Доктор Папст — человек тактичный, понимающий, он помогает Киппенбергу взять себя в руки.
— Вчера вечером вы сказали, что мужчины вроде нас должны предоставить философам размышлять над противоречиями времени и что мы оба не любим, когда путь к действию преграждает сомнение. Активное сотрудничество, решение о котором мы сегодня приняли, означает не только успешное наступление на обстоятельства, которые мы должны изменять, а не обвинять, но и стремление радикально порвать с отжившими идеями — это нам тоже необходимо.
— Глубокий человек доктор Папст, — говорит Киппенберг, когда они с Евой едут ночью по горной дороге на север, — директор фабрики и в то же время философ, такое в самом деле редко встречается.
По очищенной от снега автостраде ехать уже легко. Утомленная Ева засыпает. Когда она просыпается, близко берлинское кольцо — у Киппенберга было достаточно времени, чтобы о многом поразмыслить.
Выводы не утешительны. У него нет никаких иллюзий: он в жизненном тупике, и, хотя прав доктор Папст, говоря, что такому человеку, как Киппенберг, деятельное участие в событиях современности больше подходит, чем самокопание и самобичевание, если годами жить не так, как надо, одним махом не встать снова на правильные рельсы. У кого жизнь пошла наперекосяк, тому ее сразу не выправить. Нет, это совсем не так просто. Нужно, чтобы пробрало как следует, по-настоящему почувствовать боль, изменить все вокруг, разрушить то, что мешает, только тогда может произойти, наконец, решительный перелом.
И эта девятнадцатилетняя, проснувшись, видит Киппенберга, с тех пор как он перед нею раскрылся, насквозь.
— Ты здорово измотан, — говорит она. — И тебя многое еще гнетет.
На этот раз Киппенберг не отгораживается, хоть говорит не о себе, а о деле. У него еще хватает силы добраться к пульту управления своей жизни, дать команду перейти от самокопания к реальному действию.
— В моем портфеле полно результатов, — говорит он, — но есть одна вещь, которая меня очень тревожит! У нас нет экспериментального цеха, и я понятия не имею, сможем ли мы в Берлине что-нибудь найти.
Вот теперь-то и выясняется, что он действительно отделывался от Евы пустыми отговорками. Теперь ему некуда деться, и он рассказывает ей об их большом деле — это будет настоящая сенсация. Она реагирует неожиданно:
— Что касается экспериментального цеха, то над этим я бы не слишком ломала голову. Завтра я поговорю со своим мастером и позвоню тебе, если это удобно.
Киппенберг кивает. Он договаривается с Евой, что пришлет за чертежами курьера. А потом спрашивает:
— А над чем бы ты ломала голову?
— Может быть, над тем, — отвечает она, — не натолкнется ли твоя сенсация на сопротивление, нет ли у вас врагов или врага, и довольно коварного.
— Один выскочка, — отвечает Киппенберг, — вообще-то всегда справлялся с коварным врагом.
Но, произнося эти слова, он чувствует какую-то тяжесть. Не страх, нет. Он с тревогой думает о Ланквице.
Киппенберг сворачивает с автострады и делает крюк через Кёнигсвустерхаузен. При прощании на этот раз не возникает особого волнения (понедельник вечером, стоянка на вокзале Фридрихштрассе), но в последний момент он вспоминает нечто важное.
— Когда ты будешь звонить в институт, попроси, чтобы тебя соединили с фрау Дитрих, — говорит он. — У нее слабость к выгнанным из дому девушкам, и ты с ее помощью сможешь спокойно сдать выпускные экзамены.
Ева бросает на Киппенберга испытующий взгляд.
— Ну, что же, это хороший совет. Я им воспользуюсь. Но, к сожалению, я не человек трезвого рассудка.
— Не темни, — говорит Киппенберг. — Что это значит?
— Позвоню я завтра же, — отвечает Ева, — а с переездом дня два-три подожду.
— Почему? — спрашивает Киппенберг.
Она вышла из машины, но еще раз наклоняется к нему:
— Ты тоже не без противоречий! И поверь мне: ты вовсе не такой сильный, каким бы хотел быть! Возникают самые разные желания, — добавляет она. — Оказавшись в их власти, ты можешь сбиться с твоего прямого пути. Я это тебе говорю на всякий случай.
Она захлопывает дверцу. Киппенберг, качая головой, уезжает.
22
Меня не беспокоили, дали выспаться, и, придя около десяти утра в институт, я первым делом заглянул к Боскову. Встретил он меня, как обычно, в коридоре в дверях своего кабинета. Вид у него был такой, словно он переродился. Он выступал теперь в роли организующего и координирующего центра нашего коллектива, не говоря уже о том, что он стал для нас своего рода «скорой помощью». Во всем облике Боскова появилась какая-то упругость, при его полноте совершенно неожиданная. Лицо дышало энергией, жаждой действия, но суетливости не было, несмотря на его холерический темперамент. Он был спокоен и сохранял удивительное присутствие духа.
— Ну вот, — молвил он, — вы и вернулись, мой дорогой. Давайте рассказывайте! Мне, правда, нужно будет скоро, — и он посмотрел на часы, — в Хеннигсдорф. С трансформаторным заводом в Оберешёневайде, к сожалению, ничего не выходит. Может, удастся договориться с Хеннигсдорфом или с заводом в Дрездене. Это все, что я смог выяснить по телефону. Но телефонного разговора недостаточно, когда собираешься так вклиниться в план, нужно ехать самому.
Мы сидели в креслах друг против друга. Перед выходом я звонил Боскову, поэтому на столе уже стояли два кофейника. Сложенная в несколько раз перфокарта опять стала жертвой уборщицы; Босков, конечно, толкнул свой шаткий столик коленом, и кофе выплеснулся на блюдца.
Я рассказал обо всех деталях планируемого с Тюрингией договора. Босков кивнул.
— Молодец, здорово вы все это провернули! Радость от этой похвалы я мог бы почувствовать, только когда с ложью будет уже покончено.
— Мы, конечно, должны отдавать себе отчет в том, — продолжал он, — что принятие таких далеко идущих решений не в нашей компетенции. Посмотрим, произойдет ли сейчас переориентация всех исследований, удастся ли осуществить связь науки с производством или это опять минует нашу затхлую лавочку, как кое-кто надеется. Его прервал телефонный звонок. Босков снял трубку.
— Шофер спрашивает, кому нужно отдать чертежи, которые он только что привез.
— Юнгману или прямо Трешке, — ответил я.
Босков, передав мои слова, прибавил: «Я через пять минут спущусь» — и положил трубку.
— В любом случае, — сказал он, — взять на себя такую ответственность, заключить временный договор с объединением народных предприятий мы имеем право, а принципиальные вопросы сейчас подождут. Но посмотрим, что скажет шеф, — он ткнул пальцем в мои бумаги, — на все эти проекты. Потому что на этаже у него в том здании такая гробовая тишина, что не по себе становится.
Продолжать работу, сказал я себе, что бы там ни было. Я спросил о ящиках в подвале старого здания.
— Электроника по списку, который вы сто лет назад составляли вместе с Харрой, почти полностью! — ответил Босков. — Анни нашла и бумаги, где в категорической форме говорится, что в приборах отказано.
— Вероятно, последняя шутка, которую сыграл с нами тот бандит.
— Да, — сказал Босков, — весьма возможно. Но кто скрыл от нас тогда, что ящики все-таки пришли? До этого мы уж точно докопаемся! — Он поднялся. — Юнгман прямо-таки блаженствует. Там и электромагнитные расходомеры, и датчики электропроводности, и даже дифференциальные манометры. Для нашей установки это прямо как по заказу.
Я помог Боскову надеть пальто. Мы вместе спустились по лестнице. Подумав о Ланквице, я спросил:
— Когда вы вернетесь?
Нет, на Боскова я не мог сегодня рассчитывать. Сейчас он едет в Хеннигсдорф, а потом у него назначена важная встреча, на которой должен быть окончательно решен вопрос о патентовании. В крайнем случае поздно вечером его можно будет застать дома.
Я пошел на машину, там сидел Леман. Они теперь работали с Харрой по сменам, что было, конечно, разумно, и только после обеда можно было застать обоих. Скептик Леман вынужден был признать, что эксперименты, которые с раннего утра проводятся в старом здании, дают вполне точные цифры.
— Это уже кое-что, — сказал он.
— К твоему сведению, у нас есть достаточно оснований надеяться, что нам удастся смоделировать непрерывный процесс в барабанного типа реакторе, разбив его на целый ряд ступеней, причем «Роботрон» позволяет при счете взять число ступеней достаточно большим, что обеспечит довольно высокую точность результата.
Я пошел в старое здание. Когда я заглянул в отдел химии и увидел, во что они превратили большую лабораторию, даже мне стало не по себе: все было буквально перевернуто вверх дном. Шнайдер и Хадриан уехали домой. Они с пятницы работали, не выходя из института, почти без перерыва, и им необходимо было отдохнуть. После обеда они намеревались вернуться, таким образом, около пятнадцати часов вся рабочая группа, за исключением Боскова, должна была собраться вместе.
Экспериментальная установка, которую они воздвигли, чтобы добиться нужного расхода сырья, производила устрашающее впечатление. Невольно я спросил одного из хадриановских химиков, видел ли все это шеф. Да, утром к ним заглядывал Ланквиц, ни единого слова не сказал и почти сразу же ушел. В лаборатории я пробыл недолго. Выйдя, я остановился на лестнице и попытался заставить себя пойти к шефу, чтобы это надо мной уже не висело. Посмотрим, что скажет шеф по поводу всех этих дел. У меня не было никаких иллюзий. Он этого ни за что не проглотит! Пока еще на этаже у шефа царит мертвая тишина, но скоро ей придет конец. Навсегда уйдут в прошлое времена согласия и полной гармонии, тот мягкий, тепличный климат, который так любит Ланквиц. Для него ужо было ударом, когда в среду он узнал о моих тайных контактах с Шарлоттой и Москвой. Да, пожалуй, лучше избегать столкновения, пока он не будет поставлен перед лицом уже достаточно большого числа свершившихся фактов.
Я направился было в новое здание, но увидел Трешке, поднимавшегося из подвала. Он рукой поманил меня к себе.