ведь, что человек упускает момент, когда надо спрыгнуть. И тогда становится совсем другим, чем ему хотелось.
Если я сейчас все выложу Боскову, то это будет выглядеть так, словно я раскрываю карты только затем, чтобы избежать нажима со стороны Кортнера и вытащить голову из петли. То есть саморазоблачение как новый тактический ход. Но ничто так не претило Боскову, как подобное лавирование. Я должен был прийти к нему по доброй воле. Ведь я так себе и представлял: когда все будет уже сделано и я приду не с пустыми руками, немного горькой правды — это как острая приправа к большому успеху. Теперь я уже слишком сильно увяз. Рыльце здорово в пушку.
Я все еще стоял на лестнице. И невольно представлял себе, что произойдет, если Босков сейчас узнает всю подноготную. Он не побагровеет, как обычно, а, наоборот, побледнеет. И его уже не сдержать. Конец добродушию, забыт девиз: нужно уметь человека понять. И ничего не значит, что он заплыл жиром в этом болоте, в конце концов, он просто ждал. Ждал такого случая, как этот. Он соберет партийную группу, и обсуждать они будут не только непорядки, которые вскрыл Вильде. Мне просто повезет, если не будет произнесено слово «саботаж». Все, чего Киппенбергу до сего момента разными уловками удавалось избежать, обрушится на институт, как извержение вулкана: Босков выступит против всего клана, против кортнеровской клики, против Киппенберга. К черту самообман: я в конечном счете тоже из их компании. И уже давно. Возможно, я искал путь к Боскову, но я его не нашел. Этим путем я сюда пришел, в мятых штанах, в ботинках, разъеденных кислотой, бывший рабочий химического завода; но я принялся искать уголок, где еще сохранились культурные традиции, где можно было бы приятно просуществовать. Я прижился в высококультурном ланквицевском доме, и трижды справедливы слова, сказанные накануне вечером: я забыл, откуда пришел. Но тут не одна забывчивость; и сейчас мне ясно, почему тогдашний Киппенберг так боялся вопроса, который его мучил: откуда у этой молоденькой девчонки брались силы жить в постоянном конфликте и искать собственных путей. И Босков со своими товарищами будет искать новых путей и найдет их; и не станут они больше проявлять деликатность к ланквицевской чувствительности, кортнеровским желудочным коликам и киппенберговской тактике лавирования. Чем это кончится, известно заранее. Ланквиц кинется к своим покровителям, а Босков позаботится о том, чтобы раскрыть глаза замминистру, и тот увидит вещи такими, какие они на самом деле, а не как он до сих пор их себе представлял благодаря киппенберговским уловкам. Развязка наступит быстро. Кортнер со своей отрыжкой очутится в фармацевтическом училище и пробормочет: так всегда бывает! Ланквиц вспомнит о перенесенном инфаркте, и с честолюбивым желанием быть не только крупным экспериментатором, который еще многому может научить молодежь, но и представительствовать в качестве директора института, будет покончено.
И тогда здесь осуществится все, о чем я когда-то мечтал, не только мечтал, но и начинал возводить со всем энтузиазмом молодости по самым смелым проектам, закладывать прочный фундамент, а потом все бросил, заморозил, как стройку, фундамент остался голый, голова без туловища. И радостно будет, когда жизнь снова здесь закипит.
Только меня уже при этом не будет.
Но почему? Разве я не стремился к лучшему? Да, без сомнения. Но только чтобы было удобно. Безболезненно. Чтобы все проблемы решались играючи. Я хотел все изменить, перестроить до самого основания, но только не себя самого. Ученый живет новой жизнью, а обстановка у него старая. Исследует и планирует он в стиле завтрашнего дня, живет и другим дает жить по законам вчерашнего.
Медленно я спускался по лестнице обратно. Я одумался наконец. Еще одно отступление, и получилось оно у меня не сразу, но все же получилось. Только без паники! И не надо сразу терять голову, едва только Кортнер затеет склоку. Кортнер был дерьмом, дерьмом и останется. Это еще не причина, чтобы терять чувство реальности и почву под ногами. И все-таки я с трудом обрел прежнее равновесие. Мне нужно было основательно подреставрировать веру в себя: большие задачи, которые мы перед собой ставили, давали право преследовать и свои личные цели тоже. Мой отец указал мне цель, он говорил, что жизнь — это восхождение на неприступную гору, которая в ослепительном блеске высится над болотами и низинами. В низине мрак и нищета, а на вершине горы — солнце и свобода. Но лишь немногим удается на нее подняться.
В тот момент мне вспомнились его слова: я подошел к вершине совсем близко и не отступлю перед последней стенкой, какой бы отвесной она ни казалась. Я перепрыгнул уже через многие коварные трещины, один, без страховки. Я преодолею и последний подъем. Тогда скроются из глаз темные низины, а на солнце, в ярком свете, мир предстанет совсем другим. Труден путь к вершине, часто говорил мне отец. Кортнер никуда не годный скалолаз, он не может сам удержаться и потому цепляется за мою ногу. Теперь осторожно! Нельзя отталкивать его резко, иначе мы оба сорвемся. Потихоньку, аккуратно стряхнуть. И все образуется. Только не терять из-за Кортнера голову, он из тех, кто тянет вниз, но ведь в жизни не всегда выбираешь того, с кем приходится идти в связке. Я и впредь должен доверять самому себе, собственным силам и своей испытанной ловкости.
А сейчас только работать и работать! Доказать, что способен выстоять, свое упорство, выдержку! И когда установка в Тюрингии вступит в строй и будет подписан акт о приемке, никто не спросит, стоило ли это, кроме крови и пота, еще и компромиссов. В нашем мире невозможно без компромиссов, и в конце концов даже Босков вынужден будет это признать.
Я пошел в столовую. Что ж, была просто минута слабости. Такое случается, когда ноша слишком тяжела. Дело житейское. Иначе и быть не может.
В столовой никто из рабочей группы и не думал садиться за стол, стоя прямо у буфета, все что-то жевали, торопливо отхлебывая кофе. Лемана уже увели на машину. Боскова тоже не было видно. Судя по разговорам, он сидел в своем кабинете с каким-то посетителем: бутерброд с ветчиной Босков оставил недоеденным, пиво не допил, это дало повод для разного рода предположений.
— У него кто-то из ЦК!
— Ты что, спятил? Из патентного бюро!
— Ерунда, из министерства финансов!
— Из лотереи, они хотят нас финансировать, — сострил Вильде, покосившись на меня.
Времени у меня оставалось только на чашку кофе. Отправляясь в конференц-зал, я позвал Юнгмана. Он шел рядом и, слушая меня, с такой силой дергал свою нижнюю губу, что я не выдержал и хлопнул его по руке; смутившись, Юнгман засунул руку в карман.
— У меня это на кончике языка вертелось, — сказал он, — я должен был сразу догадаться, я кое-что смыслю, в конце концов, в своем деле; ведь сидело это все где-то в голове, ах ты господи, если бы я тогда обратил внимание!
Очки при ходьбе сползли ему на нос, и он снова принялся терзать губу. Но все отговорки он теперь отбросил и, поняв, что нам не обойтись без нового оборудования, объяснил мне, что́ из лабораторных приборов можно приобрести и что́ мы должны будем изготовить сами.
— Теперь нам нужен Трешке! — сказал я. — Чего не сделает он, не сделает никто другой!
— Я схожу за ним, — сказал Юнгман, — приведу на говорильню!
Я вошел в конференц-зал. Да было ли у меня на самом деле столкновение с Кортнером? Неужели это я только что был настроен столь пессимистически? Все это я уже выбросил из головы. Я вновь целиком ушел в работу и, не дожидаясь Боскова, подал реплику Хадриану, напоминая ему, на чем он остановился.
— Непрерывное производство, мы о нем говорили, спасибо, — кивнул Хадриан и окутал себя серой пеленой сигаретного дыма.
Шнайдер равнодушно пожал плечами, его интересовали только вопросы, связанные с чистой химией. Харра покачал головой и сунул в рот новую сигару, вид у него был несколько озадаченный. Оказывается, мы все сильно недооценивали Хадриана. Его ничуть не пугало, что большую часть наших усилий придется сосредоточить на разработке устройств автоматического регулирования и управления всем процессом.
— Автоматика, — продолжал он, — дает здесь прямо-таки… Да это, наверное, можно… как-то… Нет, это не невозможно… трудно только, очень трудно…
Харра вскарабкался на возвышение.
— Вы все, уважаемые коллеги, — забубнил он, — кажетесь себе сейчас умниками и хитрецами… Ну чего ты хочешь, Босков, я и так ору, как рыночный зазывала! Что? Ты не Босков? Все равно у тебя со слухом плохо! — Харра теперь и впрямь заорал: — Твое предложение, Киппенберг, это само собой разумеющаяся вещь, это же просто-напросто азбучная истина, популярно говоря! Но здесь, по-видимому, имеет место общее заблуждение; процесс загрузки вам представляется таким же, как в примусе, я должен немедленно это заблуждение рассеять! Проблема…
Вошли Юнгман и Трешке. Трешке тут же уселся на свободное место возле двери. Из нагрудного кармана его синего халата торчали отвертки.
По залу разносился голос Харры:
— …вы понимаете, состоит как раз в том, что данные, которые мы получаем в лабораторном эксперименте, нельзя прямо переносить на непрерывный процесс. О чем же на самом деле все время идет речь, как не об опытном реакторе, который будет работать непрерывно уже здесь, в лаборатории, и накормит этого лентяя наверху, эту так называемую электронно-вычислительную машину, исходными данными для расчетов!
Мы вдруг очутились просто в джунглях практических проблем. Леман с гримасой отвращения на лице собрался было удрать на машину, но Харра повелительным тоном сказал:
— Леман, останься, ты здесь нужен!
Я слушал, как Шнайдер, Юнгман, Хадриан и полный энергии Харра обсуждали возможность создания в химическом отделе модели реактора, в котором синтез осуществлялся бы по принципу, заложенному в планируемую промышленную установку. Я внимательно слушал, а в голове моей теснились мысли совершенно иного плана. Я думал о Трешке, об этом худом, потрепанном жизнью человеке, который теперь все больше и больше выдвигался на передний план. Он весь обращался в слух, когда ему давали очередное задание, а когда сам говорил, то размахивал руками и как-то странно покачивал большой головой.