губ Киппенберга появляется упрямая складка. Непонятно!
У Боскова нелегкие заботы. То, что Киппенберг и Харра считают осуществимым, должно убедить и Лемана, иначе все полетит к черту, но, если уж полетит, тогда пусть сразу, прежде чем в дело попусту вложены деньги и силы. Босков не желает впоследствии думать: я обязан был с самого начала это предвидеть! Киппенберг и Харра не должны зарываться со своим оптимизмом: слишком много поставлено на карту, и, если они потерпят неудачу, тогда уж им вовек не отмыться.
Босков принимает решение. Если они хотят, чтобы он участвовал, пусть придут к согласию: Киппенберг, Харра, бригада вычислителей, Вильде и, разумеется, Шнайдер, который в свое время синтезировал этот препарат. А если они не придут к согласию, если их обычно сомкнутые ряды сейчас распадутся, тогда он, Босков, переговорит с Киппенбергом и, коли надо, применит власть. А уж выступать в одиночку и против воли Боскова Киппенберг никогда не рискнет.
Босков глубоко вздыхает. Человек, которого порой нельзя было удержать никакими доводами, который опередил свое время на двадцать лет, но с некоторых пор является приверженцем последовательно-умеренного прогресса, ах, да что там прогресса — самого натурального оппортунизма, когда речь идет о сотрудничестве в стенах института и тем более — о связях с промышленностью, — такой человек очень даже непрост. А теперь все вообще поставлено вверх ногами, теперь уже ни один нормальный человек не сможет в этом разобраться. Босков сознает свои границы, в такие часы он мечтал бы уйти прочь отсюда, из него вышел бы неплохой секретарь парторганизации на большом химическом комбинате, проблем хватает всюду, и в промышленности их более чем достаточно. Но те проблемы он мог бы охватить взглядом и мог бы находить их решение вместе с людьми, которые ему понятны и доступны. А здесь выпадают такие дни, когда ему только и остается, что молчать да поглядывать на лишенное выражения лицо Киппенберга. Если он сознает свое единство с Киппенбергом, у него появляется твердая почва под ногами. Зато если нет, риск обрушивается на него как горная лавина. Босков еще не совсем четко представляет себе, с чего ему следует начать: надо воспрепятствовать тому, чтобы Киппенберг по причинам, пока непонятным, выступил против собственных вооруженных сил — против Лемана и бригады вычислителей. Беда с этим Киппенбергом. Он, по сути дела, прирожденный революционер, в прошлом лихой боец, не знавший недостижимых целей и неудач. Потом он порастратил пыл, приспособился, стал послушный и пассивный. Босков не раз пытался вывести его из оцепенения, но все без толку. А теперь, когда Киппенберг вновь готов к борьбе, как в свои лучшие дни, и, если ему малость подсобить, перейдет от тактики уступок к тактике высокопринципиальной, не кто иной, как Босков, станет заливать водой его огонь и отговаривать его от смелой затеи. Безумная получается диалектика, и надо приложить немало усилий, чтобы окончательно в ней не запутаться.
Босков постарается как можно скорей позвать рабочую группу в конференц-зал для проведения дискуссии — говорильня, как они ее называют, таково его предложение, но он не успевает заговорить, ибо в комнату входит фрау Дегенхард.
— Прошу прощения, — начинает она, — у вас телефон испо… — она не договаривает, глядит на Харру к решительно направляется к нему.
Харра не знает, куда ему деть руки, размахивает, перебегает на другую сторону стола, чтобы отделить себя от этой женщины, а та неумолимо надвигается на него и говорит при этом:
— Так я и думала.
— Что думали? — гремит Харра. — Как думали? Вы просто не в курсе… Вы не на все сто процентов представляете… — Конец его фразы тонет в общем хохоте.
Фрау Дегенхард звонит по телефону.
— Анни, задание выполнено, — говорит она, — а на будущее учти: повреждение на линии обычно дело рук доктора Харры. — С этими словами фрау Дегенхард кладет трубку. — Господин Киппенберг, вас срочно просят к директору.
Я никак не реагировал, когда фрау Дегенхард, проходя мимо, чуть слышно шепнула мне на ухо: «Дело пахнет скандалом», но у Боскова был тонкий слух, он увязался за мной, взял меня под руку и спросил:
— Может, мы вместе?..
Сперва я отрицательно покачал головой, но потом, заглянув в глаза Боскову, я взял папку в левую руку, а правую положил ему на плечо.
— Не надо так загадочно. — В вестибюле я остановился. — У меня до сих пор звучат в ушах ваши слова, которые вы сказали мне в субботу вечером.
— Да, да, — бормочет Босков, — вполне допускаю, но все это дьявольски сложно…
— И ваш вчерашний звонок тоже, — продолжал я, — я понимаю, нам нужны гарантии, и, право же, я получу их. Во всяком случае, хорошо бы, чтобы вас можно было поймать по телефону.
Босков утвердительно кивнул, и я перешел в старое здание.
Перепрыгивая через две ступеньки, я поднялся на второй этаж, мимоходом заглянул в приемную шефа, помчался выше по лестнице, в отдел апробации, и остановился перед одной дверью, чтобы отдышаться.
Я отнюдь не торопился предстать пред очи шефа. Если, разыскивая меня, шеф бил в пожарный колокол, это значило, что он не на шутку разозлился. И я вовсе не хотел подвертываться ему под горячую руку. Пусть еще немного подождет, пусть позлится, но сам по себе, без меня. Я знал, что долго старик этого не выдержит и в самом непродолжительном времени опять сникнет. Тогда ему понадобится сочувственное ухо, но Шарлотта далеко, она в Москве.
И тут вместо Шарлотты заявляюсь я, с подкупающей усмешкой на устах, с открытой душой, исполненный понимания. С глазу на глаз я прямо и чистосердечно признаюсь, в какой переплет я угодил. А если этого покажется недостаточно, я должен буду сделать изящный, едва заметный намек, слегка напомнить старику о некогда произнесенном «не представляется возможным», чему я в конечном итоге подчинился тогда, два года назад. А у шефа это воспоминание пробудит неприятные чувства, и ему захочется поскорее вернуться в свою лабораторию к своим опытам, и он будет рад-радехонек, что есть на свете такой Киппенберг, который тихо и незаметно выпрямляет все некогда искривленное.
Вот как надо поступать в подобных случаях. Не бежать по первому зову, не устраивать петушиных боев. Дурак я, что ли?! Логика у нас в институте имеет три формы: между пинком и коленопреклонением существует еще улыбка, покоряющая, примиряющая, неопределенная. При помощи вышеописанной улыбки я надеялся поладить и с фрау Дитрих, перед дверью которой сейчас стоял, взявшись за ручку.
Я постучал, вошел, развязно поздоровался. Фрау Дитрих ответила на мое приветствие. Она сидела в своей маленькой комнатке одна, за столом, заваленным книгами, скоросшивателями, свернутыми в трубку диаграммами и кимограммами. Фрау Дитрих выглядит хоть куда, и одета очень элегантно, подумал я про себя, только уж очень строго. Но, может быть, впечатление строгости возникает от застегнутого под горло белого халата?
— Пять минут? — спросил я.
— Для вас хоть пятнадцать, — отвечала она. — Возьмите стул.
Я сел.
— Я к вам опять насчет H1, — сказал я.
H1 — это было кодовое название, которое мы приняли в свое время, когда я, хоть и поверхностно, ввел фрау Дитрих в курс дела, прежде чем окончательно закопал разработку Харры в своем сейфе.
Фрау Дитрих не ответила, посмотрела на меня испытующе и с невозмутимым видом раскурила сигарету. Я старался удержать ее взгляд, но вскоре понял, что ничего не добьюсь своей неотразимой улыбкой. Фрау Дитрих достала из ящика стола какую-то папку.
— Вы пришли справиться, — так сказала она, — еще раз справиться спустя полтора года.
— Это долгосрочные опыты, — ответил я.
Тут она не нашлась, что сказать, но мне было как-то не по себе под ее взглядом. Поэтому я раскрыл свой скоросшиватель на странице со структурной формулой и придвинул к фрау Дитрих.
— Освежим еще разок в памяти? — спросил я.
Она кивнула.
— Это вещество, — я вернулся на страницу назад, — известно с девяностых годов прошлого века, а с тридцатых нашего известна также и его структура. Продукт выпускается под сотней всевозможных названий во всем мире, а у нас…
— Вы можете непосредственно перейти к делу? — сказала она.
Я продолжал:
— Трудности при синтезе возникают в результате катализируемой кислотами промежуточной этерификации, поскольку она в присутствии заместителя в орто-положении значительно замедляется или вообще не идет, что объясняется пространственными препятствиями. Два года назад Харра выступал с теоретическим исследованием стерических затруднений, изучил некоторые вещества, причем использовал для своих целей вот это лекарственное сырье, поскольку оно тогда имелось в институте. А теперь взгляните вот сюда, — и я снова раскрыл страницу с формулой.
— Припоминаю, — сказала фрау Дитрих, — вместо метильной группы остаток органической кислоты с одним атомом железа.
— Точно, — воскликнул я, — именно так Харра и состряпал это на основе своих теоретических соображений, и, представьте себе, у Шнайдера с первого захода все получилось. Тогда Харра определил элементарную ячейку и доказал, что кристаллическая структура благодаря наличию атома железа так существенно изменилась, что стерические затруднения стали попросту невозможны.
Фрау Дитрих курила сигарету и внимательно слушала. Удивительно было то, что она до сих пор не перебила меня ни одним вопросом. Тогда я не удержался и рассказал ей про тюрингцев, про импортную установку и миллионы валюты.
Она кивнула, загасила свою сигарету, она поняла. Она поняла все, включая невысказанное, это я видел по ее лицу. Да, притворяться перед этой женщиной не имело смысла.
— Как-то не сходятся концы с концами! — сказала она.
— А в ваших долгосрочных опытах тоже не сходятся? — спросил я.
Она отрицательно покачала головой.
Я вздохнул с таким явным облегчением, что у нее дрогнули уголки губ. Она откинулась на спинку стула и сунула руки в карманы халата. Во взгляде ее я прочел вызов, но не принял его. И тут она спросила: