И тут странным образом стихли все крики и стоны, и нас вдруг окутала тьма, и ничто уже более нам не мешало слышать друг друга по-настоящему (а когда люди слышат друг друга по-настоящему – между ними образуется тончайшая связь, нарушит которую разве что смерть!).
– Представь, Кир… что там, в Нагасаки… – начал он, мучительно медленно подбирая слова, – мне было видение…
Я слушал, боясь пошелохнуться, страшась причинить ему боль, и только молил Бога о спасении моего друга.
– Это видение, Кир… – прошептал он, – было спасительным светом… осветившим… всю мою жизнь…
96
Похоже на то, что Абсурд не оставит меня в этой жизни!
Любая помеха извне – будь то визит адвоката, священника или портного для примерки последнего костюма – сбивают и сводят с ума.
Вот и тут совершенно некстати ход моих воспоминаний прервал визит самого лейб-медика Его Величества Фридриха Струэнзее (рыхлого рыжего немца с обвислыми щеками, сплошь в красноватых прожилках, и бородавками на верхних веках обоих глаз!).
Обреченный на смерть, как мне объяснили, обязан пройти медосмотр.
Еще со времен короля-изверга Вальдемара IV Аттердага исполнялся указ: больных не казнить!
Потому осужденных сначала вылечивали до полного выздоровления и только потом умерщвляли.
С тех пор, за шестьсот с лишком лет, случалось, что казнь на какое-то время откладывали из-за болей у несчастного в животе или нижней грудине или даже катара верхних дыхательных путей.
Объяснялось все это опять же особой гуманностью датских законов.
Лейб-медик признал меня годным для казни, но кто мне вернет полчаса драгоценного времени?..
97
Итак, я успел записать, что там, в Нагасаки, Яме было видение, подобное откровению.
Его взору явилась картина поистине апокалиптического содержания: он раненой чайкой метался над атомным грибом, внутри которого гибли в муках тысячи тысяч людей.
У птицы была его голова, и кричала она его голосом – что, по признанию Ямы, его почему-то не удивило.
По всему судя, он оставался последним в мире существом, кого еще не настигло термоядерное чудовище.
Мужчины и женщины, дети и старики, убогие и калеки – простирали к нему свои руки и умоляли о спасении.
Он слышал их вопли, видел их боль и хотел бы помочь – но как им было помочь?
Потом он увидел, как чайка (его alter ego!) низринулась вниз и пропала из виду.
Казалось, она могла бы упорхнуть и выжить – но, однако же, предпочла разделить судьбу обреченного человечества и погибла.
Потерявший обоих родителей мальчик заплакал по чайке.
– И тут… – прошептал Фудзияма с улыбкой, осветившей изнуренное страданиями лицо. – И тут… – повторил он с восторгом, – я… снова… увидел… чайку…
Подобно ослепительному лучу света, она вынырнула из мрака, унося на своих белоснежных крыльях тысячи тысяч ликующих людей.
Удивительным образом птица увеличилась в размерах и, по описанию моего последнего единственного друга, воистину напоминала плывущий по небу ковчег.
То было чудо, сравнимое разве что с ветхозаветными – вроде манны с небес, воскрешения Лазаря или тоже непостижимого для ума перехода евреев по дну Чермного моря с одного берега на другой.
Ну короче, шли годы, и Яма мужал.
Временами видение повторялось – чему он все чаще искал объяснение и не находил.
Однажды во время совместной молитвы-медитации с учителем юноша, по обыкновению молча, попросил того растолковать загадочное видение.
– Сам Будда в образе чайки явился тебе как знамение истинного пути! – также телепатически откликнулся старый монах Тоёми Хидеёси. – Пути, ведущего через Самопожертвование к Любви, и через Любовь – к Спасению. Белоснежная птица, – продолжал он, – почитай, как олицетворение бесстрашия и чистоты помыслов, а тысячи тысяч ликующих людей – как обещание царства Божия на земле.
– Через Любовь – к Спасению! – только успел повторить Фудзияма перед гибелью от руки карлика Жозе.
– Мой последний единственный друг… – успел прошептать я почти в унисон с ним, теряя сознание…
98
Мне доводилось читать в БСЭ о неких воронках на пути следования реки Времени, попадая в которые, мы исчезаем из виду.
Полагаю, мы с Ямой как раз на момент его предсмертного откровения оказались в одном из таких вневременных водоворотов, где Время теряет значение и человек, наконец, принадлежит себе, своим ощущениям и воспоминаниям.
Часы или вечность внутри воронки, возможно, тождественны мгновению на поверхности реки.
И тогда, надо думать, возможны мгновения, вмещающие события целой жизни – вроде того всем известного феномена, когда перед мысленным взором умирающего за доли секунды проносятся его дни.
А что, может статься, что мы одну жизнь проживаем дважды – во Времени и вне пределов Его досягания…
99
Не стану скрывать, что по мере приближения к финальной главе моего, увы, невеселого жизнеописания мне все трудней удается сохранять необходимые для такой работы хладнокровие и отстраненность.
И причиной тому, как я чувствую, не только неумолимо надвигающаяся минута казни, а еще и преследующее меня по пятам чувство глубочайшего раскаяния.
Впрочем, доколе смогу, постараюсь держаться последовательности изложения событий…
100
Пока мы томились в неволе, карлик Жозе метался по клетке и почем свет костерил эту сраную жизнь и то сраное место, куда его занесло сраными ветрами сраной судьбы.
Нас Жозе называл не иначе, как двумя сраными ублюдками, которых он лично порвет на куски и скормит гиенам на ужин.
Когда я пытался его образумить – он в ответ обзывал нас уродами, трусами, педиками и недоносками.
Японский колосс бессловесно сносил оскорбления карлика – отчего тот его поносил с еще большей силой и страстью.
В отличие от меня, взращенного в жестких традициях противления насилию и злу, Фудзияма пытался понять лилипута и простить.
– Трудно, не будучи карликом, – говорил он, – понять, что творится в душе маленького человека при виде большого.
– Каково, – говорил он, – знать, что ты маленький и большим никогда не станешь?
– И, – говорил, – каково быть изгоем среди людей, тосковать по несбыточной страсти и мучиться от неразделенной любви?
Он мне говорил о невидимых миру слезах, пролитых маленьким человеком, и голос его дрожал…
101
Но чего я себе никогда не прощу, пока жив, – так это того поистине преступного легкомыслия, с каким я относился к угрозам маленького человека.
– Большая беда от маленького врага! – помню, любил повторять Макс Петрович Альцгеймер.
С преступной халатностью я пренебрег (за что и наказан!) одной из первейших заповедей советского разведчика: «На всякий пожарный уж лучше переоценить противника, чем недооценить!»
Говорят, время лечит – но я не могу успокоиться и только все придумываю, как бы я мог остановить карлика.
Мне достаточно было протянуть руку и двумя пальцами – большим и указательным – вырвать его кадык; либо вдруг ослепить в стиле русской рогатки коротким движением указательного пальца и среднего; мог повредить ему мозг, протаранив мизинцем ушное отверстие; да, наконец, лишить гениталий одной пятерней.
Поистине, нет сожаления горше сожаления об упущенных возможностях…
102
Как раз, полагаю, на стыке Вневременья с Временем карлик Жозе и настиг нас, улучив момент, когда мы прощались и меньше всего помышляли о сопротивлении.
Он обрушился сверху нежданно, с коварством стервятника, выследившего смертельно раненного льва, и с лету всадил два ацтекских кинжала – почти одновременно в меня и моего последнего друга.
По всему, карлик метил мне в сонную артерию, но промахнулся, и удар пришелся по впадине между шеей и ключицей.
Помню острейшую боль, сумятицу в мыслях и вместе с тем необъяснимое чувство облегчения – вроде того, что испытываешь в конце трудного пути.
– Через Любовь – к Спасению… – произнес я, сам не зная почему.
Последнее, что запомнилось затухающим сознанием, – хохочущий лилипут, повисший на рукояти кинжала, торчащей из правого уха поверженного колосса, и страшной силы взрыв…
103
Я знал, что последняя глава моего откровения окажется самой неподъемной.
Все злодеяния мира – ничто в сравнении с тем, что я совершил.
Признаюсь, втайне я лелеял надежду, что меня казнят прежде, чем мне придется признаться в содеянном.
Ах, может, еще и казнят…
104
Гигантский столб пламени, разросшийся в огненный гриб, по словам капитана датского рыболовецкого сейнера-траулера Кнуда Харальда, был виден с расстояния пятидесяти двух морских миль, и более впечатляющего зрелища он в своей жизни не наблюдал (а он вообще-то всего повидал!).
Вскоре же, повествовал мой спаситель, с неба посыпался каменный дождь, оставивший множество вмятин на палубе корабля, а по океану прокатились валы волн высотой с небоскреб, повредившие разом рули управления и порвавшие в клочья сверхпрочные якорные цепи.
Огромное судно водоизмещением в 26 тысяч тонн швыряло по водам, как жалкую щепку, и, казалось, спасения не будет.
Кто верил в Судьбу – молились о спасении, а те, кто не верил, – Её проклинали.
Загадочным образом в конце всего этого светопреставления они оказались не где-нибудь, а именно у берегов родной Зеландии (тогда-то они и обнаружили меня, беспамятного, в ворохе сетей на развороченной бурей палубе).
– Не Новой Зеландии, расположенной, как известно, в Полинезийском треугольнике на юге Тихого океана, – растерянно повторял битый ветрами морской волк, – а возле нашей уютной малышки Зеландии, омываемой северными морями!
Дорога обратно, насколько я понял из его сбивчивого рассказа, заняла всего ничего.