жи и бронзовым нарукавником на правой руке.
Вокруг меня по всему периметру ристалища замерли, застыли в напряженных позах сотни мастеров боевых искусств, готовых по первой команде ринуться на меня и смести с лица земли.
При всей торжественности момента казалось немного забавным видеть их в красочных доспехах древнеримских гладиаторов.
На одном шлем с полями без гребня и нагрудные доспехи, на другом шлем с гребнем и перьями по краям, пояс и набедренная повязка, у кого-то еще замечаю в руках сеть и трезубец, копье или два грозных меча.
Но, однако же, кровь у меня приливает к лицу при виде моего душевного друга, печально застывшего в позе Атланта под сводами дальнего арочного проема.
За отказ убивать своих ближних его приковали цепями к пурпурным полуколоннам из аметиста – точно под ложей Уинстона Черчилля и Никиты Сергеевича Хрущева.
Бог знает, о чем он подумал, увидев меня с обнаженным мечом.
Ведь, казалось, вчера мы с ним поклялись…
…Но едва мы поклялись не драться и не убивать, как нас подвесили рядом, на одной перекладине, головами вниз и стали стегать раскаленным железом.
Пытали, точнее, его (в назидание мне!) – но именно я (а не он!) содрогался и вскрикивал от ударов огненной палицы по его груди, спине, животу и ногам.
Я ощущал его боль как свою – с той разницей, что его боль я не в силах был выносить…
– Я буду драться! Я – драться!! Я буду!!! – срываясь в кашель и хрип, трижды прокричал я нашим палачам, только бы они перестали его истязать.
– Good boy! – попыхивая сигарой, небрежно потрепал меня по щеке английский премьер.
– Да я же тебе говорил! – лузгая семечки, с чувством глубокого удовлетворения констатировал Первый секретарь Коммунистической партии Советского Союза.
Оба знали как будто наверняка, на чем я сломаюсь.
Несчастный мой друг между тем на протяжении всех пыток молчал, не выказывал слабости или страха, и лишь напоследок, когда нас спустили на землю, прошептал:
– Кир, прощаю!
Похоже, прощая меня – он прощал этот мир…
…Между тем, покуда по радио объявляли участников грядущего побоища с непременным перечислением громких побед и регалий, мой взгляд без препятствий скользил вдоль трибун (благо лик мой скрывало забрало, и я никого не смущал).
В ложах, разбросанных тут и там в виде корабликов по всему периметру Нового Колизея, нежились на пуховых подушках римские патриции и матроны, облаченные в тоги белоснежно-пурпурных цветов – праздничные одежды римских цезарей.
В центральной ложе (точь-в-точь над моим бедным другом!) на тронах расслабленно восседали престарелые предводители обоих миров – социалистического и капиталистического.
По правую руку от Никиты Сергеевича Хрущева по стойке «смирно» стоял двухметровый казак с алым стягом Союза Советских Социалистических Республик, по левую от Уинстона Черчилля – бравый гвардеец ее величества королевы Англии с имперским штандартом Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии.
В малоприметных для глаза скальных углублениях между ложами я различил притаившихся (мало ли что!) пулеметчиков со снайперскими пулеметами советского конструктора-оружейника Николая Федоровича Макарова.
Под куполом цирка по периметру свисали с флагштоков полотнища стран – участниц кровавого турнира.
Рев динамиков, римские тоги, гладиаторы и слепящий свет прожекторов путали и мешали мне осознать реально нависшую надо мной смертельную угрозу (и как тут было не вспомнить выдающегося классика английской драматургии XVI – ХVП веков Уильяма Шекспира, заметившего однажды, что весь мир – театр, а люди в нем – актеры).
Даже Москва, куда в пору исторического ХХ съезда КПСС съезжались ведущие представители прогрессивного человечества, не собирала столько знаменитостей.
Наконец, я воочию видел того самого «эксклюзивного зрителя» (выражение Черчилля!), для потехи которого я претерпел столько страданий.
Как на подбор – всё коронованные особы, президенты, премьер-министры, духовные лидеры и вожди победивших революций.
С кем-то из них я встречался на ипподромах, в кулуарах ООН, на светских раутах или парламентских ассамблеях, о ком-то знал из газет и специальных разделов Большой Советской Энциклопедии.
Например, с президентом Соединенных Штатов Америки Джоном Фицджеральдом Кеннеди мы тесно сотрудничали во время Карибского кризиса и сообща, как он сам говорил, уберегли мир от почти неминуемого сползания в геенну термоядерной катастрофы;
с испанским генералиссимусом Франсиско Франко мы ловили форель в водах Гвадалкивира и говорили о вечном;
с вождем красных кхмеров Пол Потом мы как-то в Монако играли в рулетку и пили за жизнь и за смерть («Там, где жизнь – там и смерть!» – повторял, бывало, Пол Пот!);
с добрейшим премьер-министром Израиля Бен Гурионом я познакомился в пору нашего с Маргарет визита вежливости на Святую землю; узнав, что я не еврей, он попросил меня не хандрить и подарил фолиант с интригующим названием: «Как стать евреем!».
Нестройный ход моих воспоминаний внезапно прервал женский голос, зовущий меня по имени:
– Кир! Кир!..
94
Меньше всего ожидал я увидеть на Болс-Пирамид шведскую красавицу – принцессу Сибиллу Саксен-Кобург-Готскую, с которой мы соло вальсировали на торжествах по случаю вручения мне Нобелевской премии мира в Стокгольме.
Пока мы кружились, она мне призналась в любви и надежде быть только моей – «Твоей, и только!» – когда ее драгоценный папаша шведский король Густав Адольф, герцог Вестерботтенский, откинет копыта.
Так и сказала: откинет копыта!
Тогда же, признаюсь, меня потрясла та беспечность, с которой принцесса могла рассуждать о жизни или смерти человека, подарившего ей жизнь: будто речь шла о паре ночных шлепанцев, которые тому предстоит скинуть перед сном!
– Возьмешь настою белены проклятой и сам вольешь ему в ушную полость! – смеясь, напевала она под аккомпанемент чарующей музыки божественного композитора Иоганна Штрауса.
Я всегда тосковал по отеческой ласке и не поверил тому, что услышал.
Не имея фотографии или хотя бы словесного описания внешности моего отца (мать моямолчала о нем, а я не решался спросить), я представлял его в сказочных образах богатырей – Ильи Муромца, Алеши Поповича и Добрыни Никитича.
О, если бы он у меня был, как бы мы с ним хорошо жили, и как бы я его любил, и как бы о нем заботился – о, если бы он у меня был!..
Само слово «отец», и каждая буковка в нем были исполнены смысла: о – означала непреходящий восторг, т – несгибаемость, твердость, е – мягкость и незащищенность, ц – бесконечность.
Само слово, казалось, светилось Любовью, Справедливостью, Мудростью, Милосердием, Красотой.
Сколько раз на кресте я искал глазами человека, подарившего мне эту жизнь, – то внизу на Кремлевской набережной среди толпы, то наверху среди звезд в ночном небе Москвы.
– Отец мой, отец мой! – тщетно взывал я к нему. – Для чего ты меня оставил, отец?..
– Дерись и умри! – тем временем не унималась принцесса. – Кир, дерись и умри!
– Дерись и умри! – вторил ей краснощекий верзила, размахивая древком с насаженной на острие окровавленной головой шведского короля Густава Адольфа, герцога Вестерботтенского.
– Дерись и умри! Дерись и умри! – озверело скандировали полулюди-полубоги в предвкушении большой крови.
До сих пор затрудняюсь облечь в слова шквал эмоций, нахлынувших на меня.
Боль, гнев, ярость, отчаяние и безудержная жажда мщения разом превратили меня в орудие справедливости.
То был стих, когда все неважно – найдешь, потеряешь, умрешь или останешься в живых, когда действуешь импульсивно и поступаешь по справедливости.
Еще на кресте, незадолго до смерти, мой друг и учитель Владимир Ильич Ульянов-Ленин признался, что будь у него еще одна жизнь – он бы и ее, не задумываясь, посвятил борьбе за торжество справедливости на земле.
– Ох, как же хочется мне справедливости на земле! – любил повторять этот пламенный революционер…
Я кругом виноват, и многое в прошлом достойно раскаяния – но только не мой персональный суд над принцессой Сибиллой Саксен-Кобург-Готской…
95
Одним словом, я не сдержался и метнул мой фракийский меч точно в сердце дочери – убийцы собственного отца.
Все случилось так быстро – никто даже глазом моргнуть не успел.
На доли мгновения Новый Колизей погрузился в тишину, после чего пространство цирка огласилось криками ужаса и пулеметными очередями.
Строчили по нам изо всех щелей и явно на поражение.
Входы и выходы нам перекрыли, и мы заметались, как звери в клетке, в поисках спасения.
Вопли и мольбы о помощи мешались со стонами и проклятиями раненых гладиаторов.
Не прячась от пуль, я носился по арене и умолял переполошенных полубогов пощадить людей.
– Вот он я! – из последних сил выкрикивал я, срываясь на хрип. – Стреляйте в меня! в меня!! в меня!!!
Они и стреляли в меня, только пули меня сторонились – как заговоренного.
– Кир! – откуда-то издалека, как сквозь вату, послышался зов моего последнего японского друга. – Ты меня слышишь, Кир?
– Да! – поспешил я к нему и закрыл своим телом. – Я слышу тебя! Я тебя слышу!
– Слава богу, живой… – преодолевая боль, прошептал он на милом ему диалекте кюсю.
Только тут я заметил, что он, как мишень в тире, изрешечен разрывными пулями и весь в крови.
– Фудзияма, ты ранен? – горестно вопросил я.
– Убит… – пробормотал он в ответ на мой риторический вопрос (он еще мог шутить!).
– Пожалуйста, не умирай… – вдруг расплакался я, как ребенок, не в силах терпеть его боль.
– Кир, послушай… – позвал он меня еле слышно, как будто издалека, уже из другого мира.
– Я слышу тебя, Фудзияма! – откликнулся я также шепотом, чтобы он меня тоже услышал.