Однако на ум мне шел только доктор Папст, он обязательно должен был нам помочь, и я окончательно решил отправиться к нему за тридевять земель. Для этого мне нужно было, во-первых, еще сегодня позвонить в Тюрингию и, во-вторых, попросить фрау Дегенхард заказать мне номер в гостинице.
Я посмотрел на фрау Дегенхард. Она подошла к телефону, жестом подозвала меня и с невозмутимым видом передала трубку. Ее взгляд ясно говорил, кто был на том конце провода, и подготовил меня к тому превращению, которое неизбежно совершалось во мне всякий раз, когда я слышал по телефону этот голос. Институтский конференц-зал сейчас представлялся кулисой, люди — статистами, а Киппенберг вдруг очутился в некой выключенной из жизни резервации, которой ничего из происходящего не достигает. И этот оазис вне времени и пространства он воспринимает — не в первый раз за последние дни, — как какой-то неизвестный ни ему, ни окружающим человек; но внезапно что-то происходит, декорации шатаются, статисты ворчат, и трудно сохранить инкогнито.
Ева:
— Мы должны наконец увидеться!
Киппенберг:
— Да, конечно, но сегодня едва ли. Ты где находишься?
Ева:
— На заводе. Мы тут чертили. Мне нужно сейчас подрабатывать.
Как искра, вспыхивает мысль в голове Киппенберга. И запомним: первый толчок, вернувший меня к реальности, исходил от Евы.
— Чертили! — восклицает Киппенберг. — Ну вот, пожалуйста, я же знал!
И он перебирает в памяти, нет ли в этих чертежах чего-нибудь секретного, но ничего такого нет, их можно им заказать.
Ева:
— Что ты знал?
Киппенберг:
— Что везде и всегда отыщется какой-нибудь выход.
Возможно, он говорит теперь чуть громче, потому что к его разговору начинают прислушиваться, но он этого не замечает. Он слышит только Харру, который стоит рядом с Трешке, Юнгманом, Вильде и Босковом и гремит:
— Если мы сядем в лужу с опытным реактором, это будет означать возврат к доисторическим временам, потому что даже алхимики варили волшебный эликсир в гораздо более сложных аппаратах, а сегодня уже в детских садах и школах играют… Да что ты хочешь, Киппенберг, я уже молчу. Ты, самое главное, позаботься о том, чтобы Трешке в соответствии с сетевым графиком Вильде…
Ева:
— Алло, ты меня слушаешь?
— Один вопрос, — говорит Киппенберг, — примерно дюжину листов…
Трешке перебивает:
— Рабочие чертежи с нанесением размеров по ГОСТу 9727!
Киппенберг повторяет за ним и спрашивает:
— До понедельника, успеете?
Короткая пауза, а затем:
— Но только тушью.
Киппенберг:
— Вполне достаточно.
Ева:
— К тому же эта работа падает на выходные, тут придется раскошелиться!
Киппенберг почти сердито:
— Деньги не играют роли!
— Стоп! — Снова врывается реальность в лице Вильде. — Тысячу извинений, — плечи при этом подняты, подбородок прижат к груди, — но это типичный случай! Я, правда, не знаю, с кем вы договариваетесь, но, даже если речь идет о самых незначительных суммах, ни одного пфеннига сверх положенного по тарифу! И только по счету!
— Что? — рычит Харра. — Как? Нет, ты послушай, Киппенберг! Так вот, чтобы наш многоуважаемый коллега Вильде своими не весьма мудрыми речами не сорвал им же составленного графика, позволю себе внести в это дело стопроцентную ясность: все последние годы я питаюсь исключительно дешевой колбасой и пью только водопроводную воду, хожу чуть ли не во власянице и уступаю только одной своей страсти — курению. Это дает мне возможность, — гремит Харра, перекрывая всеобщий смех, — предоставить обедневшему научному учреждению из собственного кармана порядочную сумму для незапланированных выплат. Киппенберг, скажи коллегам, которые собираются нас облагодетельствовать. Я оплачу чертежи, и я на этом настаиваю!
Пусть Вильде и Харра рвут друг друга на части, пусть Босков в конце концов положит конец их ссоре: все это снова разыгрывается за пределами резервации, где речь теперь идет совершенно о других вещах, и очень важных. Правда, Киппенберг найдет пути и средства еще один, последний раз избежать неизбежного, но, поскольку сейчас он не может ничего предвидеть, для него это все-таки решение.
Еве уже сегодня нужны чертежи. Самое позднее завтра. Ну ладно, хорошо, завтра. Но завтра Киппенберг едет в Тюрингию.
Ева:
— Я с тобой.
Минутное колебание, наполовину зашифрованный диалог, потому что окружающие прислушиваются к словам Киппенберга, но, наверное, только фрау Дегенхард догадывается, что в нем происходит.
Ева говорит:
— Да перестань, ты ведь тоже этого хочешь.
Ничего с ним не происходит. Киппенберг только задает себе вопрос и совершенно трезво его продумывает: плывет ли он и о течению или он и вправду этого хочет.
Но если он этого хочет, если для него это серьезно, нет причины притворяться перед ней и перед самим собой.
— Действительно, — говорит он, — ты права.
И теперь нужно только в нескольких словах условиться на завтра: время и место встречи и как организовать с чертежами. Киппенберг кладет трубку и возвращается к реальности.
17
Уходя последним из конференц-зала, я взглянул на часы. Было половина пятого. Из старого здания, как водится, уже кое-кто просачивался на волю. Дверь в машинный зал была открыта, и оттуда доносился громкий спор, даже ссора: все Леман с Мерком! Я зашел к фрау Дегенхард; она перепечатывала то, что ей продиктовал Босков.
— И это занятие для технической ассистентки с квалификацией оператора, — сказал я. — А наша Анни наверняка сейчас балуется кофейком, в котором мы оба больше нуждаемся!
Я уселся за шнайдеровский стол и набрал номер секретариата. Занято. Фрау Дегенхард перестала стучать и закурила сигарету. Вид у нее был измученный. Номер секретариата все еще был занят. Некоторое время я сидел молча напротив фрау Дегенхард. Потом спросил:
— В целом как у нас пошло, по вашему мнению?
— Слишком суматошно, — ответила она. — В результате от вчерашнего воодушевления уже и следа не осталось.
— Если б только это! — сказал я.
— Режиссер беспокоится за свою труппу, — спросила она, — или дело в пьесе?
Я улыбнулся.
— И пьеса хороша, и исполнители тоже, и без суматохи вначале не обойдешься. Сцена слишком мала.
— Что же делают в таких случаях?
— Звонят по телефону и едут в Тюрингию к доброму дядюшке Папсту. — Я опять набрал номер секретариата. Короткие гудки привели меня в ярость. — Ох уж эта Анни! Пьет себе кофе и сплетничает!
Фрау Дегенхард неожиданно рассмеялась.
— Что тут смешного? — спросил я.
— Мне она уже успела выложить эту историю, — ответила фрау Дегенхард.
— Вы даже меня заинтриговали, — сказал я.
— А знаете, почему Ганс-Генрих собирается отрастить себе волосы?
— Ради бога, не томите, я потом отвезу вас домой и переправлю ваших детей к Босковам.
— Ну, ладно, — согласилась она и, пока курила сигарету, поведала мне всю историю.
Итак, Шнайдер — вчера днем, когда мы дожидались его, — либо захотел еще раз получить подтверждение своей неотразимости, либо и вправду пожалел Кортнера, без конца глотающего таблетки. Так или иначе, он решает вернуть домой заблудшую дочь патрона. Старшая дочь Шнайдера учится в той же школе. Шнайдер наудачу едет туда и подстерегает строптивую кортнеровскую девчонку на трамвайной остановке, она, конечно, в окружении одноклассников, здоровается с ним, но послушно сесть в машину, как он это себе, по-видимому, представлял, даже и не думает. Чтобы совсем ее не упустить, ему волей-неволей приходится влезать следом за ними в трамвай и протискиваться к ней в этой толчее. Шнайдер, конечно, не догадывается, что против него составлен заговор, и сразу же становится его жертвой. Кортнеровская дочка, как только он наконец до нее добирается, знакомит его со своими одноклассниками. Тут есть и девочки: ах, боже мой, какие они уже все взрослые и хорошенькие. Наконец-то Шнайдер может продемонстрировать свою великолепную голливудскую улыбку. Забавно в этой истории то, что дочка Кортнера, которая хорошо знает доктора Шнайдера, поскольку он часто бывал в доме ее родителей, обводит его вокруг пальца отнюдь не с помощью голубых и карих глаз своих подруг. Она представляет его как известного химика, специалиста по белкам и проблемам современной генетики. Хитрый ход, ибо ничто так не льстит тщеславию Шнайдера, как признание его научных успехов. Молодым людям накануне выпускных экзаменов кортнеровская дочка рекомендует его как консультанта и напускает на него мальчишку, по-видимому, лучшего знатока биологии во всей школе. Тот засыпает Шнайдера коварными вопросами. Волосы у этого мальчишки особенно длинные.
Сначала Шнайдер думает: что нужно этому хиппи, этому долговязому с женской прической, он же и выглядит как девчонка, терпеть этого не могу, как ему только не стыдно! В мое время походить на девчонку было стыд и позор, но в таких и капли мужского достоинства нет. И еще: не может быть, чтобы он хоть что-нибудь смыслил!
Но именно длинноволосый пристает с вопросами, уровень которых рушит представления Шнайдера об этом мире.
— Меня интересует одна проблема, господин доктор, если вы позволите…
Шнайдер позволяет.
И парнишка говорит:
— Большинство аминокислот определено двумя или большим числом кодов, но для трех кодов не существует соответствующей аминокислоты, и если они появляются в цепи информационной РНК, то аминокислота в нее не включается. Присутствие этих нонсенс-кодов, как я читал, может, например, свидетельствовать о конце полипептидной цепочки. Но наш учитель биологии не хочет этого признавать. Он считает, что разрыв цепи — это активный процесс и происходит не только из-за того, что в цепи возникает некий неразборчивый код…
— Но послушайте, — говорит ошеломленный Шнайдер, и теперь ему кажется, что длинные волосы делают лицо паренька даже одухотворенным. — Это ведь самые последние работы, как вы до них докопались? В школе же не проходят всю эту историю с амберкодом?