Случай, по меткому замечанию Вергилия, меняет все.
Примерно в том же ключе мыслил старый Сократ, почитавший Случай превыше богов (включая самого Зевса!).
Случай же свел и связал меня с величайшим чернокожим поэтом и революционером Патрисом Лумумбой.
Однажды в Брюсселе на званом вечере в мою честь он сам подошел и без всяких преамбул прочел мне свою героическую поэму про Африку.
Принцесса, замечу, при виде Патриса сбежала (я знал о ее аллергии на черный цвет – со слезами и рвотой, насморком и расстройством желудочно-кишечного тракта), а я, к своему стыду, не сразу признал в статном незнакомце первого в конголезской истории премьер-министра, избранного демократическим путем.
За время, пока он читал, я припомнил, что видел его фотографии в газетах и также, случалось, читал о нем много разного и противоречивого.
Для одних он был и оставался воришкой, отбывшим в бельгийской тюрьме срок за серию мелких краж, для других – символом борьбы за свободу Черного континента.
По внешнему виду Лумумба являл собой, я бы сказал, черную реинкарнацию былинного персонажа русских сказок Алешу Поповича: этакий жилистый интеллигент в первом поколении, разночинец с яростным взглядом из-под массивных роговых очков, упрямец и борец с колониальной нечистью.
Прекрасно владея французским, Патрис, в пику бельгийцам, писал на диалекте банту, сплошь состоящем из пронзительно посвистывающих и энергично приплясывающих звуков.
…Вот когда мне сгодилась тотальная зубрежка иностранных языков во сне по секретной методике Комитета государственной безопасности Союза Советских Социалистических Республик: я и сам был не в курсе, что знаю банту!..
Он пел об Африке так, как поют о желанной невесте – влюбленно и ласково; называл ее своей единственной любовью и произносил клятву верности; он был готов за нее умереть и действительно умер.
Он сравнивал Африку с райским садом, превращенным злодеями в прибежище смерти и скорби.
Описание детства Патриса на фоне страданий конголезского народа невольно напомнило мне мое собственное: и он, как и я, не ведал нежности и материнского тепла, хронически недоедал и дрался до крови, чтобы выжить.
– Иисус видел ясли, явившись на свет, а я видел горы навоза! – выкрикивал он строки своей великой поэмы, преодолевая гомон и чавканье собравшихся.
– Его обернули в хламье, а меня в рванье! – цитирую по памяти.
– Он был абсолютно беден, а я беспросветно нищ! – при этих словах Патрис выворачивал карманы.
– Ему было туго, а мне – нелегко! – Тут поэт разрывал на себе одежду и демонстрировал шрамы на животе.
– О, мы так похожи, – пел он, тем не менее, радостно, – белый Христос и черный Лумумба!
Наверняка мой вольный по памяти перевод с диалекта банту грешит некоторой приблизительностью и в сотой доле не передает того подлинного очарования оригинала…
Итак, я не смог сдержать слезы – настолько меня потрясли эти строки, полные страсти и огня.
Как нечасто со мной бывает – мы с ним обнялись в едином эмоциональном порыве, и я ощутил биение его сердца.
Оно билось, как колокол.
– Брат, послушай меня, – перешел он на шепот, – чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью!
– Пушкин, – обрадовался я, – «Капитанская дочка»!
– Она, – кивнул Лумумба, – Емельян Пугачев!
Неожиданно я обнаружил, что мы с ним довольно успешно перешептываемся на классическом русском – как принято говорить, языке Пушкина, Лермонтова, Толстого и Достоевского.
– Гитлер, Сталин, Мао Цзэдун! – продолжал он выкрикивать имена своих великих предтеч.
– Ленин, Альцгеймер… – вставлял я несмело.
– Пол Пот! – ликовал, как ребенок, Лумумба.
Похоже, что мы увлеклись и не заметили, как сделались центром всеобщего внимания.
– Да здравствует свободолюбивая Африка! – кажется, пробормотал кто-то.
– Долой кровавый бельгийский режим! – словно сорвавшись с цепи, трижды проскандировал Патрис и с ногами запрыгнул на праздничный стол.
– Долой кровавый бельгийский режим! – прокатилось по залу, достигнув ушей мирно дремавшего в окружении злющих бельгийских овчарок короля всех бельгийцев Бодуэна Первого.
– Браво, Лумумба… – еще не совсем проснувшись, одобрил король.
– Нет рабству! – затопал ногами Патрис. – Нет голоду! зною! тотальной безграмотности! организованной преступности! бездарным бельгийским колонизаторам!
– Ну-ну, обнаглела моя обезьянка! – похоже, обиделся Бодуэн Первый.
– Мы больше не ваши и не обезьяны! – сказал, как отрезал, Лумумба (потом эта фраза станет крылатой, и практически все свободолюбивые народы Африки начертают ее на своих знаменах).
– А чьи? – с любопытством воскликнул король.
– А ничьи! – очень тихо ответил Лумумба.
– В таком случае, фас! – громогласно скомандовал Бодуэн Первый.
– Щас! – повторилось эхом под сводами королевского дворца, и свора собак устремилась к единственному чернокожему человеку на этом балу (до белых им не было дела!).
Я хотел было крикнуть: «Не делайте этого!» – но отчего-то не крикнул, а побежал им навстречу в попытке отвлечь – что, собственно, и позволило Патрису нормально разбежаться и зацепиться за бриллиантовую люстру под потолком, с которой он, раскачавшись, перелетел на балкон для оркестра.
Еще до того, как исчезнуть, он подмигнул мне – мол, не надо грустить!..
67
Наутро Патрис был объявлен персоной нон грата с настоятельной рекомендацией самому покинуть Брюссель в двадцать четыре часа либо подвергнуться принудительной депортации (от линча на месте, как это принято в Бельгии, он, по счастью, был защищен дипломатическим иммунитетом).
До его выдворения, впрочем, была еще ночь, полная непредсказуемости и чисто мистических совпадений…
Итак, под надрывный собачий лай меня в суматохе и толчее вынесло из дома короля на старинную площадь Гран-пляс, где как раз в это время веселились участники всемирного костюмированного фестиваля кошек.
На мгновение меня ослепила кричащая роскошь кошачьих нарядов и украшений (еще более ярких и бесстыдных на безропотном фоне голодающих в странах третьего мира).
Это пиршество кошечек в сердце Европы пронзало мою душу своим несоответствием с гуманитарной катастрофой в сердце Африки.
Я с трудом продирался сквозь толпы мурлычущих шлюх, усатых модисток, пятнистых блудниц, полосатых путан, вислоухих рабынь фараона, испанских идальго с хвостами – и слезы отчаяния душили меня.
Я ощущал себя отцом, прыгнувшим в воду, чтобы спасти, наконец, тонущее дитя, – а мне не давали плыть.
Вид холеных зверьков и надменных владельцев, усатых гадалок, карточных шулеров, скучающих полицейских, прочих завсегдатаев празднества будил во мне чувство, какого я прежде не знал.
Стыд – СТЫД! СТЫД! – овладел моим существом.
Я стыдился, что жив, что одет-обут, что здоров, что дышу, что люблю, что любим – и только молил о прощении всех, обойденных любовью, с кем я не был знаком и кого не сберег.
Подобно сухому снопу, в который попала молния, я пылал желанием как-то помочь истерзанному рабством конголезскому народу.
В какой-то момент, помню, я возопил с неистовством библейского пророка Иеремии:
– Воззри, Господи, и посмотри на поругание наше!
Но никто на мой вопль, увы, даже не повернул головы.
– Нас гонят в шею, – с удвоенной силой выкрикнул я погрязшему в кошечках человечеству, – мы работаем и не имеем отдыха!
– Кожа наша почернела, как печь, от жгучего голода! – продолжал я, срываясь на фальцет.
– Язык грудного младенца, – взывал я и плакал, – липнет к нёбу от жажды, дети просят хлеба, и никто не подает им!
– Неужели Ты, Господи, – пробормотал я потерянно, – совсем нас отверг?
– Не совсем… – вдруг послышалось сзади…
68
– Я просил не грустить! – улыбнулся Патрис и, схватив меня за руку, потащил за собой прочь с площади, мимо ратуши, дальше по старым извилистым улочкам в сторону главной достопримечательности Брюсселя – фонтана с писающим мальчиком.
– Вот яркий метафорический пример, – заметил на ходу Лумумба, – истинного отношения Европы к чаяниям угнетенного населения Африки: мол, ссать мы, ребята, хотели на вас!
Я даже замедлил наш бег – настолько меня поразила трактовка игривой, как мне представлялось, улыбки скульптора.
– Не веришь – проверь! – усмехнулся Патрис. – По всем манускриптам, оставшимся после пожара в Брюсселе, автором юного писуна является старый засранец-педофил Пьетро Вадкиненоу, творивший в XVII веке.
– Доказано также, – продолжал Лумумба, – что этот заказ был оплачен всесильным герцогом Чезарео Борджиа (любимым отпрыском самого папы Александра VI), положившим начало кровавому освоению девственных просторов Африки!
– О, не будь все так сложно, как было бы просто! – с пафосом, не без сарказма припомнил Патрис знаменитый афоризм древнегреческого мыслителя и звездочета Анаксимандра.
– О, было бы проще, не будь все так сложно! – вскользь, почти автоматом вырвалось у меня (я-то знал точно, как это у автора).
На мгновение он замолчал.
Вдруг запахло грозой.
– Я тебя проверял! – наконец засмеялся Лумумба и почти дружески меня приобнял…
69
В баре, куда мы зашли по пути пропустить рюмку-другую нектара, сближающего «тюши людей», повсюду висели портреты вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина и негромко, но все равно торжественно звучала столь им ценимая «Аппассионата» известного немецкого композитора Людвига Ван Бетховена.
– Ильич тут бывал! – сообщил нам бармен и проводил к столу, стоявшему у самой двери в дамский туалет, с табличкой на нем: «За этим столиком с 13.01.1905 по 13.11.1917 гг. беспробудно пил шнапс великий вождь мирового пролетариата В.И. Ленин!»
– Пил в долг и умчался, не заплатив! – как бы вскользь и назло заметил хозяин питейного заведения.