— А ты теперь изволь ознакомиться по крайней мере с лабораторными журналами Шнайдера. Ты просто пробежал их глазами.
Папст послушно углубился в чтение. При этом он время от времени пытался подливать себе кофе из уже пустого кофейника, и мы оба наперебой кидались добавлять ему из своих. Но наградой нам были только признательные взгляды, второго превращения с доктором Папстом не произошло, за все время чтения он оставался руководителем предприятия, и скорбные складки на его лице казались глубже, чем когда бы то ни было. Мы сумели привести его в восторг, но не сумели привлечь на свою сторону. Что мы вообще знали о нем и его заботах? И что он знал о нас и наших возможностях?
Он сказал:
— Не пойму, чего вы от меня ждете. Скажите лучше сами.
— Не надо так загадочно. Можете принимать это как предложение.
— Что? — спросил он.
— Вот это, — сказал я, указывая на скоросшиватель, который лежал перед ним.
А реалист Босков добавил:
— Если ты наладишь выпуск по нашей технологии, а не по японской, ты сможешь сбить цены на мировом рынке и, кроме того, давать продукцию на экспорт…
— Минуточку, минуточку, — сказал Папст, — ты про какую технологию говоришь? — и с холодностью, которая меня больно задела: — Мы приступаем к серийному выпуску в конце четвертого квартала, это так же неизбежно, как смена дня и ночи, ибо эти сроки гарантируют нам не ученые с именем, а несколько сотен рабочих-химиков словом своим и делом.
Босков сидел как изваяние.
— Такого мне в лицо еще никто не говорил, — сказал он едва слышно.
Столь сдержанно Босков реагировал, когда бывал по-настоящему оскорблен.
Я не хотел, чтобы это оскорбление так на нем и повисло. Вот почему я сказал с внешне невозмутимым видом:
— Не торопитесь лезть в бутылку, Босков, уж если кому и лезть, так мне.
Папст заговорил, и при этом выражение его лица смягчилось.
— Дело в очень большом удалении, и, хотя теоретически считается, что его нет, поскольку в нашей социалистической общности его быть не должно, вам от этого ничуть не легче нас понимать. Ну конечно же, Родерих, мы с тобой всегда понимали друг друга. Но так, как сегодня, нам еще сотрудничать не доводилось. А теперь выясняется, что между нами и вами все же существует разница, и мне хотелось бы, чтобы и вы это сознавали: там, где обитаем мы, в лесах, одним словом, уже двадцать лет все уверены: сперва лучше работай, а потом будешь лучше жить; там же, где обитаете вы, с незапамятных времен разрешалось гораздо лучше жить, чтобы потом, может быть, лучше работать. Но именно уверенность, именно действительность, а не какое-то «может быть» сделали наше государство тем, чем оно по праву является сегодня, сделали его не последним среди ведущих промышленных держав мира. Теперь, — и он слабо улыбнулся, — я разрешаю вам упрекнуть меня в том, что я углубляю пропасть между нами и вами, так называемой интеллигенцией. Но ведь даже если двое тянут за один и тот же канат, они могут быть на километры удалены друг от друга. — Он передвинул скоросшиватель поближе ко мне. — Вы преклоняетесь перед идеей, и надо быть последним глупцом, чтобы не понять, какая это удачная идея. Но кто претворит вашу идею в производительную силу, которой мы живы?
— Допускаю, что мы слишком мало про вас знаем, — начал я, — но что знаете вы о наших производительных мощностях? Вы не имеете ни малейшего представления о нашей рабочей программе, не то вы знали бы, что мы специализируемся именно на проблематике внедрения.
— Специализировались, — почти беззвучно обронил Босков, — тому уже скоро два года.
Папст поглядел на меня со слабой улыбкой и сказал:
— Ну, насчет вашей специализации вы уж с Родерихом как-нибудь придете к единому мнению. И наверняка поймете, что к своим рабочим я не могу заявиться с заманчивыми возможностями, а могу только с конкретной реальностью, пусть даже она производит порой странное впечатление и обходится в несколько миллионов валютой. Многие у нас в стране предаются мечтам о том, что могло бы быть, но предаются поодиночке, взвешивая, к примеру, шансы в ближайшие три года получить путевку в дом отдыха на море. Нам же нужна не грандиозная идея доктора Харры, — он сокрушенно воздел руки, — не идея, а нечто, поддающееся превращению в радости жизни, таковым же для нас является выполнение плана, и только оно.
— Прошу ближе к делу, — перебил я, — мы сделали вам предложение.
— Тогда я позволю себе сказать, какого мнения я о нем.
Он говорил конкретно, и он говорил долго. Босков даже перегнулся через стол, чтобы не пропустить ни единого слова. С обескураживающей холодностью доктор Папст обрушивал на наши головы даты и факты, и опять даты и факты, и цифры, и снова даты. Сроки, индексы, плановые задания, субсидии, проценты по ним, экспортное обложение: он промчался по-над нами, противопоставить ему мы ничего не могли, доктор Папст спихнул нас в море фактов, и мы безропотно шли ко дну.
Мы с Босковом переглянулись и дали Папсту договорить до конца, мы не спорили, не возражали, мы ждали, пока он кончит. И тогда слово взял Босков:
— Все это, к сожалению, соответствует действительности, а факты — они факты и есть, вот только мне не нравится, как ты с ними обращаешься. Мы знаем друг друга почти двадцать лет, и я был о тебе несколько иного мнения: раньше ты, помнится, не укрывался за государственным планом.
— Раньше, — отвечал Папст, — я наблюдал за производством на маленьком заводике и сам порой делал пробы какой-нибудь серии и с великой радостью часами отсиживал в лаборатории. Потом мы укрупнились, и я выучился искусству импровизации, потому что у нас решительно ничего, не было и помогать нам никто не помогал, мы все прикидывали на глазок, так что ты прав, Родерих, я никогда и ни за чем не укрывался.
— Ну, знаешь, — ответил Босков, — если ты хочешь этим сказать, что оставил в лаборатории и решимость, и готовность к риску, тогда это мне еще меньше нравится.
— Раньше мне бывало приходилось рисковать по той же самой причине, по какой я сегодня не могу рисковать вот чем: в установленные сроки мы должны дать запланированную продукцию, чтобы вовремя был выполнен план и люди вовремя получили не только зарплату, но и премии, на которые они рассчитывают, а у нас, должен тебе сказать, они вообще очень точно рассчитывают каждую марку.
— Не могу и не хочу понять, что с тобой происходит, — упрямо гнул свое Босков. — Когда ты читал разработку — я ведь твое лицо изучил, — я ясно видел, что какая-то искра на тебя перескочила. Никто не требует, чтобы ты тотчас загорелся ради чего-то, во что и сам я не до конца верю. Но если мы не сумели хоть немножечко тебя разжечь, значит, внутри у тебя осталась одна зола.
— Там, где дело касается государственного плана, — отвечал Папст, — не может быть места затеям, в которые ты и сам не до конца веришь.
Теперь я по крайней мере понял следующее: для того чтобы завоевать Папста, мы должны подойти к нему с экономических позиций. Босков, вероятно, тоже это осознал, потому что вдруг произнес:
— Ну, государственный план можно и изменить.
Он произнес это без нажима, вскользь, ибо, пусть даже в голове у нас обоих кружились одинаковые мысли, он сегодня днем достаточно ясно высказался на тот счет, что принимать участие в партизанских вылазках не желает. Короче, единственным человеком из нас троих, для которого прекрасная идея все больше облекалась плотью, оказался я, и на то были свои причины: мне следовало запереть скоросшиватель у себя в сейфе, прежде чем некто (с нахмуренным лбом и упорным взглядом из-под темных бровей) успел бы мне помешать. А теперь было слишком поздно. И уж если я теперь не поставлю на своем, мне впору отречься от себя самого.
— Государственный план можно изменить, — повторил и я, оборотясь к Папсту, — и вы знаете это не хуже Боскова. Я вам говорю: вы будете давать вашу продукцию, как и положено, в четвертом квартале, и установка у вас будет, только работать вы будете не по японской технологии, а по нашей.
Папст подозвал официанта. Ах, если бы он заказал коньячку, подумал я. Но Папст, к сожалению, опять заказал вина. Зато Босков пожелал одновременно с третьей кружкой пива рюмочку водки, и, если судить по тому, с каким выражением лица он выслушал мою последнюю тираду, для водки было самое время.
Доктор Папст сидел рядом со мной и глядел на меня, но не выжидательно, я не обольщался: он не принимал меня всерьез, для него вопрос был исчерпан, и его совершенно не занимало, какие еще доводы есть у меня в запасе. Я же снова ощутил необычное раздвоение: Иоахим К. в свои лучшие времена наверняка смог бы увлечь доктора Папста, сейчас, как мне чудилось, он стоял у меня за спиной, любопытствуя, справится ли с этой задачей теперешний доктор Киппенберг.
— Те экономические доводы, которые вы привели в пользу импортной установки, можно, если желаете, с таким же успехом использовать против нее…
Папст попросту не дал мне договорить.
— Представьте себе, я могу что-то видеть и за пределами годового плана, я вижу преимущества, которые мы получили бы, сумей мы наладить производство по вашей методике, если, конечно, допустить, что такая методика вообще существует. И государственный план можно на самом деле изменить, это чревато хлопотами и неприятностями, но изменить все равно можно. Только, разумеется, не ради красивой идеи.
— Но ради миллионов валютой!
— Вы извините, коллега, — сказал доктор Папст и опять положил свою руку на мою. — Мы знаем, чего стоит валюта, потому что добыли ее своим же трудом и ни разу не потребовали ни гроша на стимулирование статей экспорта. Мы предпочли бы, чтобы доллары шли на покупку бананов, тогда и нам в нашей глуши, может быть, чаще что-нибудь перепадало.
Я пытался убедить Папста его же доводами, но какие я ни приводил, будь то более высокая рентабельность экспортно-импортных операций, либо запланированное неблагоприятное соотношение вложений и доходов, либо крайнее несоответствие цены и себестоимости, — все впустую. Босков хотел вмешаться, но Папст не дал ему и рта раскрыть.