В последний раз я увидел себя таким. Потом очертания картины расплылись, и я погрузился в сон. И настало утро понедельника. На институтскую стоянку въехали две машины из Тюрингии. Проходили дни, и проходили ночи, и Киппенберг жил по-прежнему, вот только этот Киппенберг уже не совпадал с тем образом, который, словно в зеркале, еще раз возник перед ним поздним воскресным вечером.
6
Они явились на двух «вартбургах», доктор Папст с тремя спутниками — техническим руководителем, экономистом и представителем генподрядчика. Они были нагружены папками, и портфелями, и картонными тубусами. Они притащили ящики с перфокартами и стопку скоросшивателей.
Босков, накинув халат поверх костюма, приветствовал гостей в вестибюле, обоих шоферов тотчас препроводил в столовую, специалистов вместе с соответствующими бумагами направил в машинный зал, а самого доктора Папста завел к себе в кабинет, куда пригласил также и меня и где мы все трое уселись вокруг журнального столика. Побагровев от натуги, Босков нагнулся, подсунул вчетверо сложенную перфокарту сперва под одну, потом под другую ножку, собственноручно разлил по чашкам кофе и грузно опустился в свое кресло, чуть-чуть задев коленом столешницу. Кофе расплескался, в блюдечках возникла традиционная лужа, Босков вздохнул, покачал головой, снова поднялся, достал из ящика стола промокашку и при этом изрек: «Ох уж этот стол… н-да, конечно».
Доктора Генриха Папста я знал уже давно. Химик по образованию, он был практик душой и телом, на этом маленьком и — долгое время — незначительном заводишке вырос до главного инженера, однако на первых порах мог в достаточной мере оставаться практиком, чтобы сносить тяготы своего руководящего положения. Но в нашей стране ни одному предприятию не может быть надолго гарантирована его незначительность, равно как и ни одному способному инженеру — его должность. После первых же серьезных капиталовложений эдак примерно в конце пятидесятых годов доктор Папст с неизбежностью, его самого изумившей, оказался вдруг главой предприятия, и ему предстояло приобщить свой завод, занятый теперь выпуском важной продукции, к фармацевтической промышленности. Впоследствии выяснится, что это было только начало, им предстоял новый, еще более значительный рывок вперед, и теперь бедный Папст, химик милостью божьей, видел лаборатории, только когда обходил завод либо приезжал по делу к нам и в старом здании с скорбью во взоре следовал через адские кухни доктора Хадриана. У меня было ощущение, что он не очень-то счастлив на посту директора. А впрочем, что значит счастлив? Во всяком случае, его жизнь была наполнена осмысленной работой.
Человек лет пятидесяти с небольшим, рост средний, сложение тщедушное, голова крупная, куполообразная. Лицо длинное и узкое, из-за лысины кажется еще длинней и уже, чем есть на самом деле, все в складках и морщинах — не по возрасту. Выражение лица в данную минуту усталое, я бы даже сказал, измученное. Длинные тонкие кисти рук. Одет, как всегда, с подчеркнутой консервативностью: темно-серый костюм, белая дедероновая рубашка. На отвороте пиджака — огромный партийный значок старого образца. Темный галстук съехал набок. Сегодня еще менее разговорчив, чем обычно. Вот такой Папст сидел перед нами в одном из босковских кресел и маленькими глотками прихлебывал свой кофе.
Босков сочувственно заметил:
— Ты плохо выглядишь. У меня есть таблетки дестроэнергена, это живо поставит тебя на ноги. — И Босков начал искать в столе, бормоча себе под нос: — Куда же я их дел? Ну, конечно, когда они нужны, их никогда нет на месте.
Папст лишь отмахнулся.
— Спасибо, — сказал он, — ничего не надо. Поездка была очень долгая. Слишком долгая, только и всего. Нам пришлось выехать без малого в четыре. Я плохо переношу длительные переезды в машине, и кинетозин мне почти не помогает.
— А вы попробуйте Б-шесть в больших дозах, — вмешался я, — двести миллиграммов перед началом поездки, лучше внутримышечно. Я с удовольствием сделаю вам инъекцию перед обратной дорогой.
Морщинистое лицо Папста выразило живейшую благодарность.
— Вот хорошо бы, — сказал он, — очень бы хорошо. Я подойду к вам перед отъездом. — Его измученное лицо приняло страдальческое выражение, и он добавил: — Моя жена на прошлой неделе попала в тяжелую аварию, я с тех пор вообще не могу прийти в себя.
— А теперь? — испуганно спросил Босков.
— Она лежит в больнице с множественными переломами и внутренними повреждениями, — отвечал Папст, — состояние очень тяжелое.
— Но ведь… так ведь… — пробормотал Босков, и лицо у него стало таким же белым, как халат. У нашего воинствующего атеиста из глубины души вырвалось пожелание: — Дай бог, чтобы она благополучно из этого выкарабкалась. Но как же ты тогда, они же и без тебя управятся…
— Жизнь продолжается, — сказал Папст с удивившей нас энергией. — Я все равно ничем не мог помочь, только сидеть и ждать. От этого еще никому не стало лучше.
Я сразу же переключился на деловой тон: Папсту нужны были не изъявления сочувствия, а трезвые прогнозы. Во мне заговорил врач:
— Если ваша жена пережила первую неделю, значит, прогнозы должны день от дня быть все благоприятнее. Какое состояние здоровья было у нее до несчастного случая?
Лицо Папста порозовело. Хлебнув глоток кофе, он ответил:
— Ей сорок семь лет, но она много занимается спортом. И поэтому в разгар лыжного сезона у нее было очень приличное самочувствие.
— Вот видите! — воскликнул я. — С обычными инфекциями сегодня справляются безо всякого. — Я раздумывал, что мне еще можно сделать для этого встревоженного человека. Врач и по сей день в чем-то подобен священнику, ибо ему зачастую меньше приходится пользовать больного, чем успокаивать его родственников. Я лично знал множество врачей в республике, а потому спросил: — Где она лежит?
— В Эрфурте, — отвечал Папст.
— В хирургическом отделении? Вы, случайно, не знаете, как зовут их главного, не Бергер? Мужчина примерно моих лет.
Папст ответил утвердительно, и в его взгляде мелькнуло какое-то подобие надежды.
— Бывший однокурсник, — объяснил я. — Как вы отнесетесь к тому, что я позвоню Бергеру? Мне он наверняка обрисует ситуацию точнее.
— Ах, если бы вы могли оказать мне эту услугу. — И Папст начал торопливо листать свою записную книжку.
Тем временем я узнал на коммутаторе код Эрфурта, набрал и — как ни странно — тотчас соединился. Если мне не повезет, доктор в это время будет занят на операциях, но мне повезло, и меня попросили подождать, пока они позовут главного к телефону. Ожидая, я вполуха слушал, как Папст рассказывает о своей дочери: ей двадцать четыре года, она учится на архитектора в Веймарском институте… тут в трубке послышался голос доктора Бергера. Он был очень удивлен моим звонком, потому что мы не поддерживали отношений, а с тех пор, как мы вместе с женами провели в Варне несколько приятных вечеров, прошло немало лет. Насчет своей пациентки фрау Папст он был полностью в курсе. Он сам дважды ее оперировал: первый раз — сразу после несчастного случая и на следующий день — вторично. Сведения, которые я получил от него, были не слишком-то утешительны. Ну, переломы плечевой кости и нескольких ребер — это не так серьезно, но вот разрыв печени и прободение тонких кишок — счастье еще, что через час с небольшим после аварии она попала на операционный стол; на печень — швы, и резекция участка тонких кишок. Я мгновенно напялил на лицо непроницаемое выражение. «Вид был, прямо скажу, удручающий», — сказали на том конце провода, после чего мы почти перестали слышать друг друга.
— Перитонит? — спросил я.
— Уже подавили, — продребезжал далекий голос. — Позапрошлой ночью подскочила температурка, боюсь, не прячется ли где-нибудь абсцесс. Но желудочно-кишечный тракт работает нормально.
Треск и шум в трубке усилились до такой степени, что я буквально заорал:
— А какие прогнозы?
— Думаю, что самое страшное уже позади, — прозвучал все более удаляющийся голос. — Думаю, мы ее вытащим. Сознание полностью восстановлено, и она нам теперь помогает.
Мой ответ на вопрос, почему это меня так занимает, утонул в шипении, треске и скрежете.
— Позвони лучше вечером, — успел разобрать я, — я до десяти в клини… — после чего связь окончательно прервалась, и я положил трубку.
— Вашей жене, должно быть, здорово досталось, — сказал я с подчеркнутой небрежностью, — но она справится, это ясно, с ней уже можно разговаривать. Я вовсе не розовый оптимист, можете спросить у Боскова. Но самое страшное для вашей жены, судя по всему, уже позади. Я позвоню своему приятелю сегодня вечером, авось тогда слышимость будет получше.
Доктор Папст одобрительно кивнул, и на лице у него отпечаталось облегчение.
— Я очень вам благодарен, — сказал он проникновенно. — И если вы действительно сможете позвонить нынче вечером, я буду чувствовать себя вполне спокойно. А до тех пор давайте об этом не думать. — Он встал. — Нас уже, наверно, ждут.
Мы пошли в машинный зал. В операторской все столы были завалены бумагами, папками, горами скоросшивателей, светокопий, чертежей и ящиками, набитыми перфокартами. Повсюду толпились люди, слишком много людей, прямо хаос какой-то, в центре же священнодействовал Леман. И сегодня, как и всегда, когда перед ним вставала незаурядная задача, он был вполне в своей стихии. Волосы падали на лоб, лицо то и дело нервно подергивалось; проглядывая бумаги и давая указания девушке-оператору, он одновременно участвовал в трех взаимоисключающих друг друга дискуссиях с тремя различными специалистами. Его войско было представлено в полном составе, кто рядом с ним, кто в пределах досягаемости, — аналитики, программисты, механики и операторы. Я поздоровался с Леманом и с Мерком. Как и всякий раз, когда дело обещало стать интересным, тут же наличествовал Харра.
— Ну, что скажете? — спросил я Лемана.
— Горы обычной чепухи, но среди них пара орешков, которые не так-то легко будет раскусить.