н я был отнюдь не оптимистически. Но я знал, что, если человек захочет, всегда и во всех случаях выход найдется. А хотеть человек должен всегда — это вошло мне в плоть и кровь.
Когда в половине шестого я вез фрау Дегенхард домой, то от усталости совершил две типичные для водителя ошибки: неправильно переключил скорость и слишком резко затормозил на покрытой льдом улице, так, что машина — к счастью, это произошло не на магистрали — завертелась волчком. И снова пришлось мне выслушать от испуганной фрау Дегенхард, что раньше я водил машину гораздо лучше.
— Вам все равно придется минуту подождать, — сказала она. — Ради того, чтобы мои дети остались целы, я поставлю вас на ноги чашкой кофе.
Наверху, в дегенхардовской квартире, я вытащил из кармана пальто две обещанные модельки старых машин и вручил их мальчикам. Оба поблагодарили, но, к моему удивлению, только старший Михаэль был явно обрадован. Прочитав названия машин: «Packard Landaulet 1912… Maxwell Roadster 1911», он протянул брату руку ладонью вверх и заявил:
— Гони полмарки!
— Ах вот оно что?! — ухмыльнулся я.
Фрау Дегенхард сердито выговаривала Михаэлю:
— Разве я тебе не объясняла, что неблагородно спорить с маленьким братом на деньги?
Но Томас запротестовал: он ни за что не хотел, чтобы его считали маленьким. А я сказал:
— Похвально, во всяком случае, что ты верил в мою честность!
— Да вовсе нет! — ответил Михаэль. — Мы оба не верили, что вы сдержите слово, но я рискнул!
Я посмотрел на Клаудию. Она держалась в сторонке и помалкивала.
— К сожалению, у меня было всего две машинки, иначе и тебе бы досталась, — сказал я. — Но ты ведь любишь читать?
Она кивнула.
Я вытащил из кармана книжку издательства «Инзель», которую выбрал утром второпях и не успел даже завернуть. Клаудия взяла ее и, взглянув еще раз на машинки братьев, прочла заглавие «Кукольное представление о докторе Фаусте» и с довольным видом кивнула. Но, открыв книгу, спросила, нахмурившись:
— А почему тут написано «Шарлотта Ланквиц»?
— Это прежняя фамилия моей жены, — объяснил я. — Книга принадлежит ей, но я думаю, что она ничего не будет иметь против, если я ее тебе подарю.
— А кто это доктор Фауст? — спросила она.
Фрау Дегенхард вошла с подносом и прервала наш разговор.
— Чемодан уложен? А портфели на завтра? Михаэль, проверь еще раз! И одеваться! Шарф не забудьте и перчатки.
Когда я вслед за фрау Дегенхард шел в комнату, я услыхал, как мальчики ссорились из-за машинок.
Мы уселись в кресла друг против друга, как в прошлый вечер; я с удовольствием выпил крепкий кофе и заметно взбодрился. Теперь, когда я пришел в себя, трудный рабочий день с его делами и заботами показался мне сном, прервавшим мой вчерашний разговор с этой женщиной.
Фрау Дегенхард сказала:
— У них есть номер в гостинице неподалеку.
Эта фраза прозвучала вроде, бы без всякой связи и тем не менее была неслучайной, она являлась как бы продолжением разговора.
— Там, в горах, два часа снегопада — и мне уже от дядюшки Папста не выбраться, — ответил я. — Ну что, вы теперь почти сообщница, и как, не облезла позолота с прежнего идола?
Что-то вроде усмешки появилось на лице фрау Дегенхард, но она сразу же ее согнала.
— Вам виднее, как поступать, — и прибавила с нажимом: — это с одной стороны! — Она взялась за кофейник: — Тут еще хватит на одну чашку.
— Спасибо, с удовольствием, — поблагодарил я и протянул чашку. Отпивая глоток, я взглянул на нее: — А с другой стороны?
Закурив и откинувшись в кресле, она заговорила вполголоса, не так бойко, как обычно, а словно думая вслух:
— С вами непросто. Вчера вечером я еще долго размышляла над вашими словами. Есть вещи, которые кажутся человеку совершенно немыслимыми, и, чтобы с ними смириться, ему приходится расстаться с многими прежними взглядами и суждениями.
— Вот мы и добрались до основной проблемы нашего времени, — сказал я, пытаясь небрежным тоном снизить серьезность ее слов.
— Основная проблема, — сказала она, — да, быть может, это действительно так. Если вдуматься, при нашем строе я выросла совсем другим человеком, чем была бы при иных обстоятельствах, с политическим сознанием, с пониманием общественных взаимосвязей, у меня как женщины есть ощущение настоящей свободы, собственной необходимости; еще моя мать по сравнению со мной была только домашней рабой, слова: молчи, занимайся своими кастрюлями — до сих пор звучат у меня в ушах. И все-таки во мне живы традиции моих бабушек, от стишков в альбом и пения хором на праздниках до представлений о супружеской верности. А вы все эти святыни безжалостно разрушили, прежде чем я сама пришла к таким взглядам, против которых восставало все мое существо. Гораздо удобнее жить с иллюзией собственной абсолютной правоты, чем с сознанием, что действовала необдуманно.
— Безжалостно… — повторил я. — То, что заставляет одного человека задуматься, а двоих начать разговор, не может быть безжалостно, это относится и к тем справедливым словам, которые вы вчера бросили мне в лицо. А что касается отживших традиций, вы заставили меня задуматься, вы отчасти правы, в нашей жизни еще много есть такого, что эти традиции питает. Но оставим пока эту тему. Вы ведь еще не сказали, а что же «с другой стороны».
— С другой стороны, — ответила она, — ваша поездка в Тюрингию с этой знакомой тоже может оказаться ошибкой. А вы не тот человек, который станет долго обманывать самого себя. Как бы не получилось так, что в один прекрасный день вы вдруг осознаете эту ошибку. И не дай бог вам тогда очутиться в таком же угнетенном состоянии, в какое вы привели меня вчера вечером.
— Что ж, выходит, я просто щепка, которую песет поток, — так же серьезно сказал я, — но ведь это не так, хоть мне точно и неизвестно, как обстоит дело со свободой воли. Пусть я совершаю ошибку, это значит лишь, что потом мне придется спросить себя, почему человеку свойственно ошибаться. И раз я завтра еду не один, — заключил я, — значит, так и должно быть! Значит, это не ошибка, а если и ошибка, то она неизбежна.
— Неужели это говорит человек трезвого ума, каким вы себя считаете? — спросила она.
— Да конечно же! — ответил я. — Если я утверждаю, что так должно быть, значит, все учтено: и коэффициент полезного действия, и тот вред, который я могу причинить.
— Коэффициент полезного действия будет, конечно, работать на вас, — сказала она, — ну а вред, по-видимому, будет причинен другим.
Я поднялся.
— Так однозначно нельзя, пожалуй, оценивать результаты наших поступков. Я не гонюсь за лишними ошибками, мне более чем хватает институтских проблем, правда, к сожалению, мне не удается отделить их от так называемых личных. — Я в раздумье смотрел на нее: — Я хочу сказать вам одну вещь: у меня такое чувство, будто внутри меня все переворачивается до самого основанья. И в этой ситуации, конечно, может случиться, что я потеряю ориентацию. Но если это произойдет, я вспомню вас и ваши слова.
Она покачала головой. Должно быть, сейчас она чувствовала почти то же, что и я: мы стали ближе друг другу. Во всяком случае, она произнесла:
— Кажется, мы, люди, и в самом деле можем что-то значить друг для друга…
И в ушах у меня зазвучал голос Шарлотты: «…если не замыкаемся в себе».
В коридоре на чемодане сидела Клаудия и читала подаренную мною книжку.
— А почему бы вам не поехать с нами? — спросил я фрау Дегенхард, когда она прощалась с детьми. — Мы сдадим всех троих Босковам, а потом я приглашаю вас поужинать.
— Это предложение так ново и так ошеломило меня, — сказала она, — что мне нужно будет сегодня весь вечер приходить в себя. Поглядим, возникнет ли у вас еще когда-нибудь такое желание!
— А давайте, — ответил я весело, — поспорим на полмарки?
Мы вышли. Обоих мальчиков вместе с чемоданом и сумками я поместил на заднем сиденье, а Клаудию взял к себе вперед, но так крепко затянул ремни, что она почти не могла шевелиться.
— Чтоб уж было надежно, — сказал я, и мы поехали.
— Кто такой доктор Фауст? — спросила Клаудия.
— Как тебе сказать… — Я принялся лихорадочно перебирать в памяти обрывки школьных и рабфаковских знаний. — Алхимик был такой в средние века, проще говоря, ученый.
— Как вы? — спросила Клаудия.
— Приблизительно, — ответил я. — Ну, в грубом приближении, то есть, конечно, совсем не такой. Потому что тогда еще верили в волшебство и духов.
— А вы в духов не верите?
— Конечно, нет! Я же современный ученый.
Клаудия замолкла. Зато мальчишки перегнулись через спинку сиденья и начали мучить меня вопросами.
— А почему на спидометре цифра сто сорок? Ведь предел у этого драндулета сто двадцать пять!
— Плюс минус десять процентов, — объяснил я терпеливо, — получается сто тридцать семь и пять десятых.
— А современный ученый и правда не верит в духов? — спросила Клаудия.
— Правда не верит.
— А почему у вас на щитке написано «сливочное масло»? — спросил Михаэль.
— Сливочное? — удивился я.
— Ну да, по-русски, — пояснил мальчик.
— По-русски маслом называют и машинное и сливочное, а это указатель давления масла.
Бесконечные вопросы постепенно начали действовать мне на нервы.
— Господа, прошу тишины, мне нужно следить за дорогой.
Клаудия глубоко вздохнула.
— Тебя еще что-нибудь волнует? — спросил я.
— Но ведь вам же надо следить за дорогой, к сожалению.
— Ладно, не томи, — сказал я, — выкладывай!
— Все дело в духах, — объяснила она. — У нас на уроке в школе говорили про могучий дух Маркса. А вы говорите, что никаких духов не существует.
Я был так озадачен, что, делая правый поворот, зацепил колесом тротуар, на что с заднего сиденья сразу же раздалось:
— Он так куда-нибудь врежется!
Тут я обиделся и молчал до тех пор, пока у Адлергештелля не выбрался на расчищенную дорогу. Машин было еще мало, и я сел поудобнее.
— Послушай, Клаудия! — начал я. — Когда я говорил о духах, то имел в виду не привидения, понимаешь? Они бывают только в сказках. А кроме этого, существует еще так называемый человеческий дух, функция коры головного мозга, я имею в виду высшую нервную деятельность. Ясно тебе?