Да, родник пересох, человек отторгнут от истоков, питавших некогда его праотцов, а сила отдельных постепенно иссякает. Некогда была надежная защита в автономности духа, нынче есть затерянность в толпе, которая профанирует дух.
Ланквиц же столь неразрывно связан с традицией и с индивидуалистически-элитарным мышлением, что для него традиционные границы науки вообще стали непременным условием научного мышления. Там, где вместе с традицией взлетают на воздух и границы предмета, там дух устремляется прочь, как вода из разбитого кувшина. А каков строй мышления, таков и стиль работы. В его кабинете висят портреты Коха и Домагка. Поскольку бог не послал ему сына, этот одаренный Киппенберг как богоданный сын должен был продолжить ланквицевскую традицию. А богоданный сын отказывается от наследства еще при жизни завещателя. Ланквиц понял это лишь тогда, когда было уже слишком поздно, когда рядом со старым уже выросло новое здание. В этом здании Киппенберг велел оборудовать конференц-зал, слишком малый, чтобы там преподавать, слишком большой и никчемный для одного человека, чей мозг высекает творческую искру из знания и опыта, наблюдения и интуиции.
И там они торчат часами, когда двенадцать, а когда и восемнадцать человек, вперемешку врач, химик, биохимик, физик, физхимик, математик, машинная группа, ведут нескончаемые дебаты, иногда до глубокой ночи, непочтительно называют эти сборища говорильней и утверждают, будто это и есть новый стиль продуктивной работы.
В один прекрасный день Киппенберг официально приглашает сопротивляющегося Ланквица на одну такую говорильню: «Мы собираемся продумать общие перспективы наших фармакологических разработок. Было бы очень неплохо, если бы Кортнер и Хадриан тоже…»
Ланквиц приходит на говорильню. Группа Киппенберга никогда его не интересовала, а чувство даже предостерегало против нее, и будем надеяться, чувство его не обмануло.
Харра держит речь:
— Для начала нам следует продумать, не правда ли… — и пишет на доске: — Применение оператора «аш» к «пси» равно «Е», умноженному на «пси». Старая сказка, не правда ли, уравнение Шредингера. Вы о чем?
Харра, который в новых очках, вероятно, видит еще хуже, чем раньше, упирает взгляд в Ланквица, шепчущего что-то на ухо Киппенбергу, и рявкает:
— Мерк, объясни, пожалуйста, что с тобой происходит? Ты просто не в курсе или не подготовился? Тогда, пожалуйста, молчи. Итак, «аш» — это оператор Гамильтона, который включает два члена для потенциальной и кинетической энергии…
Хадриан, судя по всему, погрузится скоро в глубокий сон. Кортнер слушает, застыв, и ладони у него взмокли. Ланквиц шепчет Киппенбергу на ухо:
— Ты говорил про перспективы фармакологических исследований…
Киппенберг отмахивается:
— Потом, потом…
Харра выдвигает аналог пульмановской теории канцерогенного воздействия ароматических углеводородов… Ну и так далее. Порой кто-нибудь выкрикнет:
— У меня есть возражение.
— Пожалуйста, — говорит тогда Харра, — у коллеги Шнайдера есть возражение!
— Если индекс «бета» для К-области должен быть меньше, чем 3,31, тогда я не понимаю, каким образом 3,4-бензфенантрен при значении «беты» 3,41 тем не менее активен. Это же противоречит теории.
— Ваше возражение, коллега Юнгман!
Юнгман, надо полагать, — это один из тех молодых людей, которыми любит себя окружать Киппенберг. Очень молодой, еще даже не защитившийся.
— И наоборот, согласно теории, антантрен должен быть канцерогеном, а он таковым не является.
Харра еще более уверенно:
— В 3,4-бензфенантрене становятся важными стерические взаимодействия, не так ли? О чем мы должны твердо уговориться раз и навсегда.
— Фрау Дегенхард, запишите, пожалуйста…
— А ваш Юнгман, — продолжает рокотать Харра, — сущий проныра и хитрец, потому что для антантрена еще действительно не существует сколько-нибудь удовлетворительного объяснения. Но последовательность «бета»-индексов, за некоторыми, очень немногочисленными исключениями, соответствует канцерогенности…
Ланквиц сидит, напряженно выпрямясь. Ему следовало бы слушать трезво и холодно, но слово «канцероген», все равно, в каком сочетании его произнесли, неизбежно привносит чувства в его мышление, привносит настороженность, горечь. Его жена молодой умерла от рака. Эта безвременная смерть привела его к смелому решению специализироваться на изучении рака. Никогда в жизни Ланквиц не признается даже самому себе в том, что десять лет подряд гонялся за призраком и жил в мире иллюзий. Никогда не поймет, до какой степени он увяз в субъективных представлениях, когда первый спутник уже летал вокруг Земли, и статс-секретарь, его чуткий и все понимающий доброжелатель, сказал ему:
— Было бы слишком прекрасно, если бы Советский Союз открыл для человечества технику космических полетов, а маленькой ГДР удалось бы решить проблему рака.
Позднее он забросил эту тему; в конце концов, отсутствие результата — это тоже результат: негативное подтверждение. Во всяком случае, он не заблуждался. Неприятное чувство, которое его теперь наполняет и постепенно сгущается в предубеждение, имеет другие причины: он незаметно для себя вдруг осознал бессилие одинокого ума, в одиночку занимающегося исследованиями. Ланквиц закрывает глаза. Но голос Харры все равно вторгается в его сознание.
— Ты чего хочешь, Киппенберг?
— У меня возражение. Ведь, по Фукуи с сотрудниками, в противовес пульмановской теории зависимость между рассчитанной нуклеофильностью и…
— Ничего не в противовес, Киппенберг, ты явно не совсем в курсе. Пульмановская теория эквивалентна теории Фукуи в отношении…
Ланквиц и Кортнер невольно переглядываются. Ланквицу даже тягостен этот взгляд искоса. Никто не должен заглядывать ему в душу; вот и Кортнеру совершенно незачем знать, что они одновременно подумали одно и то же, а именно: господи, ну при чем здесь фармакология?
— …из чего следует, — завершает Харра, — что, даже если ни одна из ныне наличествующих теорий не является общепризнанной, все равно намечаются пути рассчитать возможное химическое воздействие препарата по теории Хюккеля, исходя из расчета молекулярных орбиталей.
Они сказали рассчитать! Они что же, собираются заниматься фармакологией с помощью циркуля и линейки? Иначе с какой стати им рассуждать о геометрии, топологии, лигандах и теории поля? Кстати, если подумать, Хюккель-то пришел к своей теории с помощью геометрии… В Ланквице все протестует, когда один вдруг хочет вставить гибридную функцию в определитель Слейтера, а другой заводит речь о функциях функции, да еще ко всему этот голос Харры, который вслух выражает подозрение, что здесь никто, кроме Лемана, явно не знаком с теорией графов, хотя сегодня любому младенцу известно, что…
Ланквиц врач. Фармакология для него медицинская дисциплина. Киппенберг тоже врач. И тем не менее он все это допускает, формирует это в метод и сводит — «я бы попросил не перебивать меня» — в перспективу для работы и исследовании.
— Необходимое условие для того, чтобы рассчитать фармакологические свойства молекулы, исходя из молекулярных параметров, — это добиться, хотя бы в общих чертах, ясности, во-первых, по поводу локализации биологической активности в организме, во-вторых, об активном центре молекулы и, в-третьих, о типе взаимодействия. Концепция, которая создаст подобные условия, требует, следовательно, тесного сотрудничества между специалистами в области биологии, биохимии, молекулярной биологии. С организационной точки зрения все это вполне осуществимо силами нашего института.
Лицо Ланквица словно окаменело. Уголки губ у Кортнера отвисли книзу. Взгляд Хадриана с сонливой нерешительностью перебегает от шефа к секретарю парткома и обратно.
Киппенберг просит Боскова и Лемана высказаться, оборачивается и говорит Кортнеру:
— А теперь будет интересно для тебя.
Кортнер молчит.
Ланквиц пытается смекнуть, кто же это такой — Леман. Вероятно, один из новых математиков. Дожили: математики и биохимики докладывают совместно.
— Я должен оговорить следующее, — начинает Босков, — предположение о стационарных состояниях, электронная структура которых описывается уравнением Шредингера, является при рассмотрении всей последовательности обмена веществ недопустимой более идеализацией, другими словами, это просто-напросто означает, что методы квантовой химии для выяснения интересующих нас процессов обмена веществ, к сожалению, бесполезны, н-да, бесполезны. — Босков озабоченно сопит. — Это все крайне сложно, к такому выводу мы пришли уже после ознакомления с литературой, а при решении нестационарного уравнения Шредингера повсеместно, даже и в международном масштабе, предвидятся трудности почти необычайные. А теперь по второму, не столь значительному вопросу. Для определения долгосрочных перспектив нам следовало рассмотреть вопрос о том, возможно ли, и если да, то до какой степени, применять ЭВМ в классической апробации и…
— Утопия! — это Кортнер.
Киппенберг говорит:
— Минуточку, Босков, возражение коллеги Кортнера.
— Если… — так начинает Кортнер, но сказать по существу ему нечего. — Утопия!.. Фантастика!.. Вот мое возражение! Принятие желаемого за действительное! Мы экспериментируем на живых организмах.
— Ну, — говорит Босков, — не такая уж и утопия, скорее вопрос рентабельности…
Но Кортнер уже закусил удила.
— Где я нахожусь, в научно-исследовательском учреждении или в клинике? Эта уто… утопическая… фантастическая… это, по-вашему, наука?
Положив руку на плечо Кортнера, Ланквиц оглядывается по сторонам и замечает, что на Кортнера глядят с состраданием, к которому кой-где примешивается насмешка. Только Харра устремил в угол злобный взгляд, ибо Харра не отличается высокомерием и принимает Кортнера всерьез.
— Прошу вас, коллега, — заклинает Ланквиц, — давайте сперва дослушаем до конца.
Босков получил возможность продолжать.
— Мы с Леманом воспроизвели на модели всасывание лекарственного препарата в организме и его выведение. Место и механизм действия нас при этом не интересуют, нас занимала единственно кривая концентрации при оральном введении соответственно в желудочно-кишечном тракте, крови, тканях и моче. Попрошу вас, товарищ Леман.