— Я занимаюсь этим помимо школы, — отвечает молодой человек, он собирается изучать в университете молекулярную генетику.
Шнайдер поражен. Очень способный юноша. Даже по прическе видно, что такой талант совершение не придает значения внешности. Шнайдер вспоминает об Эйнштейне. Кортнеровская дочка давно вышла, а он и не заметил, да это его больше не интересует. В задумчивости он доезжает до конечной остановки, а потом возвращается обратно к своей машине, и, чем дольше он едет, тем глубже кажется ему связь между талантом и длиной волос.
Анни, закончила фрау Дегенхард, гася сигарету, конечно, мало что поняла в этой истории, ее, главным образом, занимало в ней то, как ловко удалось непослушной дочери пресечь эту, пусть продиктованную добрыми чувствами, попытку вернуть ее домой.
Больше я не пытался пробиться в секретариат.
— Мне нужно зайти в отдел химии, — сказал я. — У вас есть, наверное, справочник гостиниц. Закажите мне, пожалуйста, номер, как можно ближе к Папсту. — Шлейзинген подойдет, можно Ильменау или Зуль…
Фрау Дегенхард не ответила. Своим молчанием она напоминала мне о том, что я собираюсь ехать завтра не один. Наконец она произнесла сухо:
— В это время года в тех местах не так-то просто получить номер.
И я почувствовал неловкость от того, что она хочет взять на себя роль судьбы.
Хотеть, желать, думал я, — это хорошо, конечно, но жизнь есть жизнь, и своей жизнью я должен распоряжаться только сам!
— Попробуйте, пожалуйста, может, мы еще застанем дядюшку Папста на заводе, — попросил я.
Фрау Дегенхард принялась набирать номер.
— Закажите срочный.
Она отмахнулась.
— Уже соединяют.
И действительно, доктор Папст еще не ушел. У себя в кабинете его, конечно, не было, но его пошли искать. Мы ждали. Наконец фрау Дегенхард передала мне трубку.
— Соединяю с директором! — прокричал голос в трубке.
Потом я услышал частое, как после быстрого бега, дыхание доктора Папста.
— Коллега Киппенберг? Извините, заставил вас ждать, но я был в цехе.
Я осведомился о здоровье его жены.
— Спасибо, лучше, — слышимость на этот раз была великолепная. — Можно сказать, с каждым днем идет на поправку.
Я перешел к делу: необходим срочный разговор о нашем возможном сотрудничестве и обязательно у вас на месте.
— Приезжайте, когда хотите! — прокричал доктор Папст.
Из-за реконструкционных работ он бывал на предприятии и по выходным.
— Если дороги у вас не слишком занесены, — сказал я, — ждите меня завтра во вторую половину дня. Надеюсь, гостиницу мне удастся раздобыть где-нибудь поблизости. Помните, я говорил вам про свою знакомую? Да, да, та самая! Речь шла о работе, вы хотели с ней побеседовать. Если это удобно, я захвачу ее с собой. Можно будет ее где-нибудь поместить?
Доктор Папст заверил меня, что это можно устроить. Итак, до завтра! Я повесил трубку.
Харру, Боскова, Шнайдера, Хадриана и Юнгмана я нашел в старом здании в отделе химии. Они стояли, сгрудившись, в стеклянной комнатке Хадриана, и мне сразу же бросилось в глаза разительное несоответствие между теоретическими рассуждениями в конференц-зале и реальной обстановкой этой устаревшей лаборатории. Сейчас из всех словно выпустили воздух, люди сникли, и только у Боскова на лице я по-прежнему видел хорошо мне знакомое упорство и решимость не сдаваться именно в безвыходных ситуациях. Я вошел подчеркнуто энергичной походкой, и от меня не ускользнула общая опустошенность и растерянность, которые у Шнайдера, пребывавшего в самом скверном расположении духа, выливались в беспорядочную ругань:
— Дерьмовый реактор, сволочной опыт, будь она проклята, эта чертова технология!
— Ну, ну, потише! — сказал я.
От меня не ускользнуло и то, что при моем появлении в их глазах засветилось ожидание. Сейчас они смотрели на меня, как когда-то в прежние времена — а позднее этого уже не было, — смотрели с невысказанной надеждой: уж Киппенберг-то всегда знал, чего хочет и что будет дальше, и на этот раз знает. Он не заставит их участвовать в бессмысленной гонке, когда застреваешь уже на старте. Что-нибудь ему придет в голову, он найдет выход.
— Вроде бы, — нерешительно произнес Хадриан, — кажется, что это нереально, то есть почти нереально. Но мы вроде бы должны что-то придумать, в крайнем случае пусть даже…
— Вроде бы, вроде бы, — передразнил Босков, — ты мне здорово действуешь на нервы!
Да, мы не впервые оказывались в тупике, сколько раз такое случалось, особенно в начале исследований или когда они велись на стыке наук: это было частью нашей работы. И растерянность появлялась, и даже отчаяние. Кто на испытал разочарований, внезапной утраты веры, неожиданных спадов, неудач как раз тогда, когда все предвещает успех, тот не знает, что такое наука.
— Ну-ну! — сказал я. — Может, здесь кто-нибудь, думает, что путь от науки к производству усыпан розами? Если так, то этот человек питается иллюзиями. Правда, и у меня они были! Единственный, кто совершенно от них свободен, — это Леман, и впредь мы должны внимательнее относиться к его скептическим замечаниям.
Юнгман так страдал от сознания вины, что забыл даже про свою губу. Шнайдер огрызнулся:
— Да подите вы с этим скепсисом! Сами-то все наперед знаете! А вы, Харра, что же не строите из себя, как обычно, большого умника?
Но и неутомимый Харра был сейчас на пределе. И объявил об этом весьма характерным для него образом:
— Чтобы ни у кого не было никаких иллюзий, — забубнил он, — заявляю, что не чувствую себя в настоящее время компетентным, вот так. Моя компетентность пасует перед тем простым и неопровержимым фактом, что поддерживать постоянной температуру реактора в этой конуре, даже если нам и удалось бы его здесь разместить, не удастся. А это значит, что определить теплоту реакции мы не сможем.
То, что Харра так открыто, при всех сдался, на какое-то время выбило меня из колеи. Однако выражение лица при этом я сохранял непроницаемое. Потому что теперь все смотрели на меня, но не требовательно, а с надеждой. И я подумал: прыгнул высоко, а приземлился плохо. Не в первый раз появлялась у меня эта мысль. Однако прежде в подобных ситуациях я знал, что за моей спиной стоит Босков. Сегодня же, хотя он меня всячески подбадривал, я чувствовал странное одиночество. Доверие Боскова теперь как бы не имело ко мне отношения. Босков старался поддержать человека, которого на самом деле не существовало. Реальный Киппенберг, стоящий здесь, в хадриановской комнатке, втайне от Боскова совершал сделки с шефом. Вдобавок эти компромиссы он выставлял как добродетель человека трезвого ума. А теперь еще и с Кортнером снюхался! У всех у нас рыльце в пушку. И правда, знал бы Босков, насколько рыльце в пушку у этого Киппенберга, послал бы его ко всем чертям, пускай его топчут, да еще и прибавил бы: сам виноват, поделом ему.
Да, какое-то время я чувствовал себя чертовски одиноким. Больше того, никогда мне не было так одиноко, никогда у меня не было так гадко на душе, как сейчас, под взглядами моих сотрудников, которые доверяли мне. Но я еще раз справился с охватившей меня слабостью, преодолел чувство вины и презрения к самому себе за то, что не двинул тогда Кортнера по роже. Ведь каждый из этих людей знал, что я ничего не могу им предложить, никакого выхода, ни намека на идею. Они и не ждали от меня какого-то гениального фокуса. Они хотели только одного: чтобы я поддерживал в них оптимизм. И пока я оставался с ними, да еще в качестве руководителя рабочей группы, я обязан сделать так, чтобы это желание было удовлетворено. И пусть у меня рыльце в пушку и, возможно, я ничем не лучше Кортнера: у меня еще достаточно стойкости, чтобы и самому не впасть в отчаяние, и другим внушить:
— Только без паники! Мы в конце концов это одолеем. Просто смешно! — И, подмигнув, я добавил: — Вроде бы.
Потом я дал указание Шнайдеру повторить эксперимент с разными количествами исходного вещества и независимо от технического решения вместе с Харрой прохронометрировать весь процесс, прежде всего исследовать стехиометрию промежуточных реакций. Больше экспериментов, больше данных и, самое главное, возможно более точный учет всех погрешностей.
— В общем, давайте думайте, — сказал я. — А я в любом случае еду в Тюрингию. Кстати, — произнес я под конец, — если мы когда-нибудь снова, как сегодня, зайдем в тупик, придется придумывать что-то вроде бомбуса!
— Как? — спросил Харра. — Что?
— А что это такое бомбус? — подхватил Шнайдер.
— Bombus terrestris, — сказал я. — Шмель. Физики, — выдумывал я на ходу, — доказали, что он вообще не может летать. Размеры туловища, сопротивление воздуха, амплитуда и частота взмахов его крыльев — если все это учесть, то получается, что ни подъемной силы, ни тяги недостаточно, то есть эти твари в смысле теории абсолютно неверно сконструированы! А летать все равно летают.
— Да уж, это каждому ребенку известно, вот так!
— Вроде бы, — сказал Хадриан, — в общем шмели о этим справились, но наверняка каждому в отдельности это дается с большим трудом!
Ну вот, что и требовалось доказать! — подумал я, когда все стали расходиться. Босков попрощался, добавив:
— Увидимся позже у меня.
Харра явно почувствовал новый прилив энергии, позвонил Леману, который ждал его в машинном зале, и распорядился:
— Нужно еще раз провести контрольные вычисления, вот так.
Хадриан, выпуская клубы сизого дыма, обсуждал со Шнайдером размещение аппаратуры в завтрашнем эксперименте. Юнгман крайне деловито твердил:
— Мне еще нужно к завтрашнему дню технологическую схему… и тепловой поток определить…
— Главное — спокойствие! — сказал я. — В принципе все идет по плану. Первые шаги всегда немного сбивчивы, но, когда я вернусь из Тюрингии, все встанет на свои моста.
На самом деле я совсем не был уверен, что мне удастся заполучить доктора Папста в партнеры.
Нужно было обдумать и другие варианты, во всяком случае, настрое