— И все-таки я не отказался бы от таких огорчений, — говорит он, — потому что у вас никогда не может возникнуть ощущение штиля. Или с вами уже так бывало, что вы попали в мертвую зыбь и дрейфуете в океане, и конца этому нет, и сухари плесневеют, и вода протухла?..
— Нет, — отвечает Босков и задумчиво глядит на Киппенберга. Потом осторожно продолжает: — С людьми непросто. Но я это до некоторой степени предвидел.
Киппенберг скрывает всю глубину своего изумления за какой-то ничего не значащей фразой.
— Я просто хотел сказать, что барометр настроения тоже порой показывает низкое давление, — небрежно поясняет он. И резко меняет тему, а Босков не из тех, кто навязывает другим свое участие.
Киппенберг, в мыслях конечно, пытается подвергнуть свое «я» критическому анализу. Ну да, Босков предвидел неизбежность трений между супругами Киппенберг: событие, которое можно предсказать, является частью действительности. Для исследователя, подобного Киппенбергу, не составляет большого труда вскрыть причины, обусловившие возможность этого события. А после сделанных выводов надлежит действовать соответственно. Киппенберг ищет разговора с Шарлоттой.
Что мешает ему предпринять этот разговор незамедлительно? Он усвоил теперь и правила хорошего тона, и безупречные манеры, значит, встали препятствия другого рода. Речь идет о Шарлотте, здесь замешано и глубокое уважение, и почтительность, и — отчасти — боязнь натолкнуться на непонимание или даже на активное неприятие. Киппенберг ни за что на свете не хотел бы обидеть человека, которого он любит. Впрочем, дело придется иметь и со сверхщепетильным Ланквицем. При своем высоком интеллекте Киппенберг естественно не страдает недостатком веры в себя, но он знает, что жизненную энергию своего сверхактивного зятя Ланквиц считает, по сути дела, пережитком варварства. И Киппенберг все откладывает и откладывает разговор. Как следует выносить на совместное обсуждение проблемы супружеского сосуществования — этому еще только предстоит научиться. Да и кто нынче вступает на жизненный путь, предварительно вооружась знанием, что истинная близость жива только безграничным доверием и тесной душевной связью? Однако кому-то следует произнести первое слово, и, возможно, Шарлотта только того и ждет, чтобы он наконец заговорил. Едва им выпадает вечер вдвоем, он подходит к ней, наливает ей янтарного цвета вино и говорит:
— Большая редкость. «Бернкастель» шестьдесят второго года и вдобавок тамошнего разлива. Как видишь, я и в самом деле пообтесался, раньше я не отличил бы мейсенское от рейнского.
Шарлотта, которая любит отдыхать за рукодельем, вяжет на сей раз палантин. Она пригубливает из своей рюмки и одобрительно кивает.
Киппенберг подсаживается к ней.
— Я вот что тебя хотел спросить, — начинает он, пытаясь небрежностью тона смягчить весомость слов, — как, собственно, обстоит дело, можешь ли ты после трех с половиной лет замужества сказать, что ты счастлива?
Шарлотта отвечает спокойно:
— А почему бы мне и не быть счастливой?
— Потому что ты произнесла слова, которые до сих пор звучат у меня в ушах, — отвечает Киппенберг, — звучат как вопрос: что я сделал не так?
— Сколь темен смысл твоих речей, — говорит Шарлотта, отрываясь от вязанья. — Ты про какие слова?
— Да так, про обманутые надежды.
Теперь Шарлотта долго молчит.
— Надежды, — наконец говорит она, — надежды каждый вынашивает в себе самом, чаще всего — в незрелые годы, без должного знания жизни. И надо быть очень большим эгоистом, чтобы упрекать кого-то другого в том, что действительность не совпадает с былыми надеждами. Я ведь тебя и не упрекала, Иоахим. Ты вспомни, я не жаловалась, я говорила, что сама во всем виновата, поскольку меня слишком оранжерейно воспитывали.
— А почему ты ничего не расскажешь мне об этих надеждах? — спрашивает Киппенберг. — Если бы я знал о них раньше, я тогда был бы ужасным эгоистом, не попытайся я хоть как-то им соответствовать.
Шарлотта откладывает в сторону вязанье, отпивает глоток вина и внимательно глядит на своего мужа.
— Даже не знаю, на что я надеялась, и была бы очень рада узнать. Может, на какое-то событие, из которого я выйду изменившейся… — Опять молчание. Потом она договаривает: — Забудь об этом. В каждом человеке есть нерастворимый осадок, с этим приходится мириться.
— Может, он и есть, этот осадок, — говорит Киппенберг, — вполне вероятно, не знаю, над этим стоит задуматься. В случае, если дело коснется перемен, именно мне надлежит идти на риск и прямо и открыто высказать, что я думаю.
Она пытливо глядит на него.
— Мне хотелось бы, — продолжает Киппенберг, — чтобы мы обзавелись собственной квартирой.
Шарлотта встряхивает головой. Это может означать удивление, а может, и неодобрение. Она приводит в порядок волосы, отпивает из своей рюмки. Потом сидит, скрестив ноги, обхватив руками колени, и сосредоточенно ждет.
— Вот такое у меня предложение.
Она кивает.
— Ты думал обо мне. Это для меня ново. Вот почему я не хочу спрашивать, как ты до этого додумался. Но все равно, ты должен мне сказать, чего ты ждешь от этого шага, потому что я не знаю, заботишься ли ты обо мне или только о себе.
— Допустим, что о нас обоих, — говорит Киппенберг. — Допустим, я наконец осознал, что должен приблизиться к тебе по крайней мере вплоть до вышеупомянутого нерастворимого осадка, если не хочу и впредь оставаться не более как приправой к твоей привычной жизни.
— А почему бы тебе не попробовать приблизиться ко мне в рамках моей привычной жизни?
— Чтобы между нами никто не стоял, — отвечает Киппенберг. — Я не говорю, будто кто-то сознательно пытается встать между нами, но сильная личность уже одним своим присутствием может оказаться кому-то поперек дороги.
— Ты заставляешь отца принести нелегкую жертву, — говорит Шарлотта.
— Нам всем приходится приносить жертвы, — неумолимо отвечает Киппенберг.
И он вспоминает былые дни, когда он только еще женился на Шарлотте и представлял себе, как они будут вместе работать и как это все будет выглядеть, когда у них с Шарлоттой будут общие проблемы, когда они вдвоем будут расходовать нервы и силы на создание рабочей группы, но зато потом делить успех и неуспех, вдохновение и измотанность. Эти мечты он без тени досады выкинул из головы и смирился с тем, что Ланквиц полностью загрузил Шарлотту и что она относится как чужая к планам своего мужа.
— Я никогда не пробовал, — продолжает он, — целиком заполонить тебя. Ты не предмет, который можно полностью монополизировать, а я слишком уважаю в тебе человека, чтобы хоть как-то ограничивать твои возможности. Ты и впредь будешь работать с отцом и состоять при нем. Это ему останется, и этим ему на будущее придется удовольствоваться.
— Я знаю, что отца это больно заденет, — сказала Шарлотта, — и мне незачем просить тебя сообщить ему о твоем решении по возможности тактично.
Киппенберг кивает. Он чувствует себя так, будто сбросил с плеч тяжелый груз. Достигнутое с Шарлоттой соглашение снова — хотя и на другой лад — делает его хозяином положения. И он не откладывает разговора с Ланквицем в долгий ящик.
Старик, поняв, о чем речь, отворачивается к окну и долго стоит так, не произнося ни слова. Потом, снова взяв тон благосклонного превосходства, он задает всего лишь один вопрос:
— А Шарлотта согласна с твоим планом?
— Иначе я не сделал бы своего предложения.
Ланквиц кивает и некоторое время ходит по комнате взад и вперед. Потом вдруг произносит:
— Я хорошо понимаю, как вы это себе представляете, но не будем упускать из виду и тот факт, что не можете же вы просто так взять и переехать в микрорайон Недостроево-Развалюхино или тому подобную местность. Это, согласитесь, не для вас. Так что уж позволь мне в спокойной обстановке подыскать оптимальное решение, которое всех нас удовлетворит.
Киппенберг облегченно вздыхает. От Ланквица и ждать нельзя, чтобы он показал, как на самом деле относится к предстоящему разъезду. Через некоторое время Ланквиц выдвигает встречное предложение, которое странным образом вызывает в Киппенберге чувство неудовлетворения, хотя возразить по существу вроде бы нечего. Итак, Ланквиц настаивает на том, чтобы Шарлотта и Киппенберг не покидали этой квартиры. Это вполне естественный выход, странно было бы иначе, поэтому дальнейшие разговоры на эту тему он считает излишними. Освободить территорию должен он. И он уже переговорил в магистрате касательно подходящей квартиры неподалеку от института.
Несколько недель спустя намеченное совершается. Ланквиц покидает дом, чтобы впредь по нескольку раз на неделе ужинать у дочери и зятя. Итак, изменилось все, а по сути — ничего. Ланквиц все больше загружает Шарлотту в институте, граница между вотчиной Киппенберга и другими отделами намечается все резче, пока наконец не вырастает в неприступную стену. Шарлотта, которая теперь живет вместе с мужем и врозь с отцом, оказывается по ту сторону стены, там, где отец. И оба по вечерам все дольше и дольше засиживаются в лаборатории. Когда Киппенберг после рабочего дня испытывает желание побыть вместе с женой, он глядит на старое здание и видит там ярко освещенные окна лаборатории. Один бог знает, когда вернется домой Шарлотта. А что ему делать без нее в пустом доме? Вот он и спускается в машинный зал и позволяет Леману и Харре затянуть себя в проблемы, обаянию которых он слишком охотно поддается. А сколько-то времени спустя он уже вообще не знает, по какой причине проводит в институте долгие вечера, прихватывая порой и половину ночи. Даже когда гаснут огни в лаборатории шефа, его ничто больше не гонит домой, где он застанет либо Ланквица — гостя за вечерним столом, либо усталую, измученную Шарлотту перед телевизором. Киппенберг помогает себе заглушить обманутые надежды — а что ему еще остается делать? — убеждением, будто он стоит на высоте требований своего времени, ибо освобождению жены от мужниного гнета и неограниченному сохранению ее личности приносит в жертву устаревшие представления о супружеской общности. Так ему удается принять сложившийся образ жизни. Да и Шарлотта вроде бы тоже вполне довольна. Ничто больше не напоминает о штиле, и покорного равнодушия тоже нет. Чета Киппенбергов разрешила свои проблемы и устранила кризис. Проходит год, проходит время, супружество Киппенбергов пребывает неизменным, современное, эмансипированное и, в конце концов, безгранично счастливое.