В городе Лихнида, или Охрид, он [Климент] построил и другие храмы божьи и основал монастырь святого великомученика Пантелеймона, где осуществлял аскетические подвиги. Упомянутого царя болгар Михаила он сделал таким послушным своему слову, что тот помогал ему строить храмы и был готов исполнить каждую его заповедь.
Феофилакт Охридский. XI век
Вскоре без особых затруднении он [Борис-Михаил] поймал его [Расате-Владимира], выколол ему глаза к заточил в темницу. После этого он созвал все свое царство и поставил князем младшего сына.
Из «Хроники Регино», X век
И в то время, пока он еще жил в монастыре и вместо него правил Владимир, первый его сын по божьему повелению и благословению Михаила Симеон сбросил брата своего и сел на престол.
Из «Чуда Святого Георгия с болгарином». X век
1
Климент поднял голову. В открытое окно лился свет южной земли, щебетали птицы, и их радостный гомон наполнял комнату. Все живое цвело и плодоносило... Климент просмотрел написанное, исправил несколько букв и задумался. Год надо бы выделить кармином, чтобы запомнился: к добру ли, к худу, но князь Борис-Михаил передал власть своему сыну Владимиру, а сам принял монашеский сан. Весть эту два дня назад принес Домета. Все торканы были созваны на торжество. Церемония происходила в тронном зале, а потом — в большой базилике Плиски. Духовенство принимало в свою среду еще одну душу, посвятившую себя служению богу. Бориса-Михаила постриг архиепископ Иосиф. Климент отчетливо представлял и цвета парадных одеяний, и торжественные голоса. Первый князь и глава государства добровольно отказался от власти, пожелав посвятить оставшиеся дни жизни служению божьим истинам... Климент отложил рукопись в сторону и долго счищал пылинку с кончика утиного пера. В книге рода о событиях, подобных пострижению князя, отец писал: «И свершилось чудо! Человек посмотрел на небеса и узрел глаза бога. И смутилась душа человека от великой их доброты, и облачился он в черное, чтобы не видеть ничего другого, кроме благого знака, поданного ему всевышним». Увидел ли глаза бога пресветлый болгарский князь, Климент не знал, но событие свершилось, оно ошеломило всех, за исключением приближенных князя. Борис-Михаил давно жаловался на бессонницу и непосильное бремя государственных забот, говорил, что пора уже раз и навсегда отказаться и от обязанностей, и от прав княжеской власти. И он сделал это, стал на один уровень со своими духовными братьями, освободившись от титулов и званий. Климент видел от него много добра. Когда князь отправлял его в нижние земли, то подарил три больших дома и другое имущество, чтобы заботы о хлебе насущном не отрывали его от избранного дела. Климент превратил два дома в школы — для детей и для взрослых. С тех пор прошло немало времени, немало учеников окончили школы и усвоили новую азбуку. На песке, насыпанном в корыта, пальцы взрослых и детей чертили неведомые им дотоле знаки. Лучшие из просветителей — Марко и Хрисан делают сейчас ту работу, которую вынужден был выполнять он сам, когда не хватало знающих людей. За три года, прошедших после его отъезда из Плиски, сколько мыслей родилось в его поседевшей голове и сколько страниц было исписано поучительными словами! Сейчас он дописывал похвальное слово Кириллу-Константину. он носит в себе частицу его света, пьет из источника его мудрости и никогда не позволит померкнуть ореолу его славы. Мученик славянства, Кирилл-Константин всю свою жизнь воспитывал и обучал людей для работы на духовной ниве. А урожай собирает Климент — при встрече люди кланяются ему и целуют руку. Он понимал, что почести эти по праву принадлежат святым братьям, тем, кто первыми дерзнули пойти против триязычия и создали азбуку для славян. Теперь люди жадно впитывают родное слово и крепнет их любовь и роду и родине. Даже те, что поклонялись раньше всему византийскому, следуют слову Климента, его учеников и друзей. Их произведения ни в чем не уступают византийским, их проповеди и песнопения для паствы как манна небесная... Похвальное слово Кириллу рождалось из-под пера Климента медленно. Это была песнь великому всеславянскому светочу. Когда-то с помощью Мефодия он написал «Пространное житие Константина-Кирилла Философа». Он шел там, будто слепец за ярким светом, чтобы открыть золотые зерна правды о его жизни, и постоянно расспрашивал Мефодия, который, конечно, лучше всех знал своего брата. Климент не принимал участия в путешествиях Константина к сарацинам и хазарам и не мог дать необходимую свободу своему перу. Но он старался сделать житие пространным, чтобы те, кто пожелают побольше узнать о жизни и делах Философа, не терялись в догадках. И решающим было слово Мефодия — все о детстве и юности Константина поведал он. Иначе шла работа над житием Мефодия, тут Клименту не с кем было посоветоваться. Он долго колебался, оставить ли его родовое имя, и не решился. Константин и Мефодий, как и их отец, носили родовое имя Страхота. Под этим именем в верхних мизийских землях были известны их деды и прадеды. Тот, кто уходил из Мизии и селился в Солуни, передавал свое имя целому роду, и все потомки наследовали его. Михаил Страхота был назначен правителем маленького славянского княжества близ Брегалы. Небольшая фема часто бунтовала, и его, потомка славян, затем и послали сюда, чтобы он держал их в повиновении. Вскоре, однако, он отказался от власти, потому что желал своим братьям по крови иной участи, совсем не той, которую с его помощью навязывало им византийское государство. Там и осталось его светское имя Михаил Страхота. Со дня пострижения он стал называться Мефодием, навсегда порвав с прошлым, когда был мечом в чужой руке. Климент знал о Мефодии гораздо больше, чем написал в житии, и ему казалось, что он совершает ошибку, не рассказывая всего. Но ему не хотелось видеть на светлом лике своего учителя ни единого темного пятнышка: последующими делами Мефодий искупил прегрешения. Климент понимал, что, если бы Мефодий не увлек своего брата великой мыслью создать письменность для народа в окрестностях Хема, вряд ли Философ пришел бы к этому решению. Ведь тогда Константин был молод, а молодость — словно ветка вербы: можешь гнуть ее, как хочешь. Мудрость и житейский опыт Мефодия были стержнем всего дела, они и предопределили путь славянской письменности.
Климент вложил перо в чернильницу и прислушался. Кто-то тяжело поднимался по лестнице. Он развернул кресло к двери и стал ждать. Появление Дометы не удивило его. Странная, непонятная тревога была написана на его лице. Климент заметил ее еще тогда, когда Домета вернулся из Плиски, и надеялся все узнать в первом же разговоре, однако княжеский человек не захотел поделиться тайной. Сейчас, видимо, он не выдержал ее тяжести. Климент встал. Домета поцеловал ему руку и, бросив взгляд на заваленный книгами стол, сказал:
— Если помешал, я приду в другой раз, владыка...
— Сядь, сядь, брат мой во Христе. — Подождав, пока он сядет на широкую тахту с разноцветными подушками. Климент продолжал: — И меня не покидает мысль о нашем брате духовном Борисе-Михаиле, ведь он, как и мой первый учитель Мефодий, сменил меч на крест, светскую славу — на службу престолу всевышнего, дом свой — на дом божьего братства. Достойный пример показал народу и своим сыновьям.
— Боюсь, владыка, сыновья не смогут оценить этого великого примера.
— Почему?
— Владимир меня тревожит...
— Что он сделал, духовный брат?
— На следующий же день пожелал, чтобы его называли Расате... Хан Расате. И чтобы только в хрисовул вписывалось его христианское имя. Не нравится ему путь отца, владыка... Его отношение к нам, славянам, проявилось еще до того, как он распустил нас по своим землям. Я попросил разрешения вырубить часть леса, подаренного мне его отцом, для постройки новой церкви близ Белого озера, но он ничего не ответил, и я почувствовал: ему неприятно мое усердие в церковных делах. Так я и ушел, владыка. Задумаешься — тяжело становится на сердце, а не думать не могу. Говорю тебе, тревожит он меня.
— Поживем — увидим, — ответил Климент. — Не стоит торопиться с укорами, можно ошибиться... Я пережил тяжелые дни из-за измен, и то, о чем ты сейчас рассказываешь, не самое страшное. Самое страшное обрушилось на вас в Моравии: суд, преследования, убийства... А что ему больше нравится первое имя, а не второе, — это его дело. Пусть сам решает. Худо будет, если оправдаются твои догадки о его отношении к церкви. Однако, насколько мне известно, Борис-Михаил не до конца развязал руки своему преемнику. Прежнего кавхана, Петра, оставил ему в помощь...
— Да, кавхан Петр остался, так повелел Борис-Михаил, но, по-моему, ему будет нелегко под верховной властью хана Расате.
— Покуда жив отец, я не боюсь за дело народное и церковное. Будем молить бога о продлении его дней. И Борис-Михаил не оставит в плохих руках дело, за которое обагрил свой меч кровью... Нас ждет много работы, и давай подумаем о церкви. Лес найдем в другом месте, были бы только мир и понимание между людьми.
— Именно в этом-то я и не уверен, владыка.
Последние слова повисли в воздухе, и собеседники замолчали. Правитель Кутмичевицы Домета все еще не мог успокоиться. Будучи в Плиске, он встретил там Котокия, прежнего правителя Кутмичевицы. Ходила молва, будто Котокий — один из самых доверенных людей Расате, Домета не знал, правда ли это, однако по важному виду и ехидной улыбке Котокия чувствовал: ему нечего ждать добра от своего предшественника, а если тот слух верен, ждать надо худа.
Климент думал о том же. Он сопоставлял только что услышанное с тем, что было в Моравии. Покуда княжил Ростислав, церковные дела продвигались, святое зерно прорастало, но после прихода Святополка все повернуло вспять. Буйно расцвела интрига, вылупилось из кокона коварство, змеей поползло предательство. Божий виноград затоптали и сровняли с землей.
Неужто такая же судьба уготована и первой азбуке — той, которую Савва называл константиновской, а Климент — кириллицей...
2
Быть судьей самому себе — одно, но судить других совсем другое. Это значит возвыситься над ними. Борис-Михаил с каждым днем все лучше понимал, что не всегда был хорошим судьей и что с годами мелочи жизни и повседневные дела завладели им полностью, не оставив времени быть выше друг их людей. Как у орла в гололедицу, отяжелели его крылья. Таких орлов он не раз видел в полях — сколько в них ни стреляй, они не взлетят. Не могут. Крылья обледенели. С ними надо быть осторожным, потому что сильный клюв и острые когти остались единственным оружием нелетающей птицы... Заботы, навалившиеся на Бориса, были подобны льду на крыльях. Пришло время передать эти заботы престолонаследнику, и он решил соблюсти родовой закон. Расате-Владимир получил княжеское звание и был возведен на престол. Оправдает ли он доверие? Борис-Михаил сомневался. Отказавшись от престола, он хотел проверить свои сомнения. Если сын свернет с пути, проложенного отцом, то Борис-Михаил сможет, пока жив, исправить ошибку. Эту мысль он таил глубоко в душе, и порой она тяготила его, он чувствовал вину перед сыном. Но с другой стороны, Борис-Михаил, всю жизнь стремившийся к большой цели, не хотел, чтобы она была перечеркнута после его смерти. У государства один путь, и тот, кто занял место князя, должен идти этим путем, не оглядываясь по сторонам. Старому могила вырыта, только бы земля оказалась достаточно тяжелой, чтобы не дать ему подняться. Иначе все пойдет прахом.
Монастырь в устье Тичи приютил под своим кровом монаха Михаила. Его узкая келья ничем не отличалась от келий остальных братьев: лампада, стол, кровать и деревянный треногий стул. Братия думала, что новый монах поселятся в соседнем крыле с расписными комнатами, но он захотел быть вместе со всеми и жить, как обыкновенный служитель божий. Единственное излишество, которое он себе позволил, — это каждый день сидеть на берегу реки и слушать шум воды. Только сейчас открыл он для себя этот шум. Река текла, билась о камни, и быстрые струи были подобны его мыслям. Разве прежде мог он быть наедине с самим собой? Никогда. Всякий раз, как Борис-Михаил выходил из монастыря, книга в золотом окладе, украшенном двумя бесценными камнями, оттягивала власяницу и напоминала о бессмертии. Кинга сохранила дух людей, ушедших из этого мира. Они искали бессмертия не в мече и власти, а в создании новой письменности, и сейчас буквы становились воинами, борющимися за их бессмертие. Эти воины завладели многими молодыми умами, и его собственным тоже. Князь выучил знаки, а они научили его сменить княжескую одежду на черную монашескую власяницу. Монах Михаил брал с собой на прогулки сына Гавриила, который одновременно с отцом надел власяницу. В тиши монастыря Гавриил нашел то, что долго искал, — одиночество и книги. Здесь он не видел мечей, не слышал о войнах и бунтах, о жестоких казнях непокорившихся людей. В его снах убаюкивающе шумела река, мирное небо приходило к нему, чтобы коснуться лба и закрыть длинные, как у ребенка, ресницы.
Монах Михаил радовался, наблюдая, как кипит работа по созданию книг и закладывается фундамент будущего духовного здания. Скромная гордость наполняла его, когда он видел, что и сын его Симеон интересуется работой просветителей. Симеон был сведущ в церковных вопросах, но всего не знал и не стеснялся расспрашивать. Наставником княжича был Наум. Он прошел суровую школу жизни, многое испытал, в свое время завоевал славу первого скорописца, ум его был ясен, а мысль остра. Каждую неделю монах Михаил звал его к себе, чтобы узнать, как усваивают славянскую письменность воспитанники Плисковской лавры. Наум приносил вести, от которых радостью наполнялась душа Бориса-Михаила. Все думали, что нить, связывавшая князя с внешним миром, оборвана и что он полностью посвятил себя богу. Так думал и он сам — в первые месяцы. Вечерами он приходил в церковь и с наступлением утра уходил, усталый, но очищенный долгими, утомительными бдениями и молитвами. В молитвах отец нагонял из своей души тайное сомнение в верности Расате-Владимира и чувствовал себя легким, как птичье перышко, летающее в вышине, одинокое, позолоченное солнцем, готовое приземлиться на живописный луг и слушать шепот крохотных божьих созданий... Что еще нужно ему, бывшему князю, который в конце концов нашел свою высоту, не обремененную повседневными мирскими тревогами? Он продолжал подолгу молиться средь шелеста пергамента и перьев, создающих новую славу Болгарии. Эта слава не трубила в боевой рог, не ложилась к его ногам чужой завоеванной землей, она была кроткой и одновременно всесильной, подобно нимбу над головой святого. Без этого лунного ореола и самые большие государства уходили в вечную тьму так же, как и возникали, — не оставив следа ни от своего появления, ни от своего исчезновения. Может ли говорить мертвый камень? Но камень ожил бы, если бы нашелся острый резец, который начертал бы на нем несколько волшебных знаков — из тех, что сокрыты в новых книгах. В них таятся слава и бессмертие. И если когда-нибудь его земля, не дай бог, погибнет от руки завоевателей, потомки найдут рассыпанные зерна этих букв и восстановят мысль своих прадедов, их веру и обычаи — оборонительные рвы на границах государства. Огромная сила скрыта в простых буквах, но некоторые люди не понимают этой истины. А может, давно поняли, но нарочно не хотят ее признать, потому что не желают добра его народу? И он опять возвращался памятью к встрече с Константином Философом в Брегале. Философ тогда рассказал ему, с какой злобой отнеслись Варда и Фотий к новой азбуке, которая могла, словно щит, закрыть перед ними путь в болгарские земли. И чем больше книг накапливалось в стране, тем крепче монах Михаил сживался с мыслью о величии того, что свершалось. Просветленными от радости глазами встречал он появление каждой новой книги. Его лицо, похудевшее и побледневшее от ночных бдений, сияло, озаренное доброй, ранее несвойственной ему улыбкой. В эти минуты монах открывал в себе ту кротость, что отличала его младшего сына. Сподвижники нарочно присылали ему новые книги с Гавриилом, чтобы доставить отцу душевную радость. Но радость эта постепенно угасала, хотя никто пока не замечал перемены.
И однажды приехал кавхан Петр. Еще перед тем, как князь принял монашеский сан, они договорились встречаться время от времени у реки около старого вяза, разумеется, в тех случаях, когда надо сообщить Михаилу что-нибудь очень важное. Был у них и тайный знак: отметина ножом на средней ветви вяза означала тревожную весть. Почти целый год условный знак не появлялся, но теперь кавхан Петр прибыл сам, и известия были нерадостными. Хан Расате больше не называет себя христианским именем, оставил его лишь для титулования в хрисовулах. Но хуже всего, что он постепенно отстраняет от государственных дел людей Бориса-Михаила. С пренебрежением относится и к Петру, кавхану страны. Петр полагает, что Расате тайно заменил его овечским тарканом. Этот Котокий стал первым другом хана. С архиепископом Иосифом новый правитель держится надменно и грубо. Монах слушал своего доверенного человека, и лицо его темнело.
— А как думает Илия?
— Так же, великий князь.
— Смотрите, берегите воинов.
— Хорошо, великий князь.
— И мне сообщайте.
— Хорошо, великий князь.
Они расстались без лишних слов. Борис-Михаил чувствовал, как тайное сомнение, лежавшее на самом дне души, поднимается наверх, становится правдой. И все же он пытался погасить, задавить в себе это сомнение. Озабоченность отца не укрылась от Симеона. На его расспросы отец ответил, что, мол, неважно себя чувствует, возобновились боли в пояснице и мешают спать. Сын для виду принял объяснение, но его опасения не рассеялись. Молва проникла и в их тихую обитель, дошла и до Симеона, но он не хотел тревожить отца. А теперь, похоже, отец узнал что-то недоброе о Расате, но раз не спешит открыться ему, значит, дела не так уж плохи.
Монах Михаил продолжал молиться по ночам, радоваться новым книгам, однако настоящего удовлетворения уже не было. Мысль, что весь его земной труд под угрозой уничтожения, не давала покоя. Он знал, что внутреннее чувство никогда его не обманывает. И чем больше размышлял, тем яснее жизнь виделась ему как череда трудных задач, требующих смелого решения. Борис-Михаил вспоминал маленького Расате на руках жены, когда сам он уезжал в Плиску, чтобы успеть застать в живых умирающего отца. Расате был тогда совсем крохотным, но широкие густые брови уже тогда предсказывали, что он вырастет волевым мужчиной. И эта вот воля поставила его поперек дороги отца. Неужели зашло столь далеко? Но что, собственно, случилось? Еще ни одного следа на снегу, а он уж о капкане думает! Не может его сын быть настолько глупым, чтобы пойти против отца. Нет, дети у него хорошие. И Гавриил, и Симеон... Расате немного колюч, что поделаешь, но ведь не глуп — нет! И все же кавхан Петр не стал бы тревожить из-за пустых слухов. Они договаривались: только в том случае, если угрожает опасность государству и делу церкви. И брат Ирдиш-Илия тоже обеспокоен. Нет, дело, наверное, серьезнее. Но почему бы не вызвать сына на разговор? Что в этом плохого? Подождать еще месяц-другой и позвать... Сын, скажи, как идут дела в государстве, слушают ли тебя люди, верен ли кавхан? Архиепископ Иосиф не сделал ли чего не так?.. И зачем столь сильно переживать самую первую весть? Может, они ошиблись — и брат, и кавхан Петр. А если правда... Тогда созовем друзей и вместе подумаем, как быть. Нельзя оставить дело сделанным наполовину. Самое важное еще впереди. Три очага, три кузницы куют оружие для дерзкого шага — замены греческого языка славяно-болгарским... Когда будет осуществлено все до конца, тогда можно спокойно умереть, а до тех пор надо работать и быть начеку. И кто заставляет его быть бдительным? Первородный сын, которому он при жизни уступил власть...
Монах захлопнул книгу и долго лежал на жесткой постели, положив руки под голову.
3
Расате спустился по лестнице. Во дворе его ждали друзья. Котокий поздоровался первым, дал знак сокольничим и егерям, и кавалькада двинулась к Овечу. Это была одна из обычных охот Расате: сокольничие и егеря отправятся в горы, а хан с небольшой свитой укроется за каменными стенами Овечской крепости. Тамошний таркан знал свое дело — он собрал самых красивых женщин округи.
Хан Расате-Владимир уже и не пытался утаивать свои намерения. Архиепископа Иосифа он вызывал несколько раз и по пустяковым поводам ругал перед всем Великим советом, а в последнее время и вовсе не желал видеть его. Место, на котором раньше сидел архиепископ, было отдано таркан у из Старого Онгола. Никто пока не слышал его голоса, но само присутствие этого человека настораживало. Он был мрачен, длинная немытая борода вся в узелках от сглаза и злых сил. Люди шептались, будто он новый шаман. Эта темная личность редко посещала Великий совет. После окончания совета он так же молча исчезал, как и появлялся, вселяя тревогу в души людей. Кавхан Петр приказал проследить за ним, и вскоре ему донесли, что человек этот не из Старого Онгола, а из села капанцев, отец одной из жен Расате-Владимира. Вторую годовщину восшествия на престол нового властителя отметили торжественными конными состязаниями, проходившими по прадедовским обычаям, а место, где сидел хан, было украшено конским хвостом. Молебнов и церковных песнопений уже не было слышно в княжеских дворцах. Все притихло, как перед бурей, и буря должна была разразиться. Снова отмечался день Тангры. Место жертвоприношений из Мадары перенесли к пяти источникам. Еще в первый год люди поняли, что создано новое капище, но объясняли это нежеланием нового властителя раздражать приверженцев отарой веры. Однако на второй год все стало ясно: Расате — верховный жрец староверов. Начались открытые гонения на сторонников учения Христа. Люди хана придрались к чему-то и жестоко избили двух священников, у монастыря была отнята часть земли и отдана Котокию. Кавхана Петра, который попытался оспорить это решение, хан одернул: мол, если еще терпит его, то лишь потому, что не хочет нарушать волю отца.
Эта явная враждебность побудила кавхана Петра вновь встретиться с монахом Михаилом — пришло время думать, как справиться с ханом. Если продолжать отмалчиваться, люди отвернутся от учения Христа или в лучшем случае окажутся на распутье, но и тогда их вера оскудеет.
— Передай ему, я приглашаю его завтра на разговор, — сказал монах.
— Хорошо, великий князь...
Но Расате-Владимир не явился. Он предпочел уехать вместе с друзьями в Овечскую крепость. Хан скакал первым, и на этот раз в его густых усах не пряталась улыбка, лоб был нахмурен, рука бессознательно поигрывала кожаным бичом, а мысли расползались, как муравьи из растревоженного муравейника. Все приближалось к развязке, но к какой — он не знал. Он не выполнил переданной кавханом просьбы отца явиться в монастырь. Приглашение прозвучало как приказ, и Расате не захотел подчиниться. Пусть они не считают, будто он беззащитный и глупый мальчишка, которому каждый может приказывать! Но он сознавал, что отец — это не «каждый», и дерзкая решимость его ослабевала, превращаясь в тайное раскаяние. Нет, все же он не поедет! Пусть им наконец станет ясно: дни опеки промчались, словно воды мутной реки. Он будет править по-своему, опираясь на собственный ум. Пусть не думают, что он дремал все это время! Много старых родов тайно придерживаются прежней веры, и он рассчитывает на них в борьбе с монахом и его братьями. Наиболее опасны кавхан и Ирдиш. Отец уж давно снял с пояса меч, и пока наденет его. Расате может за один вечер уничтожить гнездо письменности около Тичи. Люди из капанских сел давно готовы к такой расправе, и они не поколеблются. Но хватит ли только их? Внутренние крепости охраняет ичиргубиль Стасис, доверенный человек отца. Расате-Владимир давно бы его убрал, если б не боялся, что поднимутся другие преданные отцу тарканы, багаины и боилы. Он хотел, чтобы все было постепенно, но ему не хватало терпения. Друзья, которых он собрал вокруг себя, уверяли, будто народ стоит за него и нет причин бояться кого бы то ни было. Если сегодня он скажет: избивайте священников, — их за один день перевешают на придорожных деревьях. И все же Расате сомневался в правоте своих приверженцев, они не понимали, что жестокая расправа над пятьюдесятью двумя знатными протоболгарскими родами многих отрезвила. Те, кто участвовал в бунте и был помилован князем, второй раз не станут рисковать во имя Тангры. По дороге к Овечской крепости были мгновения, Расате готов был повернуть коня и отправиться к устью Тичи на встречу с отцом, однако самолюбие удерживало его.
Никто из спутников не знал о приглашении Бориса-Михаила, но, глядя на Расате, они понимали: его что-то мучает. Котокий пытался развлечь хана, он то пускал коня галопом, то скакал, стоя в седле, однако все старания его были напрасны. Молчаливость хана начала угнетать приближенных. Они притихли и так, молча, доехали до крепости. Здесь встретили Расате как всегда: торжественно трубили рога, таркан широко улыбался, приветствуя хана. И сразу же началось пиршество. Серны были уже зажарены, вино налито. Певцы, выстроенные по сторонам узкого коридора, встретили высокого гостя старинной песней о человеке и коне, которым нужно перебраться через большую воду. Конь сказал человеку: «Если тебе жаль детей и света жизни, не входи в воду, там красивые девушки, косы у них — шелк золотой, они свяжут мне ноги, а тебе оплетут сердце...» Хан Расате любил эту песню. При первых звуках ее он вздрогнул, словно очнулся. Ему захотелось стряхнуть с себя тяжелые заботы, но они крепко впились в душу и не давали покоя.
— Пойте, — сказал он. — Пойте, развейте мои заботы. Держите! — Он вынул из кожаного кисета горсть золотых монет и бросил каждому певцу по одной. — Пойте, ибо человек не знает, долго ли еще будет слушать такие песни...
Гости уселись полукругом на разноцветные подушки. В центре выше всех было место хана Расате, и он оценивающе поглядывал на своих приближенных. Его серьезный, суровый взгляд тревожил собравшихся, а хозяин, не уловивший еще настроения хана, поднял золотую чашу, полную вина, и торжественно поднес ее Расате.
— Во славу Та игры!
— Да поможет он нам!
— Да укрепит он десницу нашу!
— Во имя его торжества!
— За хана-ювиги Расате!
— За его славу!
— Да поможет нам Тангра!
— Да укрепит он веру нашу!
— Во имя его торжества!
Чаши были опрокинуты одновременно, приближенные хана нагнулись в поклоне, держа руку на сердце. Так всегда начиналось их веселье...
Немало вина выпил хан-ювиги Расате, пока отцовский приказ не стал казаться ему несущественным. Подумаешь, монах приказал явиться сегодня. Ведь можно и завтра, да и вообще — зачем к нему ездить? Велико дело! Лучше б наслаждался отец покоем и молитвами. Немало он наделал ошибок, мог бы хоть сейчас не соваться не в свои дела, не поучать. Нет, не поедет он, пусть отец хоть умрет со злости. Небось они с Симеоном думают, что умней Расате? Как бы не так! Достаточно он их терпел, достаточно кривил душой, желая казаться приверженцем новой веры. Сейчас, когда у него за спиной народ, когда рядом сидят такие друзья, он никому не будет кланяться! Расате поднял наполненную до краев чашу и, улыбнувшись, сказал:
— Жемчуг — в моей короне, друзья — в моем сердце, сила — в моем мече! Мы сейчас веселимся и славим Тангру, но многие из вас хотели бы, наверное, узнать, чем я озабочен... — И, оглядев их, чтобы понять, какое впечатление произвели его слова, отчеканил: — Я предпочел сидеть среди своих друзей, а не с монахом Михаилом, я не хочу слушать его упреки в том, что происходит в государстве благодаря мне и вам.
В первое мгновение слова хана заплутали в тумане винного угара, но потом стали медленно доходить до сознания приближенных. Первым протрезвел Котокий — он знал силу сурового слова великого князя Бориса-Михаила. Отказ явиться к нему предвещал худое. Расате, ожидавший одобрительных возгласов, вдруг заметил, что руки с чашами опустились, лица потемнели и на них гуще проступил румянец от выпитого вина...
— Что, испугались? — спросил Расате, насупив черные брови.
— Чего, великий хан? — отозвался овечский таркан.
— Моих слов.
— Надо было бы предупредить нас, чтоб мы были ко всему готовы, великий хан...
— К чему «ко всему» ? -
— К сражению, великий хан.
— К сражению? Какому сражению? И кто поведет войска против меня? Я уничтожу его в один день! Пейте и положитесь на меня! Уж я как-нибудь справлюсь с монахом...
Но веселое настроение окончательно улетучилось. Начался разговор совсем не в духе подобной трапезы. Решено было в ближайшее время объехать капанские села и проверить оружие. Овечскому таркану поручили поговорить с тарканом Брегалы Таридином. Котокию — организовать слежку за кавханом Петром и Ирдишем-Илией. В случае необходимости их надо убить, чтобы поднять войско. Сам хан Расате должен поговорить с ичиргубилем Стасисом, чтобы обеспечить поддержку внутренних крепостей...
На этот раз женщины напрасно ждали, что их позовут.
4
Прошло более года с тех пор, как посольство василевса побывало в Плиске и засвидетельствовало свое почтение новому князю Болгарии Владимиру, а подтверждения мирного договора все еще не последовало. Была ли эта задержка нарочитой или болгарский двор считает, что предшествующее подтверждение дружеских отношений, которое состоялось при восшествии на престол Льва VI Философа, остается в силе? Эта неясность тревожила василевса. К тому же от византийского духовенства, разбросанного по всему болгарскому государству, начали поступать неприятные вести. Новый властитель Плиски тяготел к прежней вере. Он не поддерживал строительства церквей, повсюду подняли голову шаманы, и они уже приносили в жертву своему богу не только обрядовых собак, но и византийских священников. Все происходило в глубокой тайне — духовные лица бесследно исчезали по пути из одного епископства в другое. Эти слухи дошли до Царьграда сильно преувеличенными и заставили Льва VI Философа замяться своим войском. К сожалению, оно было очень немногочисленным. Главные силы по-прежнему находились в городах Италийского полуострова и на границе с сарацинами.
Несмотря на то, что василевс больше всего был озабочен своими личными делами, он не мог не прислушиваться к известиям из Болгарии. Война с христианскими соседями могла спутать все его планы. Лев VI Философ не допускал и мысли о такой войне, однако безопасность государства требовала выяснить, что происходит у соседей. По словам советников выходило, что болгары воевать не будут, пока не решат своих религиозных вопросов. А начавшиеся гонения на духовенство могут вызвать внутренние распри и ослабить Болгарию. Этого взгляда придерживался и Стилиан Заутца, отец Зои, тайной подруги василевса. В последнее время василевс основательно запутался в личных делах и не знал, как выйти из затруднительного положения с достоинством и без вреда для себя. Теофано ему совсем не нужна. И если она продолжает называться императрицей и его женой, то только потому, что все еще не находится оснований ее устранить. Она его третья супруга, а на четвертый брак церковь вряд ли даст разрешение. Брат Стефан согласится, а как посмотрят на это другие церковные иерархи? Отец Зои очень хочет, чтобы его дочь стала императрицей, его люди уже пытались подкупить священников, от которых зависело бракосочетание. Но о какой женитьбе можно говорить, если жива законная жена и если она не желает уйти в монастырь? Этот вопрос камнем лежал на сердце императора. С каждым днем он все больше понимал: жизнь без Зои была бы пустой и неинтересной. Скажи ему кто-нибудь раньше, что он может увлечься такой молоденькой девушкой, он вряд ли поверил бы. Сейчас василевс оставил все государственные дела и только вздыхал да писал стихи. Эти стихи, конечно, сделали бы его посмешищем, попади они в чужие руки, и потому он вкладывал исписанные пергаментные листы в золотые капсулы и с большим трепетом отправлял ей. Но прежде Зои стихи прочитывал ее отец, и сердце его наполнялось радостным предчувствием. Недавно Стилиан Заутца решил ускорить то, с чем медлил бог,- — смерть Теофано. Но сколько ни старался его верный раб Мусик найти людей, которые посягнули бы на жизнь Теофано, желающих не было. К тому же страх, что императрица все узнает, заставлял Заутцу излишне осторожничать. Но он был старым, опытным торговцем и считал, что неподкупных людей нет. Золото придает смелость и самым робким.
Разлад между императрицей и василевсом ни для кого не был тайной; каждый старался держаться в стороне, кроме заинтересованных лиц, ненавидевших друг друга. Роль патриарха в государстве была незначительной и смешной, все знали, что он полностью подчиняется брату, это подтверждали и его дела. Попытки патриарха улучшить отношения с Папой римским Стефаном V не были очень уж успешными. Папа, почувствовав слабость и умственную ограниченность патриарха, снисходительно отвечал на его послания, не забывая напоминать о болгарском диоцезе. И дальше не шел. Его больше интересовали византийские войска, стоявшие в городах Сицилии. С тех пор как папа расправился с учениками Кирилла и Мефодия и затоптал семена их еретической деятельности, он стал поборником единства западных епископств, но интересы графов и маркграфов, королей и баронов были столь противоречивы, что сам Папа часто ошибался и оказывался на стороне того, кого не надо было поддерживать. И он постоянно сожалел о потере болгарского диоцеза, который, как незаживающая рана в сердце, мучил каждого папу после Николая I.
Папа Стефан не решался обратиться к князю Борису-Михаилу, так как византийские священники продолжали проповедовать в Болгарии слово божье на греческом языке. Он мечтал, что произойдет чудо и все решится само собой, но чуда не происходило, а неприятности продолжались. Узел противоречий между Святополком и Арнульфом, внуком Людовика Немецкого, затягивался все туже и туже. Их дружбы достало лишь на то, чтобы породниться, а затем, вследствие неясных папе интриг, они схватились за оружие и упорно воевали до сих пор, вербуя себе союзников среди кочевых племен.
Эта непрекращающаяся распря тревожила Стефана V больше, чем плохие отношения с константинопольской церковью. Болгарский вопрос нельзя было разрешить просто тем, что обе церкви протянут друг другу руку.
В последнее время Лев VI Философ вернулся к литературным занятиям. В ожидании развязки своей семейной драмы он принялся за изучение военной тактики племен, воевавших с его предками. Он хотел обогатить своих полководцев знаниями о ведении сражений, хотя сам не участвовал ни в одном бою. Как опытный ученый, он с головой погрузился в давние военные донесения, в устаревшую уже литературу, которая состояла из разных хрисовулов, законов и воспоминаний участников бита. Лев VI Философ поставил своей целью привести их в порядок и так переработать, чтобы и здесь вокруг его имени засиял ореол мудрости. Он собрал около себя с десяток асикритов, которые выискивали интересные факты. Первое время новая работа доставляла ему большое удовольствие и отрывала от ежедневных забот. Даже конные состязания больше не привлекали василевса. Когда он повествовал о боевом построении венгров, то отмечал в нем много похожего на боевое построение болгар. Они одинаково пускали в бой легкую конницу, одинаково заманивали неприятеля, одинаково безрассудно атаковали: в атаках принимали участие все, даже женщины и дети, которые в большинстве случаев сопровождали обозы. В этом крылось что-то очень первобытное и земное: редко найдется мужчина, который на глазах детей и женщин повернется спиной к неприятелю. И они всегда побеждали. Они сражались не на жизнь, а на смерть, решив или погибнуть, или спасти своих. Однажды в таком бою с Пресияном была взята в плен его младшая дочь. Она вместе с матерью и братьями тоже участвовала в боевом походе хана. Василевс с удивлением открывал для себя большое сходство между венграми и болгарами, и не только в ведении войны, но и во многих подробностях быта, хотя венгры до сих пор продолжали поклоняться языческим божествам, а болгары ревностно защищали Христову веру. У болгар был один бог и одно небо с византийцами, и император считал их своими друзьями, но с присущей византийцам надменностью смотрел на них как на людей второго сорта, и единственное, что признавал за ними, — умение сражаться.
Поэтому молчание нового князя Владимира его тревожило. Оно не предвещало добра. Прошел слух, что немецкий король Арнульф намерен подружиться с Владимиром. Если будет возобновлен старый союз между болгарами и немцами, спокойствию Византии придет конец. Но о каком спокойствии можно говорить? Спокойствия нет и не будет, пока болгарская сторона не подтвердит мирного договора... И сколько ни старался василевс, он не мог уйти от этих тревог. Они примешивались к его сердечным волнениям и омрачали жизнь.
5
Кавхан Петр начал скрываться от людей Расате-Владимира. Не многие знали, где он засыпает и где просыпается. Он опасался худшего и с нетерпением ждал, когда вернется Ирдиш-Илия, поехавший в Белград, чтобы ознакомиться с состоянием военного дела. Таркан Радислав давно понял, откуда ветер дует, и старался поддерживать связь и с князем, и с кавханом. Он был славянином и боялся приближенных Расате-Владимира. В последнее время они стали открыто пренебрегать славянами, получившими при Борисе-Михаиле все права. Судя по тому, как люди Расате распоряжались княжескими землями, как открыто носили на копьях конские хвосты, как все чаще крест исчезал с их одежды, Радислав понимал, что готовится нечто исключительное. И он решил поделиться своими тревогами с кавханом, которого давно знал. Кавхан не удивился, напротив, приказал ему быть осторожным и проследить, чтобы все его войска были готовы, если понадобится защищать Бориса-Михаила. Кроме того, кавхан посоветовал ему полностью доверять Ирдишу-Илии, княжескому брату.
Эти слова несколько успокоили таркана. Приезд Ирдиша-Илии его обрадовал. Княжеский брат был очень скрытным, неразговорчивым и не любил обсуждать то, в чем не особенно разбирался. Кожаная одежда, кольчуга, меч на широком поясе — все на нем было как в бою. Воины побаивались его: всегда нахмуренные брови и военная выправка придавали ему строгий вид. Но несмотря на это, они верили в него. На войне против мораван он делил с ними все радости и невзгоды, не претендуя на удобства. Его забота о раненых и о тех, кто неопытен, была известна всем. Он ценил людей и в бою, и в мирном труде, не гнушался отведать и самого скудного угощения, присесть к столу крепостного крестьянина. Он был строг только к тем, кто не заботился о своем оружии и боевых конях. Никто не знал его личной жизни. Ирдиш-Илия не был женат и, когда на эту тему заговаривали, отвечал, что жена для воина подобна палке в колесе повозки. Он посвятил себя государству и готов был уйти к праотцам с этой единственной своей любовью. Конечно, никто не оспаривал такого решения, однако и не каждый одобрял его. Впрочем, кое-кто пытался доказать ему обратное, но Ирдиш-Илия не сердился. В таких случаях он превращал в шутку и свои, и чужие слова, и люди не могли понять, согласен он с ними или нет. У Ирдиша-Илии было одно-два увлечения, даже ходили слухи, будто он вот-вот женится на дочери ичиргубиля Стасиса, которая была намного моложе его. Но девушка заболела и умерла. С тех пор княжеский брат не хотел и думать о женитьбе. Все тарканы огромного государства, имевшие дочерей, были бы рады с ним породниться. Но их желание оставалось только желанием. Ирдиш-Илия был уже в годах, с поседевшими волосами, однако сухой и крепкий, по-юношески быстрый и неутомимый. Он постоянно объезжал села и города, чтобы держать в руках боевые силы страны. Сейчас он находился в Белграде, и кавхан с нетерпением ждал его возвращения, чтобы вместе с ним навестить Бориса-Михаила и решить, что делать с Расате-Владимиром и его людьми, которые в последнее время развили бурную деятельность. Их гонцы разъехались по капанским селам и крепостям проверять оружие, коней, собирать ополчение, но кавхану об этом не было сказано ни слова. Кавхан впервые узнавал о княжеских распоряжениях от других людей — такого еще не бывало! Разнеслась тревожная молва о предстоящих скорых переменах. Расате-Владимир надеялся законным путем вернуть старую веру, а всех духовных лиц намеревался запереть в монастырях, где они гнули бы спины над книгами и искали дорогу к своему богу. В капанских селах неожиданно исчезло немало священников, и никто не мог сказать, куда они делись. Старейшины утверждали, будто те ушли в Константинополь, не сказав, когда вернутся. Кавхан Петр заставил бы капанцев рассказать правду, но чувствовал, что у него нет для этого сил. Старейшины смотрели невинными глазами и явно посмеивались над ним. Их наглая ложь его бесила, однако он сдерживал себя. Страшная вражда, словно ржавчина на боевом мече, стала разъедать страну, и он не решался тронуть ее. Овечский таркан Окорсис отправился в ближайшие крепости уговаривать своих друзей присягнуть на верность Расате-Владимиру. Некоторые не устояли, другие, подученные кавханом Петром, согласились нарочно, с целью узнать, что готовится против веры. Сам хан Расате пригласил на разговор ичиргубиля Стасиса, отвечающего за внутренние крепости, и уже две недели держал его при себе, не отпуская домой и не говоря, зачем держит. В долгих, на первый взгляд бессмысленных разговорах за столом, уставленным яствами, он то хвалил его за преданность государству, то корил за соблюдение законов, введенных Борисом-Михаилом. Стасис прикидывался, будто не понимает угроз, и, глядя ему в глаза, спрашивал:
— А великий князь и хан болгар Расате-Владимир не признает заветов отца?..
Вопрос в устах хитрого ичиргубиля звучал как просьба с целью сориентировать его в нынешних делах. Расате смотрел на него тяжелым взглядом и не мог понять, глуп ли он или только прикидывается глупым. Он знал Стасиса с давних пор. Отец ценил его, доверил ему все внутренние крепости и иногда при всех хвалил его. Но сейчас Расате-Владимир видел перед собой глупого человека, который с большим трудом понимал половину того, что говорит хан. И все же его надо было продержать у себя как можно дольше. Таким способом он хотел оторвать Стасиса от исполнения прямых обязанностей, а тем временем ханские люди постепенно утвердили бы свою власть. И крепость Мадера, и Шуменская, и выше, на дунайских берегах, и те, по перевалам, — все были под верховным командованием ичиргубиля. Во главе их он поставил своих людей, самозабвенно преданных Борису-Михаилу, и теперь Расате-Владимир старался заполучить эти крепости. Он обещал тарханам новые земли, более высокие звания, если они будут ему преданы до смерти. Это «до смерти» заставляло их задуматься. Нет, они не боялись смерти, однако само слово предполагало войну с кем-то, и поразмыслив, они не находили иного врага хана, кроме его отца. Только Борис-Михаил мог быть недоволен сыном, следовательно, хан покупал их, чтобы пойти против отца. И люди из крепостей ехали к кавхану, желая понять, что делать. Кавхан говорил им: соглашайтесь, но помните об истинном князе, Борисе-Михаиле! И они понимали: если воспротивиться новому хану, то наверняка их переведут куда-нибудь далеко. Или накажут, или отстранят. Лучше хитрить. И они хитрили и ждали, как повернется дело. В государстве чувствовалось напряжение, словно перед бурей. Во всех верхних и нижних землях рассказывалось о пренебрежительном отношении сына к отцу. Владимир не пришел на разговор к Борису-Михаилу! Сын не стал подчиняться и прислушиваться к советам монаха... Было ясно, что, распуская эти слухи, люди Расате-Владимира прощупывали почву, искали единомышленников. Они хотели понять, как народ смотрит на распрю между отцом и сыном. Молва разнеслась и вернулась, однако, что народ думает, не стало яснее. Бесспорно было одно: назревает разрыв. Но из-за чего? И тогда посланники капанских сел потянулись в ближайшие крепости и дальше; мол, великий жрец хан-ювиги Расате желал бы видеть свой народ снова под сенью мудрой десницы Тангры... Это сообщалось тайно, шепотом. Еще на пришло время открытого выступления, и таким образом люди хана хотели узнать, отзовутся ли трепетом сердца крестьян, боилов и тарканов. Но и новые слухи заглохли в тайниках народного сознания, ибо не было ясной надежды... Все это невидимыми путями доходило до Бориса-Михаила. Он больше не скрывал сильной тревоги. Для него стало совершенно очевидно, к чему стремится сын. Коварный страх часто сковывал душу Бориса-Михаила и заставлял бодрствовать до рассвета. Этот страх он видел и в глазах окружавших его монахов, которые вслух не осмеливались высказывать своих опасений. Кавхан Петр больше не решался приходить в условленное место, но его посланники постоянно осведомляли монаха Михаила.
Кавхан боялся за свою жизнь. В последней весточке от него сообщалось, что он находится в крепости Шумен и не намерен возвращаться в столицу. Он послал гонцов встретить Ирдиша-Илию и предупредить: можно возвращаться только по Дунаю и только тайно, на сухопутных дорогах — засады. Кавхан не был уверен, доберутся ли его люди до Белграда.
Сондоке по собственному желанию появился в обители, чтобы поплакаться монаху. Расате-Владимир намеревался отдать его дочь Богомилу за Таридина, таркана из Брегалы, если тот согласится верно служить ему. Хан позволял себе распоряжаться чужой женой, ни с кем не считаясь. Когда Сондоке попытался заступиться за дочь, Расате обещал одарить его монастырскими землями... Борис-Михаил не стал успокаивать Сондоке, только приказал при первой же возможности напомнить хану, что отец хочет говорить с ним. Возвращаясь, Сондоке завернул в Шуменскую крепость к кавхану и рассказал ему о своих дорожных наблюдениях. Плиска стала похожа на военный лагерь: отряды, верные хану Расате-Владнмиру, заполонили внешний и внутренний город. При виде их Сондоке испытал страх: они были большой военной силой. С внешней стороны рва — неисчислимое количество юрт, выросших, словно грибы после дождя; и тут жертвенные собаки каждый вечер предсказывали торжество Тангры. До сих пор он не может понять, почему почитатели бога-неба еще не напали на Плисковскую лавру. Монахи не выходили за ворота. Наум распустил учеников и вернулся в устье Тичи. Кавхан Петр не был ни удивлен, ни смущен словами Сондоке, и это успокоило гостя. Расате-Владимир, боясь неизвестности, собрал единомышленников, чтобы вдохнуть в них решимость. Но решимость необходима и ему, а потому он продолжает посылать всадников в далекие тарканства, не смея появиться перед людьми и обнародовать хрисовул об отказе от Христовой веры и о возвращении к Тангре.
Пока гонцы хана мчались, торопя время, сам он с приближенными не переставал веселиться и подшучивать над ичиргубилем Стасисом. Ну что за дурак этот ичиргубиль! Как мог отец держать его при себе и уважать? Похоже, пиры Стасису очень нравятся, и он не думает уходить отсюда. Да и как здесь может не понравиться? Разве он видел такую еду и такие напитки при Борисе? Расате его покормит, повеселится, глядя на него, а как только овладеет всеми внутренними крепостями, прогонит его.
6
Посольство германского короля Арнульфа остановилось перед каменными стенами Плиски, запыленный всадник в длинной накидке выехал вперед и затрубил в позолоченный рог. Тяжелые кованые двери в центральных воротах открылись, и посольство оказалось между двумя рядами вооруженных людей, которые чинно стояли по сторонам дороги вплоть до самого дворца.
Князь Расате-Владимир встречал гостей из страны германцев. Долгое время оттуда никто не приходил в столицу болгар. С тех пор как Борис-Михаил отмежевался от Рима, хорошие отношения с германцами сменились холодными, даже враждебными. Приезд германского посольства означал, что Расате-Владимир бросает еще один камень в приверженцев новой веры. Пусть отец его раз и навсегда поймет: он не боится проводить самостоятельную политику. Как человек, который верит в Тангру, Расате, не колеблясь, подаст руку королю Арнульфу. От этого государство ничего не потеряет. Константинополь и Рим воюют, и пусть воюют. Его, Расате-Владимира, мало интересует мнение о нем византийских священников, расползшихся по болгарским землям, словно саранча. Неужели они воображают, будто он ринется в бой против германцев? Зачем? Ни одной, ни другой веры он не принимает. В сущности, Расате-Владимир не очень-то и задумывался, из-за чего они ссорятся и в чем различие между их религиозными догмами, ему все время казалось, что они грызутся из-за кости... Из-за того, кто выхватит большую кость. Отец сглупил, перейдя в лоно константинопольской церкви и отказавшись от веры предков. Теперь сын все приведет в порядок, пренебрегая обеими религиями или, точнее, с безразличием относясь и к той, и к другой. Сейчас его более всего интересует, какие подарки привезли ему германские послы и что они хотят от него. Если захотят, чтоб Болгария стала союзницей Рима, он пообещает, но руки себе связывать не будет. Если попросят помощи против Моравии, почему бы и не помочь. Моравия слишком уж расширила свои земли за счет соседей... Верно, некоторые скажут: они же славяне, свои! Ну и что, что свои? И насколько свои? Этих славян стало словно травы на лугу. В его державе, куда ни повернешься, всюду славяне. Отец щедрой рукой поддержал их, а сын сейчас голову ломает, как от них отделаться. Союз с германским королем Арнульфом не принесет вреда Болгарии. Помог же хан германцам против сербов. На сербов у него зуб. Если он сможет их победить, то так разбросает по всей своей земле, что они надолго запомнят его... Расате «помог» Гойнику в попытке добраться к своим. Дал коня, но приближенным сказал, где тот поедет, чтоб его убили. И его убили. Отец кинулся искать убийцу — кто-де убил? Только двое, хан и Окорсис, знают... Когда Расате видел, как сверкают коварные глаза серба, он едва сдерживался, чтоб не прикончить его собственноручно. Ведь Гойник в свое время связал Расате тяжелой цепью и не переставая насмехался над ним. Нет, Расате не прощает... Вороны давно уже выклевали Гойнику мозг где-то под горой. И этот туда же — сын Строймира прибыл сюда и женился на самой красивой девушке Плиски. С какой стати Богомила должна принадлежать только ему? Расате отдаст ее Таридину, а муж пусть кусает себе локти. Если б она не была его двоюродной сестрой, дочерью дяди, он подержал бы ее у себя, а потом отдал бы кому хочет. Такая женщина не должна принадлежать одному мужчине, а тем более сербу... Впрочем. Богомила знает, что почем. Она давно уже не только мужнина.
Расате-Владимир распорядился, чтобы гостей разместили как подобает, позвал Сондоке — теперь он был самым опытным в иностранных делах. Расате-Владимир наблюдал за ним некоторое время и решил, что Сондоке работает не с таким рвением, как прежде. Он стал слишком задумчив и озабочен. Хан ведь не говорил ему, что хочет разлучить его дочь с мужем. У нее, правда, дети... Да и Таридин молчит, не даст ответа. Он один из преданных Борису людей. Воины в Брегале были отобраны Борисом-Михаилом — смелые и неподкупные люди, они едва ли полностью перейдут на сторону хана. При первом же призыве его отца они пойдут против нового хана и князя Болгарии — Расате. Там отцовская твердыня, но только ли там?
Расате-Владимир чувствовал неуверенность, ему казалось; он во шел в болото и не знает, за какой куст ухватиться, чтобы не увязнуть. Желание отца встретиться и поговорить заставило его, как ежа, свернуться в клубок и прислушиваться к чужим шагам. Сондоке не раз говорил ему о приглашении отца, однако Расате об этом и слушать не хочет. Дело зашло слишком далеко, и разговор не сможет переубедить его. Он боится, как бы приглашение отца не оказалось ловушкой... Отец будет настаивать на своем, говорить обо всем, что услышал и увидел, запугивать, и что тогда Расате станет делать? Упадет на колени и попросит прощения? Ни в коем случае! Он, Расате, — князь и хан государства. К нему шлют послов чужеземные короли и василевсы, ждут его слова, ищут его дружбы, а он станет молиться какому-то монаху, который все свое уже взял от жизни! Если он осуществил свои желания — отказался от трона, принял монашество, — почему его сын не может жить по своим законам? Но вот беда: люди еще колеблются, присматриваются, на какую сторону встать. А некоторые, подобно кавхану, полностью определились. Шуменская крепость превратилась в его убежище. Он не появляется в Плиске, даже семью забрал к себе. Расате-Владимир несколько раз посылал гонцов и приглашал его по разным поводам, однако он не выходит из крепости: то занят, то болен. Если б он приехал в Плиску, Расате ни за что не выпустил бы его.
Но только ли с ним все так складывается? Дядя, Ирдиш-Илия, продолжает объезжать войска в верхних и нижних землях. И Расате до сих пор не знает, что дядя думает о нем. А что он может думать? Более преданного воина у отца нет! Выходит, сыну совсем не легко. Друзей у него прибавилось, но Расате доверяет только тем, кто в свое время вместе с ним ел и пил в Овечской крепости. Остальные — как привитая почка на чужом стволе: неизвестно, приживется ли, даст ли росток, не говоря уж о том, даст ли плоды. И неизвестно, какие плоды. Для проверки необходимо время, а Расате временем не располагает. Если вот только попросить германских послов прислать ему отборных наемников, которые обеспечат его будущее... Этой мыслью Расате-Владимир не поделился ни с кем из приближенных, ибо те могли обидеться и он потерял бы и их. Приход германцев в столицу для охраны хана мало кому понравится, но если он увидит, что дела плохи, то не будет раздумывать и позовет их...
Если он обопрется на чужое плечо и почувствует себя в полной безопасности, то сведет счеты со всеми, кто колеблете я и одним глазом глядит в его сторону, другим — в сторону монаха. Германское посольство приехало очень вовремя, и сейчас надо так повести дело, чтобы потом не жалеть. Раз кавхан Петр на хочет прибыть и занять свое место по левую руку хана, значит, пришло время назначить кавханом овечского таркана Окорсиса. Это придаст ему смелости, да и люди поймут: хан от слов перешел к делу...
На второй день после прибытия германского посольства был созван Великий совет. На нем не присутствовали, хотя и были приглашены, Домета, Таридин, кавхан Петр, Ирдиш. Накануне совета Сондоке со всей семьей уехал из Плиски и, договорившись с боилом Мадары, обосновался там. Узнав об этом, хан позеленел от злости. Эту крепость он считал верной, своей. Боил, который там распоряжался, клялся ему в верности, а теперь переметнулся. Расате-Владимир все больше убеждался, что внутренние крепости — опасное кольцо вокруг столицы, и страх начал сжимать его сердце. О преславских турмах он и не думал больше. Если ближайшие крепости переметнулись, что уж говорить о Преславской, где полно славян и в двух шагах от нее находится отец. Но вместо того чтоб образумиться, пойти к отцу, он решил стоять на своем до конца. Уже на первом заседании Великого совета Расате-Владимир предложил выбрать кавханом Окорсиса. Покорные ему боилы приняли предложение без возражений. Только архиепископ Иосиф не согласился. И довод его был справедлив: ведь есть кавхан, зачем выбирать еще одного? На его вопрос никто не ответил. Во второй раз старик возразил, когда на место Сондоке предложили Котокия, передав ему и личное имущество Сондоке. Архиепископ выступил в защиту Сондоке, и все увидели, как лицо Расате потемнело, руки задрожали и тяжелая десница опустилась на рукоять меча. Хана отрезвил новый кавхан, Окорсис, распорядившийся ввести германское посольство. Котокий первым встретил германцев у дверей тронного зала. Теперь он входил в роль Сондоке, и чувствовались неопытность и смущение, которые он испытывал от новой службы.
Послы вступили в зал тяжелой, деревянной походкой. Глава посольства подошел, поклонился Расате-Владимиру и подал свиток с золотой печатью. Хан принял его, и вдруг до него дошло, что тех, кто понимает язык германцев, на совете нет. Из присутствующих лишь архиепископ знал этот язык, я хан сунул свиток ему в руки:
— Читай!
Иосиф начал читать:
— «Король Арнульф шлет свои наилучшие пожелания князю Владимиру, желая ему «деревья и успехов на отцовском троне и напоминая о старой дружбе, которая не раз поднимала их войска против общих врагов...»
Говоря о своих добрых чувствах, Арнульф хитро приплетал благословение папы и намекал, что ошибка, допущенная отцом, будет исправлена сыном, сердце и ум которого осенены божьей милостью, что возвышает его над всеми людьми в государстве. Безбожие, насаждавшееся якобы константинопольскими священниками, не благословлено святым Петром, а является кознями дьявола... Этих слов архиепископу было достаточно, чтобы свернуть послание и передать новому кавхану. Это озадачило Расате-Владимира, он пожал плечами и, не глядя на архиепископа, спросил:
— Ты закончил?
— Нет, великий князь, — ответил архиепископ, — но мое духовное звание и моя христианская совесть не могут не восставать против написанного здесь; и я отказываюсь читать, потому что послание содержит сквернословия против твоей и моей церкви...
Слова архиепископа смутили присутствующих. Боилы опустили головы, и только Котокий подошел к архиепископу и попросил его выйти. Старец поднялся, увидел недовольное лицо Расате-Владимира и пошел к двери. За его спиной раздался голос князя:
— Задержать!
Котокий, не сразу поняв смысл приказания, попытался вернуть архиепископа на место, но Расате подчеркнул:
— Не тут, за дверью задержать!
Посольство стояло чинно, как будто ничего не случилось. Когда старец вышел и князь попытался улыбнуться, один из германцев сделал шаг вперед и попросил дать ему свиток: он был переводчиком и знал язык болгар.
7
Книг становилось все больше. Знание приходило к людям робкой походкой, как ребенок, который делает первые шаги. Борис-Михаил уже не радовался книгам. Ни для кого не было тайной, что его старший сын Владимир отказался от отцовских заветов. Арест архиепископа Иосифа взбунтовал умы, подлил масла в огонь, и гнев поселился в сердце отца. Допоздна горела в келье восковая свеча, и гонцы от разных Тарханов начали открыто посещать его. Люди испугались за себя и просили монаха вразумить сына. Борис-Михаил принимал их в присутствии Симеона и Докса и провожал словами:
— Готовьтесь!
Посланники и гонцы не спрашивали больше ни о чем. Они были воины и знали, что это означает. И все же, когда их шаги затихали, Борис-Михаил поднимал взгляд на Докса:
— О чем ты думаешь?
Доке постукивал пальцами по столу и глядел без обычной своей веселости. О чем мог он думать? Дела шли плохо. Если бы не посольство Арнульфа, положение еще можно было бы исправить, но тут вмешивалась третья сила — Арнульф и, вероятно, папа. Здесь нужна крепкая рука, иначе они могут оказаться изгнанными из собственной страны или повешенными в лесу на поругание крепостным крестьянам и рабам.
— О чем думаю? По-моему, тебе надо браться за меч. Хотя мне это неприятно, все же я должен сказать тебе. Архиепископа Иосифа на княжеском дворе привязали к столбу и оставили стоять на солнце целых три дня, а теперь бросили в подземелье. Если б так поступили с каким-нибудь обыкновенным попом, еще куда ни шло, но с главой церкви, твоей церкви...
Борис-Михаил молчал, и это молчание пугало Докса. Дольше ждать было нельзя. Расате-Владимир объявил открытую войну знатным родам, которым покровительствовал его отец. Все имущество Сондоке было отдано Котокию, ичиргубиль Стасис был повешен на внешних воротах в назидание другим. Он пытался выехать тайно из столицы, но был пойман и казнен. Расате-Владимир поклялся: такая участь ожидает каждого, кто не с ним; выходило, что это относится и к отцу... Наум вовремя покинул плисковскую обитель, иначе и о нем пришлось бы беспокоиться. Священникам не разрешалось входить в город; всякому сброду, поселившемуся около столицы, было позволено издеваться над ними. Надо действовать, пока люди не перепугались и не покорились Расате.
— А ты, сын, что скажешь?
Симеон сразу же загорелся:
— Любое промедление — это нож в спину веры. Сижу я здесь и спрашиваю себя: почему мы медлим? Ведь из-за этого все теряет смысл...
— Но не совершим ли мы ошибку, если поторопимся?
— Мы совершим ошибку, если будем продолжать выжидать, отец.
— Надо попробовать по-хорошему…
— Давай попробуем, — пожал плечами Симеон. — Но как?
— Я предлагаю написать ему письмо, а отнесет Алексей Хонул.
Письмо было написано и отнесено, а результата никакого. Хонула сделали посмешищем перед всеми друзьями молодого князя. Забрали его коня и отправили обратно пешком, чтобы он-де преждевременно не огорчил своего монаха... Так ему сказали, и он передал это слово в слово. Борис-Михаил спокойно выслушал Алексея Хонула и поднял глаза к небу. Когда он их опустил, в них не было смирения и кротости. Он окинул всех взглядом и, как будто только что ему об этом сообщили, сказал:
— Илия вернулся, он в Преславе... Завтра пусть привезет мне меч.
— А мы, как во власяницах, что ли, великий князь? — спросил Докс.
— В божьей одежде, однако вместо креста возьмете мечи.
И всю ночь никто не сомкнул глаз. Борис-Михаил провел ее в церкви, наедине со всевышним. За долгие часы он вспомнил многое из своей жизни. Ему было страшно согрешить еще раз во имя бога, но, как ни искал он возможности мирного разрешения противоречим, найти не мог. Меч оставался единственным судьей. К мечу обращались за помощью и любимцы божьи. На копьях святого Димитрия и святого Георгия всегда была кровь сражения. Борис-Михаил не святой, но он пошел по их пути, и возврата нет. Если он смирится, значит, откажется от всего, что сделал на земле. Его мечта — создать единый народ, с единым языком и едином верой, а сын не понял его и тянет к старой, дедовской жизни, желая устроиться в ней, как жаба на листике водяной лилии, и не понимая, что лист этот однажды отомрет. И тогда?.. Зачем он ссорится и тянет назад — к собственной смерти и смерти своего народа? Глупость вьет гнезда не на деревьях, а в умах люден!
И она нашла пустую голову именно его сына, чтобы поселиться в ней.
Борис-Михаил понимал: новое — это не весенний дождь, который впитывает плодородная земля; новое — словно снег: выпал и остался сверху, на голове и на плечах, не проникнув внутрь. Надо много времени, чтобы новое было принято и осознано, а сын не хотел ждать и считаться с законами жизни. Заупрямился из-за собственной глупости и попятился назад, будто рак. В эту ночь монах решал судьбы сыновей, старшего и младшего. Хорошо, он сбросит Расате-Владимира с помощью всевышнего, но кого он посадит на его место? Ведь Симеон был предназначен для бога и церкви. Значит, он лишит его призвания. И князь-монах уходил в молитвы, но, сколько ни старался отвлечься от земного, мысль снова возвращала его на землю. Если б Гавриил был таким, как Симеон, он без колебаний увенчал бы его короной и дал бы ему скипетр, или если б Яков остался в живых, то он тоже не колебался бы. Яков погиб. Загадочно, когда возвращался из Старого Онгола, и отцу все время казалось, что эта смерть не случайность. Яков был упрям, но разумен, и представлялось невероятным, чтоб он вздумал верхом переправиться через Дунай. Вместе с ним были Расате-Владимир, таркан Овечской крепости Окорсис и еще двое-трое боилов, которых Борис-Михаил ни разу больше не встречал. И сейчас, в тишине церкви, стоя перед ликами всевидящих святых, отец вдруг засомневался и в словах Расате, и в словах Окорсиса. Они, мол, побились об заклад, кто сможет переплыть реку, не слезая с коня. Первым жребий выпал Якову. Разумеется, после его гибели они прекратили спор... Борис-Михаил думал теперь, что все было обманом. Вероятно, Расате-Владимир опасался, как бы брат не скинул его. Эта мысль заставляла монаха бичевать себя, и он не переставая бился головой об пол. Неужели он так оторвался от людей, что меряет их мерой недоверия? Но какой мерой мог он мерять Расате? Не сын ли виноват в том, что они поднялись друг против друга? Если он смог пойти против отца, который добровольно отдал ему трон, то разве не мог он убрать с дороги брата?
И все же это только догадка, и ее нельзя ничем подтвердить. О тех людях, которые были с ними, давно ничего не слышно. Наверно, их спрятали где-нибудь на границе государства, или они тоже переплыли на спор какую-нибудь полноводную реку... Если он, Борис-Михаил, наведет порядок, то постарается их разыскать и разобраться с самим собой и с делами своего сына. К его проступкам он относился мягкосердечно, и поэтому все пришло к такому концу. Если б он вовремя попытался побольше узнать о смерти Якова и Гойника, может, не передал бы государство в руки первородного сына. Уже тогда он понял бы: кто годами носит в душе жажду мести, не подходит для управления. Любое слово, сказанное против, становится для такого человека камнем, который омрачает его жизнь и который он жаждет бросить в того, кто произнес это слово. Месть! Мерзкое чувство только однажды выползло на потайного угла души, но Борис-Михаил смог преодолеть его. Это было, когда сербских князей привезли в его столицу. В сущности, то чувство было не желанием отомстить, а злорадством. Но оба они дети одной матери — злобы, и поэтому он их не признавал, старался держать под пятой. Если человек поддается мелочным земным страстям, он превращается в тирана своего народа. Такие тираны не могут долго продержаться. Посмотрим, каким будет итог сына. Пожалуй, самое лучшее — смерть!..
При мысли о смерти монах долго стоял на коленях, вслушиваясь в себя и глядя в пол пустым, бессмысленным взглядом. Да, завтра он должен выступить против глупого сына, свергнуть его. Если победит, он должен будет наказать его, но как ?
Если он помилует сына, то потеряет славу справедливого человека. О нем скажут: перебил бояр и их детей, а сына простил... Ах, эти убитые дети!.. Дети!.. Расате не был ли ребенком? У предков не существовало закона, который делил бы людей на отцов и детей, на женщин и девушек. Все были равны перед смертью... Как поступить ему, чтобы не назвали его ни жестоким, ни несправедливым?
Первые утренние лучи проникли во мрак церкви и оживили застывшие лики святых. Борис-Михаил поднялся, перекрестился и пошел к дверям. Во дворе было шумно. Брат, Ирдиш-Илия, приехал с конной свитой и, увидев Бориса-Михаила, соскочил с коня и обеими руками почтительно подал ему позолоченный меч, будто снова возводил на княжеский престол. Борис-Михаил медленно взял меч, поднес к губам и поцеловал. Из-за бессонной ночи лицо его было пепельно-серым, а волосы белыми, словно первый снег. Эту седину все восприняли как знамение: князь отправлялся устранить последнюю помеху на пути своего святого дела.
Княжеский конь тоже был белым, и черная власяница подчеркивала и седину, и белую масть коня. И только голос Бориса-Михаила оставался таким, каким они слышали его столько лет: суровым, металлическим, как удар меча о меч.
— С богом — вперед!
— Вперед, великий князь! С тобой — вперед!
Монахи запели молитву, и шествие двинулось к Преславу.
Не провозглашенная еще новая столица Болгарии ждала их, готовая к бою со старой. И здесь подтверждалось, что жизнь — вечная борьба.
8
Соглядатаи Расате-Владимира прибывали один за другим: «монах выехал из монастыря...», «монах въехал в Преслав и был радостно встречен воинами...», «монах двинулся к Шуменской крепости...». Следующего вестника Расате-Владимир запретил пускать к себе. И без них он знал, кто я как встретит отца в Шуменской крепости. Теперь Расате больше интересовали его гонцы, разосланные по крепостям, начальники которых поклялись ему в верности. Овечская была надежной, а остальные? Те, у Дуная, еще молчат, отозвались только четыре небольшие крепости, расположенные по ущельям и перевалам. И все... Расате-Владимир распорядился свернуть расставленные вокруг Плиски шатры, солдатам перейти за ров, а женщинам и детям — за каменную стену.
Этот приказ вызвал невиданную панику. Люди и без того с тревогой наблюдали за мчавшимися гонцами, и теперь они поняли, что князь-монах едет воевать с сыном. Женщины не забыли его прошлой расправы с бунтовщиками, и поэтому началась невообразимая суматоха, поднялся истошный плач и визг. Хан Расате-Владимир выслал людей навести порядок. Все должны были находиться на отведенных им местах и не мешать воинам.
К вечеру порядок восстановили и крепость была готова и сражению.
Перед тем как солнцу скрыться за холмами, какая-то конница подняла на горизонте облако пыли. Ворота быстро закрыли на засов, войска заняли свои места за зубчатыми стенами, но страх был напрасным. Приехали два отряда из нижних земель — друзья и приверженцы бывшего таркана Котокия. Они тайно выбрались из крепости и спешили на помощь Расате-Владимиру. С их прибытием надежда, словно летний ветерок, ободрила хана. Значит, не только монах двинулся к столице, были и друзья, спешившие поддержать его. Новые отряды вдохнули в него смелость. Их боилы рассказывали, будто и от Средеца идет на помощь большое, войско. Это окрылило защитников столицы Расате. И так они обманывали себя, пока на горизонте не показался белый конь. Это было на десятый день, после полудня. Перед всадником развивались хоругви, и лес копий блестел на солнце. Войско, которое следовало за ним, было огромно, и Расате закрыл глаза, чтобы не видеть его. Он открыл их, лишь когда стали указывать на гонца, спешащего из Овечской крепости. Тот едва спасся бегством от преследования дозорных противника.
Гонца немедленно привели к Расате-Владимиру, но он не обрадовал, а огорчил его. Кавхан Окорсис решил остаться в крепости, ибо ожидал прибытия нескольких отрядов с моря. И если хан-ювиги Расате выдержит пять дней осады, он придет к нему на помощь и нанесет войскам Бориса-Михаила удар с тыла. Расате-Владимир с раздражением подумал о своем друге: испугался, собака, и остался в крепости посмотреть, куда склонится чаша весов. Так поступил он во время первого бунта, так поступал и сейчас. А слова о приезде отрядов не что иное, как обман. Расате-Владимир ничего не сказал вестнику, только махнул рукой и окинул взглядом поле перед крепостью. Здесь собрались вес войска. Даже белградский таркан Радислав приехал. Дьявол его знает, когда он успел. Наверное, прибыл одновременно с Ирдишем-Илией. Войска отца не готовились к штурму, но окружили крепость со всех сторон. Напротив ворот стояли большие силы. Значит, они уверены в тылах.
Борис-Михаил не намеревался напрасно проливать кровь. От своих соглядатаев в крепости он знал, что запасов продовольствия не хватит на длительную осаду. Кроме того, он распорядился перекрыть водопроводные трубы. Князь знал о полных бочках под навесом, знал и о глубоком колодце, который был давно заброшен и наполовину засыпан. С тех пор как провели водопровод, о нем не заботились, Сейчас колодец будет необходим сыну, но на одной воде не проживешь. Он, Борис-Михаил, будет стоять под стенами столицы до тех пор, пока голодные не откроют ему ворота, и он никого пальцем не тронет, кроме сына. Его участь отец уже решил — смерть на виду у всего народа. Пусть все знают, что ждет того, кто дерзнет пойти против новых законов и новой веры.
Симеон давно предлагал напасть на восточные ворота, однако отец не позволял. Каждый день приказывал он своим писцам готовить послания для осажденных и, привязав их к стрелам, забрасывать через ров. В посланиях он заверял, что не причинит людям никакого вреда, если они выдадут Расате-Владимира. Сначала защитники крепости с усмешкой воспринимали эти заверения, надеясь на помощь извне, но кольцо вокруг столицы сжималось, а из-за горизонта появлялось все больше и больше воинов в помощь монаху. И усмешки стали таять, и сомнение, словно червь-древоточец, точило людей. С высоты стен осажденные видели, как много воинов собралось на поле: если они двинутся с лестницами к стенам, то перебьют их всех до единого. Однако Борис-Михаил не разрешал ни бросить из камнеметов хотя бы один камень, ни подвезти к воротам хотя бы один таран. Молчаливая осада, нарушаемая только молитвами черноризцев, напрягала нервы защитников и подрывала их веру в Тангру и Расате. Видно, снова их бог окажется слабее и потерпит поражение. Как могли они пойти за своим жрецом и ханом Расате! В сущности, какая им разница, кому, Тангре или Христу, будут они поклоняться? А князь-отец не переставал смущать их души своими торжественными обещаниями.
«Великий князь Борис-Михаил во имя Отца и Сына и Святого духа обещает:
...не позволить насилия над заблудшими, поднявшими руку против божьей истины.
...не обидеть ни оружием, ни даже словом никого, кто раскается и поможет передать живым в его руки главного виновника, который называется ханом Расате-Владимиром.
...разрешить каждому в престольном городе, независимо от причин, по которым он попал за его стены, уехать невредимым в свое тарканство, город или селение».
Стрелы летели и не в тела попадали, а вонзались в души людей, стоящих за рвом, за насыпью или на стенах. На десятый день к вечеру охрана подступов к главным крепостным воротам первой бросила оружие и двинулась к передовым отрядам Бориса. Эта брешь обрадовала великого князя. Он приказал двоим вернуться и собрать брошенное оружие. Когда они, нагруженные оружием, собрались возвращаться, несколько всадников выскочили из крепостных ворот и стали их обстреливать из луков. Один был ранен, но замешательство дало возможность воинам, оборонявшим ров, покинуть свои укрепления и перейти на сторону осаждающих. Но Борис-Михаил не воспользовался брешью во внешней обороне противника, он приказал, чтоб никто не нарушал порядок осады. Люди за рвом и насыпью подали достаточно убедительный пример своим друзьям, находящимся на стене. Если б те были чуточку умней, они бы не стали медлить, а сразу открыли бы ворота, чтобы не умножать свои грехи. Воины великого князя подошли к стене на расстояние выстрела и спокойно пускали стрелы с привязанными к ним посланиями.
На лицах осажденных уже не было и тени усмешки. Запасы еды уменьшались с каждым днем. Женщины и дети начали бунтовать раньше всех. В первые же голодные дни произошла кража боевых коней. Несколько коней убили и растащили по кускам. Воины, оставшиеся без коней, очень скоро поняли разумность предложения, которое по нескольку раз на день они получали из-за стены. Они уже созрели для того, чтобы принять его, ведь воин без коня — ничто! Через несколько дней они пришли в княжеский стан и рассказали, что в крепости свирепствует голод и что они спустились со стены по веревке. Они изъявили готовность указать княжеским войскам самое незащищенное место, но Борис-Михаил не хотел брать столицу силой. Ему был нужен Расате... И в то же время он надеялся, что не увидит его живым, втайне желая, чтобы бунтовщики сами расправились с ним и чтобы отцу не пришлось взять на совесть кровь своего первенца...
Запасы продовольствия, видимо, подходили в концу, потому что на шестнадцатый день осады открылись одни из ворот и всем женщинам и детям разрешили выйти. Женщины были исхудавшие, грязные и оборванные, их лица, бледные и испуганные, утратили всякую привлекательность. Дети в страхе жались к матерям: они помнили страшные рассказы о давней резне.
Их появление обрадовало князя. Он сам вышел навстречу и, благословив, приказал накормить их.
Крепость пустела с каждым днем. Сначала послания князя, сопровождаемые шутками, ложились в кучу перед Расате-Владимиром. Потом шутки прекратились, и в конце концов их перестали приносить. Все старались держаться от него подальше, даже Котокий стал его избегать. Расате понял, что в этом отчуждении таится опасность, и решил всех перехитрить. Переодевшись в одежду простого воина, он вечером спустился со стены, не замеченный приближенными, которые, наверное, уже готовилась его выдать. Расате-Владимир надеялся на темноту и на то, что люди из белградских отрядов, стоящие под этой стеной, не знают его в лицо. И хитрость удалась бы, если бы во главе этих отрядов не оказался его дядя, Ирдиш-Илия. В первый момент дядя не обратил на него внимания, но когда Расате-Владимир собрался уходить. Ирдиш положил руку ему на плечо и неожиданно повернул лицом к себе. Расате-Владимир понял: его узнали! — выхватил кривой нож и одним ударом повалил Ирдиша-Илию. Все произошло настолько быстро, что охранники княжеского брата стояли как громом пораженные. Расате-Владимир хотел было выскочить из шатра, но кто-то подставил ему подножку, и двое сильных мужчин повалили его на землю.
Когда Расате-Владимира привели к монаху, брови-жуки совсем закрыли ему глаза. Но Борис-Михаил даже не взглянул на сына. У него не было слов для этого человека. Губы монаха едва пошевелились, чтобы спросить об Ирдише-Илии.
— Умер, великий князь, — был ответ приближенных.
Монах ничего не сказал, взглянул на свои руки и заметил, что они слегка дрожат. Потерев одну о другую, он ровным шагом вышел из шатра.
9
После похорон Ирдиша-Илии князь-монах закрылся в келье и запретил входить к нему. Уединение продолжалось семь дней. Борис-Михаил не желал, чтобы его видели слабым. Теперь он твердо решил предать Расате-Владимира смерти. Тот ее заслужил, и князь не имел права колебаться. Однако трудно укротить отцовское чувство — неделя уединения была отдана борьбе с ним. Борис-Михаил вышел из кельи похожим на человека, который перенес страшную болезнь и организм которого еще не приспособился к жизни. Он распорядился позвать Докса, кавхана Петра, Симеона, Наума и долго раздумывал, прежде чем назвать имя архиепископа Иосифа. После победы архиепископа нашли в подземелье для преступников полуживого от голода и жажды. В дни осады, когда еды было очень мало, о нем совсем забыли. Теперь люди превозносили его как святого, епископы и другие духовные лица восхваляли его в своих писаниях. Такая известность была заслуженной, но князь колебался, стоит ли его звать, потому что намеревался говорить о вещах, которые могли задеть архиепископа. И все же распорядился позвать его. Когда все собрались, монах положил бледную руку на стол и долго ее рассматривал.
— Я собрал вас, — сказал он наконец, — потому что так повелел бог. Вы знаете, какое зло мы вырвали с нивы добра. Я решил его искоренить раз и навсегда, дабы не ставить под угрозу божий виноград. Завтра кавхан Петр разошлет гонцов созывать великий народный собор в достославном городе Преславе. Со дня собора Плиска будет срубленным деревом язычества, великий Преслав возвысится преславной столицей моего возлюбленного сына Симеона. Пусть церковь позаботится сообщить всем епископам в государстве, чтобы присутствовали на соборе, где будут приняты большие решения. Все священники, идущие по светлому пути Кирилла и Мефодия, пусть присутствуют тоже.
И, повернувшись к архиепископу Иосифу, он добавил:
— Достопочтенный владыка, пока греческое слово ходит по нашей земле, божья благодать — это семя, брошенное в воды мутной и бурной реки. Моему народу нужна понятная речь и своя письменность. Прими мое решение как повеление судьи небесного...
Тарканы, боритарканы, боилы и багаины, епископы, пресвитеры и дьяконы — вся светская и духовная знать государства заполнила внутреннюю крепость нового города. Перед княжескими палатами был построен деревянный помост. Появление Бориса-Михаила, окруженного свитой, заставило людей притихнуть. Кавхан Петр выступил на шаг вперед князя и открыл собор.
Вдруг толпа на площади расступилась, давая дорогу Расате-Владимиру. Он был в княжеских одеждах. Когда он поднялся на помост, один из приближенных Бориса-Михаила подошел к нему, снял венец и пурпурный плащ, двое других сияли красные сапоги, и голос великого князя разнесся над примолкшей толпой:
— Тому, кто пренебрег божьими повелениями и посягнул на святой крест, анафема! Нынешний князь Владимир, мой сын, не исполнил моего священного завета, поднял на меня руку. Я повелеваю казнить его!
Борис-Михаил отступил, и снова вперед вышел кавхан:
— Если кто-нибудь носит в сердце милосердие, он может обратиться к великому князю-отцу Михаилу.
Площадь молчала. Опущенные головы были похожи на листья, увядшие от летнего зноя. Люди не шевелились, не перешептывались. И вдруг в тишине прошелестел, словно дуновение ветерка, глухой голос архиепископа Иосифа:
— Прошу великого князя-отца Бориса-Михаила не забивать в землю росток жизни. Человек создан не только из зла, в нем заложено и добро, потому что он — творение божье... Прошу великого князя-отца не отнимать жизни, а лишить сына глаз, которые не узрели небесного света. Он жил во тьме, пусть навеки останется во тьме и прозреет истину божью своей душой.
Архиепископ вернулся на место, и снова кавхан сделал шаг вперед:
— Кто согласен со святым словом архиепископа Иосифа, нашего святого владыки, пусть трижды ударит мечом по камню...
Звон мечей по каменному пастилу двора заставил Расате стряхнуть с себя страх. Все же ему оставили жизнь. Он поднял голову, черные брови-жуки раздвинулись, и две мутные слезы скатились из-под век. Борис заметил их, сердце его радостно застучало и сразу же сжалось и утихло. Палачи спустились с помоста и повели сына босиком к огнищу, где два оборванных крепостных крестьянина раздували кожаные мехи. Послышался протяжный вопль, запахло горелым, и все стихло.
И снова Борис-Михаил вышел вперед.
— Возвожу на престол великого князя сына моего Симеона и желаю ему во имя бога управлять вверенным ему государством и народом и жить сто лет!
Архиепископ Иосиф возложил венец на голову Симеона, перекрестил его три раза, а отец-монах вручил ему княжеские знаки отличия. Слуги накинули Симеону на плечи красный плащ, обули в красные княжеские сапоги, и все увидели, как черноризец вдруг вырос на целую голову. Симеон подошел, поцеловал крест, поднесенный архиепископом, и поклялся управлять княжеством справедливо во имя всевышнего.
Теперь сын стал первым человеком государства, а отец отступил в его тень. Симеон развернул багряно-золотой пергамент и прочитал первые указы:
— Я, Симеон, божьей волей великий князь всех болгар, объявляю богохранимый и пресвятой город великий Преслав своей столицей!
Приказываю отныне везде в моем царстве писать азбукой, сотворенной божьими посланниками и святыми просветителями славян Константином-Кириллом, названным Философом из-за его обширных знаний, и его братом Meфодием. Языком моего народа, на котором будет проповедоваться божье слово, утверждаю благозвучный язык славяно-болгар моего государства. Его первым епископом я провозглашаю великого и святого ученика преславных первоучителей, неутомимого сеятеля божьего слова в нижних землях пресвятого и преподобного Климента!
Я, именем всевышнего великий князь болгар Симеон.
Симеон свернул пергамент и трижды перекрестился. И никто не заметил слез другого человека — они текли по морщинистым щекам Климента на губы, которые шептали:
— Учитель мудрости и учитель дела — где вы, учители мои? Услышьте голос вашего бессмертия! Лето восемьсот девяносто третье — лето великого вашего воскресения. Укрепите руку мою, пресвятые отцы, чтобы мог я сеять семена знания в душе моего и вашего народа!..