решение.
Тут Босков и вовсе запыхтел как паровоз.
— Знаете, дорогой мой, — протяжно сказал он, — что-то мне это все не нравится. У меня есть подозрение, что вы собираетесь втирать мне очки. Вы ведь прекрасно знаете, как все обстояло: в свое время перед нами встал вопрос, в каком направлении развиваться нашему институту, как правильно распределить в нем силы. Тогда я говорил, что эта проблема касается не только нас одних и что вопросы развития требуют общего, кардинального решения. Это решение готово, и конференция работников высшей школы всего лишь положила начало. Кроме того, вы прекрасно знаете, как много лет прошло с тех пор, когда я разговаривал с вами подобным образом, лет пять, пожалуй, а пять лет назад мы уверенно двигались вперед, хотя никто, совершенно никто не мог предложить нам общего решения. У нас была своя программа, и она была правильная, и она исходила от вас, а не «сверху», более того, именно наша установка обещала сделаться образцом, по которому можно будет ориентироваться и «наверху», как вы изволите выражаться. Но с тех пор в институте воцарился застой, и я хотел бы узнать, до каких пор мы будем топтаться на месте.
— Мы многого достигли, — протянул я, — и для начала условимся не забывать об этом. Не спорю, акценты несколько сместились в сторону фундаментального изучения основ, но ведь это можно было предсказать исходя из наших теоретических предпосылок. Во всяком случае, результаты оказались настолько многообещающими, что вы разделяли мое мнение, а именно: такому нельзя становиться поперек дороги, только потому что оно выходит за предусмотренные рамки. Да и были ли мы так уверены в своей программе, как пытались представить?
— Да что там говорить, — отозвался Босков, — мы были на верном пути, верней не бывает. Вот подождите партсъезда, посмотрите, как все пойдет дальше, тогда вы и сами убедитесь, до чего это был верный путь.
Снисходя к быстротечности нашего времени, я должен пояснить, что мы жили тогда в преддверии VII съезда СЕПГ. А конференция, которую поминал Босков, это была IV конференция работников высшей школы, которая проходила 2 и 3 февраля 1967 года. Пользуясь случаем, я хотел бы также подчеркнуть, что тогдашний Киппенберг, сидевший в описываемый вечер в упомянутом ресторане в Трептов-парке, не изображал перед Босковом хладнокровного тактика, а, напротив, был предельно честен во всем, что говорил и делал, за это я по крайней мере могу поручиться.
Итак, в этот воскресный вечер Босков пыхтел как паровоз и был очень возбужден. Он сказал:
— В свое время мы совершенно справедливо предсказали наше дальнейшее развитие, мы и впрямь были на верном пути, вот только потом остановились на полдороге. Вопреки вашим же собственным прогнозам вы мало-помалу изменили направление и сместили акценты. Могу даже объяснить, почему вы это сделали: не столько потому, что успехи, достигнутые нами в области теории, вскружили вам голову, сколько потому, что на этом пути вы не встречали противодействия. Но дальше перестраивать лавочку — я имею в виду наш институт в свете наших общих замыслов и в соответствии с вашими взглядами — было, затруднительно, ибо тут на нашем пути непременно встала бы не только известная доля скепсиса в научно-исследовательском совете, с ней-то мы живо бы справились, но и — прежде всего — сам Ланквиц, а мы с вами прекрасно знаем, как надежно он окопался со своим Мефистофелем в старом здании.
— Раз вы это прекрасно знаете, почему вы тогда упрекаете меня?
— Потому что вы отказались от борьбы! — вскричал Босков, мгновенно утратив все свое добродушие. — Потому что вы сдали свои позиции, стали уступчивым и бесхребетным. А ведь вы в любой момент могли рассчитывать на мою поддержку, да и ваша рабочая группа только и ждет, когда вы наконец-то подадите сигнал к бою. — Теперь он говорил, понизив голос, запыхавшись, почти смущенно: — Вы ведь знаете… ну, в общем, вам понятно, в чем дело: лично я не могу повести их на битву с Ланквицем, у меня нет для этой цели того, чем располагаете вы, нет научного авторитета. В Центральном Комитете мне всегда давали зеленую улицу, когда речь заходила о нашей программе, они ставили только одно условие: Ланквиц должен санкционировать. Другими словами, вы с вашей превосходящей научной позиции могли завоевать его и склонить на нашу сторону. А вы подвели меня, мой дорогой, вы бросили меня в беде, и я хочу сказать об этом коротко и ясно.
Я понимал, что Босков прав, но не мог признаться в этом даже себе самому.
— Наверно, наш институт, — сказал я без всякой связи, — был с самого начала ублюдком. Но какая-то история есть и у него.
— История, история, — вздохнул Босков. — История богата переворотами. Так что про историю можете мне не рассказывать.
Я отодвинул тарелку. Еда уже остыла, да и аппетит у меня пропал. Свои мысли и чувства я скрыл за непроницаемым выражением лица. Босков никогда еще не высказывался так однозначно. Впрочем, после его участия в конференции работников высшей школы таких трудностей следовало ожидать. Я уже однажды проспорил с ним полночи об итогах этой конференции, хотя и в более общих чертах. Ланквиц же до сих пор ни единым словом не обмолвился, наслышан ли он вообще об этом событии. Немыслимая ситуация. В исследовательской и преподавательской работе намечались решающие перемены, а глава научного учреждения даже и не подумал созвать хотя бы заведующих отделами, чтобы вместе с ними и секретарем парткома сообща обсудить проблемы, которые в данных обстоятельствах неизбежно встанут перед институтом. Ланквиц, так думалось мне, был уверен, что все это его вообще не касается, и не исключено, что он был прав. Его институт не являлся учебным заведением, он имел собственный статус, именно это я и подразумевал, когда сказал, что наш институт имеет свою историю.
Институт биологически активных веществ вырос из исследовательского отдела национализированного после войны концерна. Выйдя из затянувшегося организационного периода, он под руководством Ланквица превратился в фармакологический институт, причем в институт ненужный, ибо фармакологические институты имелись при всех университетах. Я с самого начала понимал, что наш институт в его нынешней форме не имеет права на существование и что нам предстоит заново вырабатывать свое лицо. Ланквиц взял меня к себе из следующих соображений. Горемычный отдел биофизики в нашем институте с первых же дней как гиря висел у него на ногах, и никто не знал толком, куда бы его приткнуть. Я был призван превратить его в полноценный отдел, который вполне соответствовал бы и духу института, и представлениям Ланквица о фармакологических изысканиях; Ланквиц же во все времена был и оставался врачом и фармакологом, а свое доброе имя и свою репутацию он завоевал в тридцатые годы, сделав ряд важных открытий. Я, как человек не ортодоксальный и лишенный традиций, подошел к делу с абсолютно других позиций: наряду с отделами химии и апробации я навязал ланквицевскому царству принципиально новую рабочую группу, которую неустанно расширял и которая была бы совершенно на месте в новом институте, каким он нам тогда виделся. Босков с самого начала был движущей силой этих преобразований и моим преданнейшим союзником. Этому институту надлежало занять промежуточное положение между исследовательским центром и нашей изнемогающей от трудностей фармацевтической промышленностью, которая в те годы то и дело предпринимала дорогостоящие импровизации с тем, чтобы без научной подготовки, без предварительных изысканий, без разработки химической технологии, без специалистов, без помощи давать наконец нужную продукцию. Скорейшее применение научных открытий в производственной практике, отвечающей требованиям дня, было в ту пору задачей первостепенной важности. Вопиющее противоречие, которое заключалось в том, что мы повсеместно слушали, читали, толковали о научно-технической революции, но представляли себе при этом некую революцию частного характера, в том, что мы отлично знали о нуждах нашей промышленности, что постулат общественной необходимости мы и во время учебы и после ее окончания хлебали каждый день чуть ли не ведрами, но не ставили перед собой иных задач, кроме сугубо научных, отделываясь при этом от нужд промышленности общими фразами,