Воцарилась тишина. Боскову, должно быть, требовалось время, чтобы справиться с потрясением. Когда молчание стало гнетущим, Папст нарушил его:
— Ладно, если вы предъявите полупромышленную установку, мы возьмем на себя дальнейшее финансирование. Но вам придется очень и очень поднажать. Я со своей стороны сделаю завтра все от меня зависящее, чтобы оттянуть подписание договора до конца квартала. Вообще же, вы меня сбили с толку. Я и представить себе не мог, с чем вы на меня насядете, да, по совести говоря, и не ожидал от вас такой прыти. Если вы не сочтете за нелюбезность, я бы с вашего разрешения ушел сейчас к себе.
— Тебе вовсе незачем просить извинения, — воскликнул Босков, — у тебя достаточно измученный вид.
Он подозвал официанта, чтобы расплатиться. Но Папст заявил с самой категорической решительностью:
— Нет, нет, и прошу вас не спорить. Разумеется, вы были моими гостями.
Он дотошно проверил счет, что официант наблюдал с непроницаемым выражением лица, а проверив, аккуратно сложил и спрятал в бумажник. Босков взглядом дал мне понять, что на сегодня хватит, заказал себе еще пива и, посмотрев на часы, сказал, что за ним должен скоро заехать на машине зять. Я проводил Папста через улицу к «Линден-отелю».
Неожиданно и вопреки всем прогнозам погоды на Берлин накатил своего рода фен. Так что, воспользовавшись почти, можно сказать, теплым вечером, мы еще некоторое время постояли с Папстом у входа. Предложение зайти в бар и выпить виски я отклонил, указав на свою машину. Времени было без двадцати десять. Папст подал мне руку, и я спросил его:
— У вас и впрямь так худо с рабочей силой?
— Да еще как. Самые ужасные слухи, которые до вас доходят, на мой взгляд, сильно преуменьшены.
— Я знаю одну девушку, — продолжал я, — она кончила среднюю школу и прошла производственную подготовку на химзаводе, то есть школу-то она еще не кончила, ей еще сдавать экзамены. И она вбила себе в голову, прежде чем поступать в университет, начать — как мы раньше это называли — с базиса. И чтобы завод послал ее потом в университет. У вас для нее ничего не найдется?
— Ваша родственница? — спросил Папст. — Из Берлина?
— Из моего окружения, — ответил я. — Звучит несколько странно, но она и сама странная девушка и терпеть не может обычных путей. А кроме того…
— Что кроме того?
— Мне кажется, тут не обошлось без юношеской романтики. Другими словами, она питает иллюзию, что у вас и вообще где-нибудь в республике живут по-другому, чем здесь, в Берлине, справедливее, может быть.
— Само собой, нам нужны всякие люди, а уж про специалистов-химиков и говорить нечего — берем десятками. Конечно, если у нее какие-то там иллюзии, долго она не выдержит. Но попробовать все равно стоит. В том, что у нас несколько иной климат, чем у вас, в Берлине, есть некоторая доля истины. Но у каждой медали есть две стороны. Плохое здесь, у вас, это одновременно и широкое, открытое миру, а то, что у нас выглядит более здоровым, может, не только выглядит, но и есть на самом деле, многим — не без оснований — представляется узким и провинциальным. Лучше бы всего, — так заключил Папст, — если бы она для начала к нам приехала. Пусть она сошлется на вас, я сам охотно с ней познакомлюсь.
Тут Папст распрощался со мной, и я сел в машину и поехал в кафе-молочную.
10
Во вторник я приехал на работу пораньше, обуреваемый жаждой действия, но, пожалуй, еще в недостаточно хорошей форме для тех свершений, которые мне предстояли. То, что проспал я всего пять часов, меня ничуть не смущало, а смущало меня неотступное желание поразмыслить о своей жизни, и от этого я никак не мог избавиться. Не то чтобы оно меня парализовало, но, как и все непривычное, оно было тягостно. Лишь много позже я осознал, что во мне совершался продуктивный процесс самоосмысления, на который требуется определенное время.
Босков тоже заявился рано — еще до восьми. Он лишь вскользь помянул вчерашний вечер:
— Здорово вы меня вчера обошли, мой дорогой, ну об этом мы еще с вами побеседуем. Не воображайте, будто вы так просто от меня отделались.
Я, признаться, ждал худшего.
Харра, когда ему вдруг предъявили розовый скоросшиватель, отнесся к нему — как и следовало предполагать — с полным безразличием. Босков и я, мы оба, просидели с ним часа два, он изыскивал настолько закрученные формулировки, которые обволакивали технологический эффект такой дымовой завесой, что хотелось взять проект под защиту, но понять было невозможно.
— Вот теперь пустите-ка в ход свои связи, — сказал я, когда Босков собрался в путь с патентными предложениями.
Босков огрызнулся:
— Толстяк пусть опять побегает, а вы тем временем… Так оно всегда и бывает.
— Сдается мне, — сказал я, — вы встретите где-нибудь дядюшку Папста.
Папст уже успел сегодня позвонить мне домой еще до семи и снова, хотя и осторожнее, чем вчера, выразил свои сомнения.
— Вы и в самом деле твердо уверены? — спросил он с глубоким недоверием в голосе. — Я на одни экспериментальные работы кладу около года.
На сей раз я просто-напросто обрушил на голову дядюшки Папста кучу фактов.
— Благодаря математическому моделированию можно свести число экспериментов к минимуму, — так начал я, — оптимальные параметры аппаратуры и правила эксплуатации мы можем просчитать на машине. — Теперь я не давал Папсту и рта раскрыть. — Я даже могу привести вам один пример, когда у нас в ГДР благодаря моделированию сложного процесса с конкретной загрузкой удалось без особых усилий сэкономить полмиллиона капиталовложений. — И дальше в том же духе. Закончил я так: — Надо еще много раз добиться убедительных результатов, чтобы доказать целесообразность применения ЭВМ в химии прагматикам вашего типа.
Папст сказал, что он еще вернется к этому вопросу, сам же намерен прямо с утра начать борьбу за изменение сроков.
За этим последовали обсуждения со Шнайдером, Хадрианом и потом опять с Харрой. Леман получил указание быть готовым к непродолжительному изменению своих планов. Странным образом я все еще откладывал разговор с Вильде. Когда я наконец вызвал к себе Юнгмана, было уже около двенадцати, а я еще не выбрался поесть. Юнгман приготовил для меня бумаги; комментарий его звучал не особенно утешительно, и наконец я не выдержал:
— А теперь извольте внимательно меня выслушать: плохие карты мне и без вас известны так, что лучше не надо. От вас мне нужны козыри. И довольно ныть по поводу и без повода.
В дверь постучали, и я не поверил своим глазам: на пороге стоял доктор медицинских наук господин Кортнер, специалист-фармаколог и заместитель директора института собственной персоной.
— Ну и ну, — сказал я.
Уже более двух лет Кортнер у нас не показывался. Ни он, ни шеф из принципа в новое здание не ходили, разве что им надо было продемонстрировать иностранным гостям нашу ЭВМ. Кортнер с трудом скрывал свое возбуждение. Он поглядел на Юнгмана, поглядел на меня, он с превеликой радостью выставил бы Юнгмана из комнаты, но я не видел никаких оснований доставлять ему эту радость. Из вежливости я встал и предложил ему сесть и задвинул ему кресло прямо в подколенные ямки.
Юнгман был до такой степени ошарашен визитом, что, разинув рот, уставился Кортнеру в лицо и без зазрения совести принялся теребить нижнюю губу. Я снова уселся за стол и сделал любезную физиономию. Я должен был предвидеть этот визит. Харра и Шнайдер вели в старом здании переговоры с Хадрианом, и это не могло укрыться от глаз Кортнера, а ничто не вызывало в нем такой аллергической реакции, как контакты между старым и новым зданием. Он переводил взгляд с Юнгмана на меня и снова на Юнгмана, взгляд настолько раздосадованный, что сразу становилась видна вся неискренность его любезной улыбочки. Он хотел было заговорить, но тут зазвонил телефон.
— Прошу прощения, — сказал я и взял трубку.
На сей раз я был до того удивлен, что от моего «я слушаю» осталось только «я слу…», и прежде, чем продолжать, мне пришлось хорошенько откашляться. Ибо звонил сам Ланквиц. Не фрейлейн Зелигер с ее обычным «господин профессор желают поговорить с господином доктором Киппенбергом, я соединяю», а шеф собственной персоной. И было это так непривычно, что голос шефа прозвучал в моих ушах как сигнал тревоги. Впрочем, напряжение улетучилось сразу, едва Ланквиц спросил:
— Как дела, как поживаешь?
Голос его звучал мягко и нежно, в словах скрывалась тайна.
— А как может поживать соломенный вдовец? Одиноко и тоскливо.
— Тоскливо? — переспросил Ланквиц. — Может, тогда вместе поужинаем?
— А я как раз собирался пригласить вас сегодня вечером к себе. У меня еще сохранилось в погребах несколько недурных бутылочек.
— К чему тебе излишние хлопоты? — спросил Ланквиц. — Я решительно настаиваю на том, чтобы ты был моим гостем. И предложил бы Оперное кафе.
Представлялся очень даже неплохой случай, потому, что в моих ушах снова зазвучал голос Боскова: но вечно ждать я не буду. Я взглянул на Кортнера. Тот сразу понял, с кем я говорю, и в его глазах загорелось самое напряженное внимание.
— Сегодня вечером в Оперном кафе, — протянул я, и вдруг мне стало ясно, чего стоит в глазах Кортнера подобное приглашение. Еще я подумал о возможных боях за власть и сферы влияния в этом доме. И тогда я сделал тактически верный ход: я решил отказаться от ужина, чтобы продемонстрировать свою силу. Но сперва я воспользовался случаем: — У меня сидит господин Кортнер, — сказал я, — ты, помнится, хотел вчера…
— Извини, — перебил меня Ланквиц, — я еще не выбрался…
— Не беда, — сказал я, — тогда я сам скажу, что ты не возражаешь, если мы некоторое время будем сотрудничать с отделом химии.
Лицо Кортнера мгновенно переменилось: теперь его глаза глядели на меня с открытым дружелюбием, а на губах плясала самая искренняя улыбка.
— На сегодня вечером, — задумчиво сказал я Ланквицу, — на сегодня вечером я уже сговорился. Что бы ты сказал насчет завтрашнего вечера? Или послезавтрашнего?