И окружение Шарлотты.
Ведь, конечно же, рамка, окружающая Шарлотту, не может не ослеплять Киппенберга. И этот ухоженный, изысканный, интеллигентный дом с атмосферой гостеприимства и открытости. Встречающимся здесь порой типам вроде того же доктора Кюртнера он решает выдать по первое число, как только ему будет предоставлено право голоса. Кроме того, это не Шарлоттины гости, а гости ее отца. Нетрудно понять также, что на первых порах Киппенберг некритически воспринимает сильную личность своего научного руководителя. Изматывающая война по мелочам, которой суждено разрушить прежнее почитание, начнется много позже. Но пройдет немало лет, прежде чем другой Киппенберг наконец действительно оценит Ланквица по достоинству и поймет, как много импульсов, как много идей он получил от Ланквица.
Итак, нечему удивляться, если ланквицевская традиция открытого и культурного дома производит на Киппенберга более глубокое впечатление, чем он себе признается, и если все это начинает ему нравиться. В северной части Берлина, в маленькой трехкомнатной квартирке дома-новостройки, провел он свое детство, в полуразрушенном старом доме — свою юность, какая-то пристройка, уборная — на пол-этажа ниже. До сих пор он жил только занятиями, до сих пор не убивал ни секунды на размышления о том, как он когда-нибудь устроит свою семейную жизнь. Теперь он знает: ни о ком, кроме Шарлотты, и речи быть не может, кроме нее и окружающей ее атмосферы, где смешались воедино культура и уют. У него нет сомнений, что он придется ко двору. Он убежден, что ему пристал подобный стиль жизни, что ему причитается именно такой. И еще что ему причитается Шарлотта.
Да и стоит ли смущаться той мелочью, что в присутствии Шарлотты у него не учащается пульс, не становится прерывистым дыхание. Это ровным счетом ничего не значит. В конце концов, он ученый-естественник новейшей формации; он рассуждает как и положено ученому, то есть аналитически и трезво, и скорее рационально, нежели эмоционально. Он не позволяет чувствам взять над собой верх. Так было всегда, так будет еще долго. Он еще ни разу не оказывался во власти какого-нибудь чувства и уж подавно не желал испытать чувство, которое окажется сильнее рассудка и разума. Человеку куда свойственнее — да они, кстати, и прочнее всяких страстей — связи пар, построенные на солидном фундаменте. А солидный фундамент складывается из превосходства, проникновения, предвидения. Но к понятию «солидный фундамент» относится и солидное окружение. И может быть, совместная деятельность в институте, при создании новой рабочей группы. Даже если все это мечты, которым не суждено осуществиться, им на смену придет четкое понимание того, что по-настоящему правильно, по-настоящему приличествует ему и Шарлотте, а вместе с пониманием — четкое знание того, что лишь рассудочный и бесстрастный разум способен осуществить для них это по-настоящему правильное.
Итак, вооружившись рассудочным и бесстрастным разумом, Киппенберг добивается Шарлотты, причем добивается по всем правилам, убедительно, ибо за какое бы дело Киппенберг ни взялся, он выполняет его с размахом, какую бы цель перед собой ни поставил, он стремится к ее достижению упорно и не смущаясь препятствиями. Да и сама по себе Шарлотта вместе со своим окружением достаточно возбуждает и привлекает Киппенберга, чтобы придать его исканиям пафос и выразительность. Если она недели, а то и месяцы подряд ведет себя по отношению к нему дружелюбно, но сдержанно, его это нимало не смущает, ибо все отчетливее угадывает он за ее сдержанностью ответное волнение.
Только одного он не чувствует, только одно полностью от него ускользает, и это — исступленная надежда, которую он пробудил в Шарлотте и которая все больше и больше овладевает ею.
Конечно же, Шарлотта Ланквиц еще не знает толком, чего она вдруг начинает ждать от жизни и от будущего. Зато она твердо знает, что именно этот сильный человек, открытый — как говорится, душа нараспашку, — привнес надежду в ее существование. И за это она его любит. А любя его, соглашается стать его женой. Словом, Киппенберг еще раз достиг чего хотел, да иначе и быть не могло.
И даже живи в нем капля неуверенности либо невысказанное сомнение, а точно ли дружеская благосклонность, почтительная симпатия и ни разу доселе не испытанное восхищение составляют всю палитру человеческих чувств, все равно удачные результаты изгоняют следы сомнений. Киппенберг не намерен размышлять о чувствах, в том числе и о феномене, именуемом любовью, ибо ему доподлинно известны механизмы, лежащие в основе любви, взаимодействие внешних раздражителей с эндогенными факторами. В жизни настоящего ученого не должно быть места тому, что принято называть романтикой, нет места иррациональному, обманчивому, кажущемуся. Они поженятся, все пойдет своим чередом, в соответствии с киппенберговским представлением о жизни ученого: все обусловлено, а в больших масштабах даже и предсказуемо. Не осталось ничего, ровным счетом ничего, что может совлечь Киппенберга с намеченного пути. Весной шестидесятого года он женится на Шарлотте Ланквиц.
Коллеги поздравляют, Харра, который еще не получил заказанные в оптике новые очки, протягивает фрейлейн Зелигер орхидею и выражает немалое изумление, когда благодарность Шарлотты доносится из другого угла комнаты. Поздравления Шнайдера многословны и велеречивы, к тому же он утверждает, будто он всегда это знал и с первого дня мог предсказать. Кортнер, весь под впечатлением, с улыбочкой изъявляет свое нижайшее почтение, свое величайшее уважение.
Остается Босков. Он до неприятного крепко и долго и как-то странно жмет руку Киппенберга. Почему он ничего не говорит? Почему он лишь молча глядит на Киппенберга? Когда-то по другому поводу он, помнится, сказал: «Н-да… Брак — это непростая штука». Теперь он, судя по всему, просто не может найти подходящие слова, теперь поздравление для него тоже не простая штука. Наконец он выдавливает что-то вроде «ладно, поживем — увидим».
И больше ничего. Впрочем, так оно и лучше. Если бы Босков, как всегда, откровенно сказал бы ему: «Смотрите, как бы вам не сбиться с пути», Киппенберг тогда плохо бы его понял, и уж совершенно непонятным оказался бы для него заданный впоследствии вопрос: «А как, собственно, обстоит дело, любишь ты свою жену или нет?»
Конечно же, Киппенберг любит свою жену, в этом нет никаких сомнений. Вот одно только: несмотря на любовь, он ничего, ровным счетом ничего не улавливает из того скрытого ожидания, с каким Шарлотта согласилась на этот брак. Он не видит, как она ждет, все ждет и ждет, как проходит время, и она перестает ждать, и ожидание в ней постепенно угасает. Поди догадайся, чего она ждала. Она, может, и сама этого не знает. Знает она — и всегда знала — лишь одно: что ее жизнь пойдет обычным путем.
Так ее жизнь и идет. Киппенберг, перебравшийся к жене, то есть в ланквицевский дом, наблюдает такие разительные перемены в своей собственной жизни, что не может понять, насколько неизменной, несмотря на замужество, осталась жизнь Шарлотты в отцовском доме. Разумеется, порой бывают стычки, не без этого, когда, например, Киппенберг отказывается видеть в доме некоторых гостей из Западного Берлина, после чего Ланквиц незамедлительно дает зятю понять, кто здесь хозяин. В этой стычке Шарлотта принимает сторону Киппенберга. Старик некоторое время ходит обиженный, но подобного рода обиды легко урегулировать в институте, проявив готовность пойти на некоторые незначительные компромиссы. А кстати, и визиты из Западного Берлина через год становятся невозможны.
Шарлотта не всегда принимает сторону мужа. Бывают ситуации, когда Киппенберг представляется себе неким захватчиком. Впрочем, он исполнен понимания, он ищет причину также и в себе самом. Наверно, он еще не до конца освоился в том мире, к которому теперь принадлежит. Он прилагает усилия, он всячески старается не ссориться с тестем независимо от того, идет ли речь о домашних делах или об институтских. И вскоре проблемы уходят, так и не дождавшись разрешения. Он старается не напрасно. Все лучше и лучше дается ему академический, приглушенный, безмерно учтивый тон.
И постепенно из бунтаря, готового перевернуть все вверх дном, из беззаботного Иоахима К. формируется доктор Киппенберг, и этот доктор вырабатывает в себе чувство меры. Проходит время, и вот уже в ланквицевском доме сообща и в ничем не омраченной гармонии правят двое, Киппенберг и старый профессор, правят мудро, правят оптимистично и безмятежно.
Довольна ли Шарлотта своей жизнью, своим браком? А почему бы ей и не быть довольной? Киппенберги живут припеваючи, они ездят отдыхать в Татры и в Прибалтику, совершают круиз по Карибскому морю. Они обзаводятся машиной, а немного спустя — дачей в Шёнзее. Жизнь — это работа, и жизнь — это успех. Детей у них нет, виновата, может быть, Шарлотта, во всяком случае, врач посылает ее в санаторий. Киппенберг не мог бы сказать про себя, что ему недостает детей. Все равно он бы не имел от них никакой радости, он ведь по горло загружен, можно сказать, перегружен работой. Пока еще формирование рабочей группы подвигается вперед. И новое здание уже стоит. А если даже с координацией работ дело все больше не клеится, да и сотрудничество с другими отделами как-то не задалось, если тот либо иной план не желает осуществляться так быстро, как предполагалось вначале, это вовсе не дает оснований быть недовольным. Киппенберг отнюдь не собирается проявлять нетерпение, как проявляет его Босков, который словно не желает видеть, что всего за несколько лет они достигли необычайно много, что тише едешь, дальше будешь и так далее и тому подобное. Может, Босков возлагал на Киппенберга какие-то заведомо несбыточные надежды? Но Киппенберг с раннего утра до поздней ночи на ногах, а он ведь тоже человек. Он тоже не о двух головах. Пока останутся позади хлопоты, связанные с защитой докторской, пока он утвердится как вузовский преподаватель и тем утолит свое честолюбие, институтские проблемы сами собой придут к разрешению, и не придется ради них огорчать старика либо нарушать семейный мир. Путь научного руководителя тоже не усыпан розами. Едва устранены наиболее серьезные трения с Ланквицем и Кортнером, начинаются затруднения с Босковом, и Киппенбергу приходится всячески лавировать, чтобы угодить и нашим и вашим. Жизнь полна трудностей и сложностей. Отпуска и выходных дней порой не хватает, чтобы восстановить истраченные силы. С течением лет накапливается усталость, недосыпание, замотанность, нервное истощение и тому подобное, все это вместе взятое ощущается порой даже как пресыщенность.