Хорошо она выглядит, подумал я, элегантно так, то есть подумал точно то же, что думал утром, когда увидел фрау Дитрих, но сам не заметил этого совпадения. Мне как-то не пристали подобные мысли. Да и вообще я не замечал других женщин, кроме Шарлотты. Я всегда владел своими чувствами. И уж наверняка не становился рабом чувства, которое было бы сильней рассудка и разума. А теперь вот, представьте, я просто забылся, глядя на фрау Дегенхард. Я ведь никогда толком не воспринимал эту женщину. А тут вдруг увидел смешанное выражение нежности и задора в ее голубых глазах, опушенных темными ресницами, свободно рассыпавшиеся, темно-русые волосы. Первый раз в жизни я поглядел с чувственным удовольствием на сидящую передо мной женщину — Дорис Дегенхард, тридцати лет, крепкую, широкобедрую, но в то же время по-спортивному стройную и полную той ненавязчивой прелести, которая не очаровывает с первого взгляда, но и не проходит с первой молодостью. И я спросил себя, как же это получилось, что за столько лет совместной работы я не испытал никакого намека на другие чувства по отношению к этой молодой женщине, кроме искренней симпатии?!
Я созерцал фрау Дегенхард, погруженный в свои мысли, она же и не подумала скрывать, что это ее забавляет. Нарисовав в своем блокноте еще один комплект «точка-точка-запятая», она сказала:
— Я не злопамятна, — еще одна «минус — рожица кривая», — не то, даже не имея трех детей и даже располагая достаточным временем, я все равно без долгих разговоров переадресовала бы вас Анни, так же как вы в свое время, не моргнув глазом, спихнули меня к Гансу-Генриху.
Я начал было:
— Если бы фрейлейн Зелигер хоть что-нибудь смыслила в химии, я бы с тем же успехом… — и не договорил.
— Договаривайте, договаривайте, — подбодрила меня она.
— А черт возьми, я чуть было не ляпнул бестактность.
— Ну какая же может быть бестактность, когда, достигнув тридцати шести лет, вы в своей непорочности не видите ни во мне, ни в Анни ничего, кроме коллег.
Босков внимательно слушал и посмеивался тихонько, так что у него колыхался живот.
— Из-за ваших высоких моральных правил, — говорила фрау Дегенхард, — вы попросту не наделены соответствующим взглядом. Правда, вы только что обнаружили его наличие, и обнаружили весьма недурно, но все потому, что у вас жена уехала. В остальное время вы женщин в упор не видите, о чем глубоко скорбит вся женская часть института.
— Не говоря о присутствующих, — вмешался Босков, по-прежнему смеясь. — Ты, например, чуть не спятила от радости, когда тебя перебросили к Гансу-Генриху, потому что ты никогда не была по уши…
— Хватит! — выкрикнула фрау Дегенхард и одновременно изобразила в своем блокноте большущий знак вопроса. — Ты еще того и гляди выболтаешь, что я целых четыре года, как школьница, обожала своего шефа.
— Да приходится выбалтывать, — сказал Босков и весь побагровел от хохота, — не то он сам ни в жисть не догадается.
— Я бы и впрямь не прочь узнать, что ты здесь находишь смешного, — сказал я. И в самом деле: во-первых, я не знал, как это все следует понимать, во-вторых, никогда не ожидал от фрау Дегенхард такой откровенной насмешки. — Босков, да скажите же наконец, чему вы так бессмысленно радуетесь?
— Да тому и радуюсь, — отвечал Босков, с трудом переводя дыхание, — что это бессмысленно.
— Ах так, бессмысленно, значит, — протянула фрау Дегенхард и изобразила в своем блокноте гигантский вопросительный знак.
В этот момент в дверях возник Харра и ощупью двинулся через весь зал к своему месту. Следом за ним возник Леман, а за Леманом — Вильде, как вьючный осел нагруженный сводными протоколами и таблицами. Проходя мимо, Леман бросил на ходу:
— Машинных инженеров.
— Прямо сейчас? Пожалуйста, — ответил я и, поглядев на Кортнера и Хадриана, добавил: — Хочу надеяться, что Снежный Человек будет деликатно обходиться с обоими господами.
— В данном случае для деликатности не имеется достаточных оснований, — вызывающе отпарировал Леман.
— По-моему, еще кого-то нет! — недовольно крикнул Харра. — Верно ведь? Кого еще нет, я вас спрашиваю?
Не было доктора Шнайдера.
— Кого, кого? Ах так. Ну, разумеется, Шнайдера, известное дело.
— Я надеюсь, Ганс-Генрих не собирается же и в самом деле… — протянула фрау Дегенхард.
— Вы это о чем? — полюбопытствовал я.
— Да вот боюсь, — ответила фрау Дегенхард, — Ганс-Генрих вбил себе в голову, что только он, с его непобедимым мужским обаянием, может и должен вернуть дочку Кортнера. Во всяком случае, он прямо исходил в намеках.
Я взял себя в руки, хоть и не без труда.
— Ему ведь сообщили, что в половине третьего у нас…
— Не знаете вы Ганса-Генриха, что ли, — сказала фрау Дегенхард, — пойду посмотрю, тут ли его машина.
Конференц-зал быстро заполнялся. Фрау Дегенхард вернулась и заняла прежнее место на возвышении за столом. Оказалось, что машины на стоянке нет. Я сказал:
— Ну и пусть катится ко всем чертям. Мы начинаем.
Харра, направляясь к своему постоянному месту во втором ряду у бокового прохода, прошел мимо Юнгмана. Юнгман воздвиг вокруг себя бастионы из таблиц и книг и набрасывал на развернутом листе бумаги схемы каких-то аппаратов. Харра остановился, чуть не ткнул Юнгмана указательным пальцем в глаз и загремел:
— А, Шнайдер, так вот ты где! Что с тобой происходит? Тебя ведь еще здесь нет, ты ведь опаздываешь!
Я прошел вперед, поднялся на возвышение, снял пиджак и повесил его на спинку стула. Потом закатал рукава и ослабил узел галстука. Пренебрегая своим солидным ростом, я опустился прямо на стол, спиной к доске. В одной руке у меня была шариковая ручка, в другой — стопка бумаги.
Притворялся ли я более спокойным, чем был на самом деле? Теперь и не вспомнить. Помню только, что я обводил взглядом скамьи и взгляд мой задерживался то на одном, то на другом лице. Юнгман, сидящий во втором ряду, пусть некоторое время побудет у меня в любимчиках, это раз и навсегда избавит его от хронических экзаменационных страхов. Харра по-прежнему беспокойно вертит головой; он еще не полностью включился, его мозг еще прогревается, работая на холостых оборотах, громкие и находчивые реплики помогут его мозгу заработать на полную мощность. Скептицизм Лемана улетучится, когда его достаточно нашпигуют цифровыми данными, жаловаться ему будет не на что, а Вильде доставит нам бездну хлопот и принесет бездну извинений, но рано или поздно все это должно произойти.
Ну а Кортнер и Хадриан? Оба они сидели в последнем ряду — зрелище непривычное. Кортнер нам не помешает — не дадим помешать. А Хадриан скоро привыкнет. Он уже и сегодня выглядит менее сонным, чем обычно. Лицо Кортнера имело скорее равнодушное, чем взволнованное выражение; судя по всему, он на удивление быстро освоился со своим новым положением либо до такой степени наглотался транквилизаторов, что угадать его истинное настроение уже не представлялось возможным.
Я начал говорить вполголоса, чтобы привлечь к себе внимание собравшихся.
— Перед нами поставлена следующая задача, — сказал я, — во-первых, синтезировать медицинский препарат в сотрудничестве с отделом химии, во-вторых, за полтора месяца представить неопровержимые доказательства того, что до конца года нами может быть разработана технология, которая позволит наладить промышленное производство данного препарата — до сорока тонн в год. Неопровержимым доказательством будет считаться действующая пилотная установка. А лаборатория должна выдать все необходимые параметры, чтобы путь к созданию пилотной установки можно было рассчитать с помощью ЭВМ.
По залу прошло заметное движение, но тотчас все стихло. Все взгляды устремились на меня. Я, со своей стороны, оглядел сотрудников. Видит бог, я заставил их долго дожидаться этого часа. Я еще читал сомнения на некоторых лицах, но именно мне надлежало разогнать сомнения и увлечь за собой всех. Еще отчетливее, чем в предшествующие дни, я вспомнил свои первые годы. В те времена мне не стоило никаких трудов заразить своими восторгами собравшихся в зале людей. Теперь же мне предстояло показать, могу ли я еще убеждать и будить дремлющие возможности: в ком-то — честолюбие, а в ком-то — желание наконец воплотить в жизнь еще одну частицу идеала.
Я продолжал свою речь, они внимательно следили за моими рассуждениями, и я невольно заговорил прежним, развязно-бойким тоном. Я заставил их дружно рассмеяться какой-то шутке и так же внезапно смолкнуть, потому что шутка была вовсе не шутка.
— Заключительный лабораторный отчет должен — это в-десятых — учитывать требования водоснабжения. — И к фрау Дегенхард: — Непременно включите это ради доктора Папста, — и дальше все в той же непринужденной манере.
Взгляд мой задержался на Вильде, но меня ничуть не смутило, что гигант выпрямился и в упор глядит на меня. А уж странная улыбочка Кортнера меня и подавно не задевала.
Бледный и щуплый Кортнер, сидящий рядом с Хадрианом, даже и сам не сознает, что наполняет его в этот час таким эйфорическим возбуждением, несмотря на серьезнейшие домашние неприятности. Покуда Хадриан мало-помалу выходит из затянувшегося статуса спящей красавицы, потому что тема разговора не может не увлечь его как химика, Кортнер все в большей степени ощущает себя незваным гостем. Ланквиц переговорил с ними обоими, причем, едва Хадриана познакомили с одной стороной дела: ему, мол, надлежит перейти в распоряжение рабочей группы Киппенберга, — Кортнер побледнел как полотно, но, услышав «с другой стороны», живо уразумел: речь идет лишь — и это сугубо конфиденциально — о кратковременном подчинении.
Кортнер всегда понимал Ланквица и его тревоги лучше, чем кто-либо другой. Отчетливо и без малейших угрызений совести вспоминает он о том отзыве, который подписывал совместно с Ланквицем. У него вообще феноменальная память на события, при которых кто-нибудь обнаружил какую-нибудь слабость. Это вполне соответствует его мировоззрению: мы живем не в стеклянной колбе, как преобразователь мира Босков, который ухитряется даже действовать в соответствии с проповедуемыми им принципами. Мы живем, так сказать, в гуще жизни, а жизнь не отличается идеальной чистотой и вообще порой недалеко ушла от свинарника. Если же хочешь чего-то достичь, не надо бояться грязи. При этом можно и запачкаться — не без того. Другие тоже пачкаются. И коль скоро ты видишь, какая грязь пристала к подошвам твоих ближних, можно и себе позволить малость грязцы. Тогда, если кто-то чего-то от тебя захочет, достаточно помешать грязь, чтобы поднялась хорошая вонь, и все умолкнут. Господину Киппенбергу тоже придется помалкивать, если дело дойдет до этого.