!).
Корабельный врач Клеменсе Пуле врачевал мои раны, повариха Лиз Солведж кормила с ложечки, боцман Вилфреде Тью, пока я был слаб, всякий вечер выносил меня на палубу вдохнуть свежего морского воздуха.
И вообще, замечу с чувством глубокой благодарности, все прочие обитатели рыболовецкого траулера тоже заботились обо мне, как о малом дитяте.
Наконец, напоследок, почти на излете моего короткого пребывания на земле я обрел истинную семью – искренне любящих меня братьев, сестер и отца.
Возле них я оттаял душой и ожил – как иссохшее дерево вдруг оживает после дождя.
Не мудрено, что за чаркой ямайского рома однажды я все рассказал Кнуду Харальду как на духу…
113
Все, пришли…
Видит Бог, я хотел досказать историю моей жизни…
Я, в общем, пытался…
Однако прощаюсь, теперь уже – всё!..
114
Прогнило что-то в датском королевстве!
Именно эти слова из великой пьесы Уильяма Шекспира «Гамлет, принц датский» почему-то первыми пришли мне на ум, когда оборвалась веревка и я кулем обрушился в люк под помостом.
Случился весь этот конфуз на глазах королевских особ Старого Света (с кем Альгирдас с Даяной были в родстве) и приглашенных на казнь членов Нобелевского комитета.
Где-то среди гостей мне почудилось вдруг заплаканное лицо старины Кнуда Харальда (я словно увидел родного отца!).
До того же, как мне завязали глаза и надели на голову мешок, я в последний раз взглянул на подернутое свинцовыми тучами небо Дании и без лишних слов приготовился к смерти.
– И что, это всё? – пронеслось безразлично в мозгу, и опять повторилось. – И это вот – всё?
А потом…
Вздох недовольства и разочарования прокатился по зрительским трибунам, возведенным в тюремном дворе по такому особому случаю.
Могу понять досаду людей, наблюдавших бездарный фарс взамен подлинной трагедии.
Под свист и улюлюканье царственной толпы меня кое-как извлекли из-под помоста и, не мешкая, утащили обратно в камеру.
Ни времени нет, ни желания описывать поднявшуюся суматоху в связи с неожиданной ситуацией.
Мне бы побыть одному, но то и дело тяжелая дверь отворялась с тоскливым скрежетом, и ко мне запускались – то мой адвокат с очередной просьбой о помиловании, то палач с глубочайшими извинениями, то священник со словами утешения и даже полномочный посол Союза Советских Социалистических Республик в Копенгагене.
– Повесить уже по-человечески не в состоянии! – шепотом возмущался посол, трусовато озираясь по сторонам, дабы все-таки не навредить дипломатическим отношениям двух стран.
Сам комендант забытого богом острова Фоборг слезно молил меня извинить за гнилую веревку и божился, что впредь подобное больше не повторится.
Насколько я понял по всяким обмолвкам, высокие гости категорически отказывались расходиться до тех пор, пока меня не повесят окончательно и бесповоротно.
Говорили, что мой дальний родственник, датский король Фредерик IX даже отправил военный реактивный самолет в соседнюю Норвегию за новой веревкой, и его возвращения ждали буквально с минуты на минуту.
Все желали мне смерти.
Увы, в глазах всего мира я прослыл отвратительным фанатиком, серийным убийцей, не знающим раскаяния (все время суда я был нем, сам потрясенный содеянным мною!).
Разве, Богу (надеюсь, Он есть!) известно, что я был всего лишь слепым орудием в руках одержимой жаждой мести женщины…
115
Оставшись один, немедленно устремляюсь к заветной тетради.
Покуда доставят новую веревку и надежно ее приладят, возможно, успею…
………………………………………………………………
………………………………………………………………
…Тут исповедь Кира обрывается, и после небольшого пробела возникают аккуратные каракули старого морского волка. Прочтя перевод, я столкнулся с дилеммой: то ли все оставлять, как оно сложилось в силу обстоятельств, либо решительно вмешаться и придать финальной главе вид, соответствующий моему пониманию.
Вообще, последний аккорд Кирова откровения, по моему лично мнению, мог бы быть строже и лаконичней. Без излишних и громоздких описаний корабля, команды, погоды и рыбных уловов. Или, местами забавных, воспоминаний старого капитана о его босоногой юности, когда он таскал треску на продажу в старинный замок Хаммерсхус (еще до того, как в нем поселились литовские князья Гольшанские!). Наконец, те страницы, где Кнуд вспоминает факты биографии Кира, также повторяют сведения, уже изложенные в исповеди.
Куда ценнее скупые обмолвки старого морского волка о зависшей над их кораблем кровавой луне, напоминающей лик разъяренной женщины. О женских рыданиях, укорах и проклятиях, несущихся по ночам из каюты Кира (тогда как Кнуд Харальд готов был поклясться, что там никого, кроме Кира, быть не могло!). Или – описание самого громкого судебного процесса в Дании ХХ столетия, в продолжение которого Кир понуро молчал и слова не произнес в свое оправдание…
Определенно достойны упоминания сцены знаменитых рыцарских поединков в замке Хаммерсхус, в которых, как правило, участвовал и неизменно побеждал сам молодой наследник князя Альгирдаса Гольшанского. В частности, сцена с участием Кира в турнире, которую Кнуд Харальд лично воочию наблюдал.
После серии поединков, повествует он, включавших схватки на лошадях с копьями, пешие бои с мечами и стрельбу из лука по летящему тетереву, к финалу добрались лишь двое непобежденных – загадочный пришелец с маской на глазах и молодой наследник литовского трона, экипированный с головы до ног в доспехи тевтонского рыцаря. Заключительный поединок на рапирах по традиции проходил в тронном зале старинного замка в присутствии многочисленных гостей и родителей Витовта. Практически все болели за принца. Каждый его успешный удар сопровождался возгласами одобрения, перезвоном колоколов и фейерверком. При удачных же выпадах чужака, замечает Кнуд Харальд, раздавались свист и вздохи разочарования.
В разгаре дуэли, продолжает рыбак-летописец, в распахнутые настежь окна ворвалась черная чайка-стервятник с головой горгоны Медузы и торчащим в потухшем глазу ножом и закричала человеческим голосом: «Ты мне поклялся, Кир!» И в то же буквально мгновение Кир с непостижимой быстротой нанес Витовту смертельный удар прямо в сердце. Несовместимый практически с жизнью, согласно записи Кнуда Харальда.
А дальше он пишет, что Кир, отшвырнув рапиру и сбросив маску с лица, взлетел над троном и мощным ударом кулака вогнал голову бедного Альгирдаса Гольшанского промежду плеч внутрь грудной клетки – как пробку в бутылку.
Принцесса Даяна, несчастная мать и жена, воскликнув: «Мой сын!» – лишилась чувств. Тут мир, сообщает моряк, содрогнулся от ужаса, замер и онемел. В ту минуту, он пишет, одна только птица-стервятник с головой горгоны Медузы и ножом в глазу безумно кружила над телом принцессы и радостно кричала противным человеческим голосом: «Я отмщена! Наконец отмщена!»…
Где-то еще Харальд обмолвился, что их свидание с Киром произошло исключительно благодаря его дальним родственным связям с комендантом острова Фоборг. И длилось оно всего три минуты.
– Софокл написал мою жизнь, не иначе! – якобы повторил тогда дважды Кир…
В итоге, собрав воедино разрозненные свидетельства добрейшего летописца, я записал трехминутную сцену последнего откровения Кира в виде более мне привычного в силу профессии драматического монолога. Что было не просто, если учесть мгновенность и предельность его ситуации и состояния. И также я внял беглому упоминанию Кнуда Харальда о состоянии Кира в ту минуту: боясь быть подслушанным кем-то еще, он изъяснялся, заметно волнуясь, шепотом, торопливо и одновременно с провальными паузами. Отчего и сам монолог, вероятно, кому-то покажется не вполне связным…
Но тем не менее – подземелье. Каземат. Полумрак. Двое застыли в прощальном мужском объятии.
– Софокл написал мою жизнь, не иначе!
Молчит.
Все оттягивал эту минуту, страшился…
Хотел унести мою тайну в могилу…
Потом вдруг подумал…
Один человек в целом мире…
Должен узнать…
И поверить мне…
Молчит.
Мама…
Даяна ко мне приходила…
Несчастная женщина…
Мать…
Потерявшая мужа и сына…
Из-за меня…
Молчит.
Перед тем…
Как покончить с собой навсегда…
Умоляла…
Простить её грех…
Молчит.
Я молчал…
Я не знал, что ответить…
Тогда она мне рассказала, как было…
Тогда…
Молчит, с великим трудом справляясь с волнением.
В белорусских лесах, на хуторе Диком…
В семи верстах от местечка Чапунь, что на Ислочь-реке…
Жили старый Кастусь с любимой супругой Ефимией, одиннадцатью сынами и двумя двенадцатилетними дочурками-близняшками – Даяной и Бездной…
Однажды…
Гуляя по лесу с лукошком…
Бездна нашла на болотах двух близнецов-братьев.
Один уже не дышал, другой был еле живой…
Ниоткуда взялись…
Будто с неба упали…
Потом оказалось, действительно, с неба…
История темная…
Перед блицкригом…
Якобы с благословения самого Гитлера…
Фашистская сволочь…
На бреющем полете…
Вышвырнула с «мессершмитта»…
Связанных спинами, как кукол…
Двух юных наследников литовского трона –
Гедиминаса и Альгирдаса Гольшанских…
Альгирдасу повезло: он рухнул на Гедиминаса и остался жив…
Его-то, перепачканного кровью и грязью…
Отвратительно смердящего…
Бездна подобрала и волоком на себе кое-как притащила на Дикий хутор…
Три долгих года (тут голос Кира крепнет) бедняга провел без движения, в коме.
Три долгих года Бездна сама, никого не пуская, включая сестру, поила своего принца с ложечки, кормила, мыла, чистила, подстригала ногти и волосы, натирала целебными травами и мазями, дважды на дню ворочала, во избежание пролежней, а потом…