Кирилл и Мефодий — страница 5 из 15

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Моравский князь Ростислав созвал по велению божьему совет всех князей своих и мораван и послал людей к царю Михаилу, говоря: «Наш народ отказался от язычества и блюдет христианский закон, но не имеет такого учителя, который объяснил бы нам истинную христианскую веру на нашем языке, чтобы и другие страны, увидев это, поступили как мы. Посему, государь, пошли нам такого епископа и учителя, ибо от вас всегда исходит хороший закон дли всех стран».

Из «Пространного жития Константина-Кирилла Философа» — IX век

Потом пошел (Константин) вдоль реки Брегальвицы и там встретил несколько крещеных из рода славянского. А тех, кто еще не приняли крещения, окрестил, внушил им христианскую веру и составил для них славянские книги.

Из «Успения Кириллова» — IX век

Понеже славянский или болгарский народ не понимал Писания на греческом языке, святые мужи сочли сие превеликим несчастием и безутешно сокрушались, что не зажжен светильник письменности в темной стране болгар. Печалились они, страдали и отказались от мирской жизни.

Итак, что они сделали? Они обратились к утешителю, который наделяет даром языка и слова, и вымолили у него сие благо — сподобить их умением сотворить такую азбуку, которая соответствовала бы грубым звукам болгарского языка, и умением перевести божественные писания на язык народа.

Из «Жития Климента Охридского». Феофилакт — XI век

Получив сей вожделенный дар, они сотворили славянскую азбуку, перевели богодухновенные писания с греческого на болгарский язык и постарались передать божественные знания самым одаренным из учеников своих. И многие пили из этого источника знаний, и среди них первыми избранниками были Горазд, Климент, Наум, Ангеларий и Савва.

Из «Жития Климента Охридского», Феофилакт — XI век

1

Открыв глава, Константин долго смотрел на деревянный потолок, потемневший от времени и сохранивший знакомые с детских лет цветные рисунки. Вслушиваясь в звуки просыпающегося дома, он пытался припомнить подробности тех лет, когда далекие путешествия были всего лишь его мечтой. В этой комнате он бывал очень редко: отец не любил, когда дети затевали игры на широкой кровати с резными орлиными головами по углам спинок и благословляющей рукой над изголовьем. У детворы были свои комнаты, в левом крыле дома. Там были их владения. И семеро сыновей и дочерей друнгария Льва никогда не прекращали воевать друг с другом. Воевали они, конечно, по-детски: за доброе отцовское слово, за ласку, за лакомства или за то, кому сесть поближе к маме, прильнуть к ее теплой ладони и испытать радость от прикосновения. Беззаботная жизнь прошумела под родными потолками, в узких коридорах, в стране детства. В Солуни начался его путь; объехав немало государств, исколесив множество дорог, Константин заехал сюда ненадолго, весь во власти стремления дать память славянским народам. Он предчувствовал, что в конце концов его надежды сбудутся и он получит желанный простор для своего дела... Моравия звала его. Он прекрасно понимал, что Моравия не Болгария, но все же она была славянской землей, с родственным, близким языком. Люди ждали его слова, и Константин согласился помочь им в борьбе с франкским духовенством. И снова созвали синклит в столице, и опять звучали высокие слова и мудрые напутствия. И снова недоверчивые взгляды Варды, и снова тайные поручения... Константин отправлялся в Великую Моравию, испытывая удовлетворение от законного признания, своего долголетнего труда — новой азбуки в письменности. Когда василевс поручил ему руководить миссией, философ сказал:

— Хоть я устал и болен, но иду туда с радостью, лишь бы народ получил письменность на своем языке.

Тогда Михаил, не утруждая себя размышлениями, ударил рукой по подлокотнику золотого трона и спросил:

— И дед мой, и отец, и многие другие хотели сделать нечто подобное, но не смогли. Как же мне удалось это?

Императорский вопрос-ответ ничуть не смутил Константина. Шагнув вперед и слегка поклонившись, он с притворной усталостью сказал:

— Кто тогда может писать свои слова на воде и прослыть еретиком?

Учтивая дерзость, облеченная в вопрос и адресованная василевсу, нуждалась в ответе, и Михаил не заставил себя ждать:

— Если пожелаешь, это даст тебе бог, который дает всем, кто молится без сомнений, и открывает тем, кто стучится, — подчеркнул он, оглянувшись на Варду.

Кесарь одобрительно кивнул. Лишь Фотий возроптал: поклонился и поднял руку, будто желал предостеречь государя от поспешных решений. Однако, встретившись со взглядом Варды, остановился на полуслове:

— Только на трех языках...

Но Михаил махнул рукой, и Варда поспешил распустить великий синклит. Они вышли молчаливые, задумчивые; когда подошли к патриаршему дворцу. Фотий пригласил философа к себе и стал оправдываться, объясняя, почему попытался возразить ему.

Он хотел, в сущности, спасти старую догму, освященную церковью: божье слово надлежит проповедовать только на трех языках — на латинском, греческом и еврейском... Константин понимал, что патриарх руководствуется не столько догмой, сколько желанием и убеждением сделать греческий язык языком славян. Фотий был далеко не столь набожным, каким старался прикинуться. Это было ясно философу. В борьбе с папой новый константинопольский патриарх хотел добиться полной победы. Отказ Константина от догмы триязычия притуплял антиримское острие миссии в Великую Моравию. И тогда, и сейчас философ не заблуждался, будто борьба будет легкой. Папа не намерен без боя уступить земли своего диоцеза константинопольской церкви. Если философ попытается проповедовать слово божье на греческом языке и с помощью греческой азбуки, папские люди уничтожат и Константина, и Мефодия, и их учеников. Благо, что он вовремя создал две азбуки. От той, что была похожа на греческую, придется пока отказаться. Зато годится вторая, которой написаны переводы большинства священных книг. Она отличается и от греческой, и от латинской. И никто не сможет обвинить его, что он проповедует божье слово с пользой лишь для константинопольской церкви... Придя в себя, философ раздвинул занавески на окне. В комнату полился ясный весенний свет. Запах моря и сырой земли изменил направление его мысли. Стройная туя за окном слегка качнулась, будто хотела увидеть его, поздравить с приездом. Когда Константин покинул отчий дом, чтобы поступить в Магнаврскую школу, туя была маленьким деревцом. Помнится, мать оторвала душистую веточку и дала сыну в дорогу. Веточка долго странствовала из одной его книги в другую, пока совсем не облетела. Теперь дерево, как и он сам, выросло и вознеслось гордой вершиной в голубое небо ранней весны. Константин хотел встать, но послышались неторопливые шаги, и он остался лежать, глядя на дверь. Дверь открылась, и в проеме появилась мать. Она ходила все так же прямо, однако годы сказывались: заботы избороздили морщинами ее лоб, кожа на лице обмякла, и около рта образовались две глубокие складки. Лишь в глазах, как в молодые годы, были еще ясность и синева. Она подошла, полуослепленная светом из окна, пододвинула стульчик, отделанный перламутром, и присела у постели. Не спеша нашла руку сына, и Константин ощутил прохладу ее пальцев: уже нет той молодой и теплой силы, излучавшейся когда-то ее рукой. И все же прикосновение было нежным и успокаивающим.

— Ну как, отдохнул? — спросила мать.

— И не говори, — улыбнулся Константин.

— А хорошо спал?

— Хорошо... И тебя видел во сне. Провожаешь меня в Константинополь и на прощание срываешь ветку туи...

— Тогда я хоть знала, куда ты едешь, а теперь не знаю. Далеко ведь моравская земля.

— Не так уж и далеко.

— Для тебя — нет, а для меня далеко. В мои-то годы... Береги себя.

— От кого?

— От дурных людей, дурного глаза, ночных ведуний...

— Но у меня есть заступник.

— Береженого и бог бережет.

Они замолчали. Константин смотрел на старческую руку в своей ладони и будто видел дороги целой жизни, прочерченные набухшими венами и морщинами увядающем кожи. Он прикрыл глаза: молодая стройная женщина идет через сад; упругий гибкий стан, в волосах букетик цветов, на груди, словно весенние солнца, крупные золотые монеты — ее ожерелье. Белой рукой она гладит копну мальчишеских волос, он льнет к ее телу, ощущая, что оно пахнет айвой... И вдруг ему почудилось: годы стремительно промчались на белых конях и скрылись за горизонтом, а с ними исчез и некий воин, перепоясанный острым мечом и замкнувший жизнь свою в железную плетеную рубаху, — его отец. Он умчался, а она осталась, как птица без крыла, которая постепенно, но неизбежно теряет силы. «Хорошо, что моя дорога не обошла родные места и я смог увидеть мать. А если бы я поплыл на корабле по большой реке, текущей по земле болгар, то, возможно, никогда бы уже не увидел ее. Совсем старой стала...» Константин высвободил руку и ласково погладил старческие пальцы. Столь многим был он обязан ей, и так мало получила от него она. Его жизнь больше не принадлежала ему, она прошла в чужих землях и над чужими книгами. Он боролся за истину, во имя ближнего, но забыл о человеке, самом близком его сердцу. Где же тогда справедливость? Сын оказался несправедливым к матери. Это он заставил ее бесконечно ждать себя и страдать от тревожных предчувствий. Поэтому она и советует ему остерегаться. И кого? Людей, ради блага которых пустился он в долгий путь... Но только ли их? В глубине ее сознания все еще живет мир ее детства, в котором ночные духи предвещают зло и приносят несчастье. Славянское прошлое до сих пор крепко держит ее в мире предков. А он, кто же он? Он — ее продолжение. Таким и останется. В противном случае ничто не помешало бы ему жить жизнью знатного византийца, утопая в роскоши, замкнувшись в мире чинов и рангов, вкусной пищи и тайных козней, отказавшись от всего человеческого и выдавая себя за такого верноподданного, каким он не был, — именно так ведут себе многие славяне, завоевавшие доверие византийцев. Нет, Константин знает смысл своей жизни! Он посвятил свои дни, ночи и годы кровным братьям. Он хочет возвысить их, доказать, что они тоже могут быть великими, мудрыми, непобедимыми, когда осознают силу свою и свой ум.

— Мефодий проснулся? — спросил Константин.

— Давно. Пошел в нижний монастырь, к миссии.

— Мне тоже пора… что-то я разнежился...

Мать ничего не сказала. Встала и медленно закрыла за собой дверь.

Константин накинул верхнюю одежду и облокотился на подоконник. Из окна была видна пристань, корабли и отблески дня на синей воде.

2

Ранняя весна вползала на хребты близ Брегальницы. С противоположных вершин, по расщелинам, куда вихри намели слежавшийся снег, мчались по камням прозрачные ручейки. Заснеженные места встречались совсем редко, снег блестел на солнце. Внизу, у излучины реки, вербы наливались веселым соком, и верхушки их начинали розоветь. Кизиловые деревья на холмах одно за другим наряжались в желтые облачные одеяния, услаждая взор веселой весенней радостью. Иволга уже не сдерживала своей песни, но жаворонки все еще глядели в голубизну неба и не решались взмыть ввысь. Весна была в пути, и не пришло время воспевать ее с высот.

После приема германской миссии Борис поручил брату Ирдишу и кавхану Онегавону подготовку войска, а сам вместе с семьей отправился в Брегалу, ибо какая-то неведомая болезнь змеиным клубком залегла в груди матери и незримыми пальцами душила ее. Целыми ночами сидела она в постели, прикрыв глаза; когда спускались туманы, в груди начинало свистеть, как в дырявых кузнечных мехах. Только в Брегале мать чувствовала себя лучше: хорошо спала, спокойно и ровно дышала. Однако не только ее болезнь была причиной уединения. Борис любил эти места и, если из-за дел не удавалось ему приехать сюда хоть раз в полгода, впадал в тоску. В последнее время, предчувствуя приближение больших событий, он понимал, что не скоро удастся снова посетить любимые места, а потому уже в начале осени поторопился уехать в Брегалу. Лиственный лес, в который пришла осень, окрасился в разнообразные цвета, и они постепенно наводили Бориса на мысли об отношениях между людьми.

Каждый человек подобен цвету — черному, белому, красному, желтому; но загадочнее всех люди, составленные из разных цветов. Они пугают и восхищают одновременно. Они хитры как лисицы, коварны и в то же время искренни, но всего на мгновение, по прошествии которого становятся снова таинственными и загадочными. С одноцветными просто, стоит лишь понять их: одних он покупал, других завоевывал доверием, некоторых просто считал чем-то неотделимым от себя. В Брегале хватало времени на раздумья, беседы, соколиную охоту, и при этом Борис не терял из виду больших государственных дел. Обо всем важном осведомляли люди Ирдиша и Онегавона; если хана не было в большой крепости на холме, они искали его в белых башенках монастырей. Там и находили — в обществе старого игумена, за бокалом монастырского вина, закусываемого миндальными орешками. О чем они беседовали, гонцам было неведомо, но, судя по веселой улыбке хана и его доброму настроению, беседы нравились ему. Лишь однажды Борис покинул обитель мрачным и озабоченным. Игумен Сисой сообщил, что в Константинополь приехали посланцы моравского князя Растицы, чтоб выпросить у василевса мудрецов, способных проповедовать учение Христа на понятном им языке. Известие не удивило хана. Он слышал о намерениях моравского властителя и усомнился лишь в просьбе о направлении ему мудрецов. Скорее всего, Растица спешил заключить союз с Византией против Болгарии и Людовика Немецкого. В этом Борис был уверен. Его удручало еще и то, что он не мог уяснить себе: неужели игумен умышленно сообщил ему эту весть? Вот он был из многоцветных людей: восхищайся им, но и берегись. Старец и в самом деле сообщил ему новость между прочим: несколько дней назад, дескать, узнал от брата во Христе, вернувшегося из Константинополя. Отец Сисой не раз говорил болгарскому хану о славных святых братьях Константине и Мефодии, не имеющих, по его словам, равных себе в толковании божьего учения. Именно они собирались, мол, в Моравию с благословения патриарха и василевса сеять свет Христова учения среди тамошних славян.

С этого дня хан потерял спокойствие и стал чаще захаживать в монастырь. Велев игумену позвать монаха, вернувшегося из города царей, он побеседовал с ним и решил встретиться с братьями. Уже на следующий день инок отправился в Константинополь с поручением найти Константина и сообщить ему о желании болгарского правителя. Борис не сомневался, что монах заодно предупредит кое-кого из людей василевса, но это не имело значения. Он достаточно много узнал о братьях от игумена и не испытывал страха. Наоборот, они были источником, из которого можно пить, не пугаясь нечистых примесей. Новое учение властно заставляло думать о себе в ожидании дня решения. А этот день будет зависеть от Бориса. Но к тому моменту ему все должно быть ясно. Он никогда не ходил вслепую и сейчас не пойдет. Однако и медлить нельзя... Вот Растица решился... Разумеется, его вынудили обстоятельства, а разве интересы большого болгарского государства не вынуждают Бориса сделать то же самое? Его враг обращается ко второму врагу, Византии, а он сам, наверное, обратится к врагам Византии и Растицы — к папе и Людовику, И все же неплохо было бы выслушать и ученейших мужей византийской империи. Дело не может быть загублено одной встречей с ними, наоборот, он обогатит свои познания и кое-что получше уяснит для себя.

Выпал небольшой снег, полежал с недельку и растаял. Однако зима на этом не кончилась. Снова пошел снег, сначала как бы шутя, нехотя, но вскоре так облепил деревья, что стали с треском ломаться ветви столетних орехов. Этот новый снег был липким и мокрым, снежинки — величиной с детскую ладошку. Он шел не переставая три дня, пока не превратил мир, горы, Брегалу в хрустальное королевство. Борис выходил на улицу, заслонял ладонью глаза от слепящей белизны и вглядывался в притихшие под снегом монастыри. Монах, посланный в Константинополь, все не возвращался. Снег лежал невероятно чистый, непорочный, чудесный — ни птичья лапка, ни черная ряса брата во Христе не прикасались к нему. Однако и он растаял в течение дня. Всю ночь грохотало в глубоких оврагах, белый ветер выл в трубах, вешние воды шумели, тревожа сон людей.

Утром солнце ворвалось в окна, маня стариков посидеть на припеке под теми же стрехами, что вчера казались навсегда заваленными большим снегом. Борис отчаялся ждать. Множество забот отодвинули на задний план мысль о двух ученых мужах, хотя она, по-видимому, продолжала жить в нем, если уж он каждую неделю ходил в монастырь. Инок вернулся лишь в начале весны с уклончивым ответом: Ростиславова миссия, мол, не хочет идти через болгарские земли, а василевс и патриарх не склонны дать согласие на такое посещение, поскольку Борне заключил союз с Людовиком Немецким. «А что братья?» Братья молчали. Перед тем как инок собрался в обратный путь, они обратились к нему с просьбой передать болгарскому властелину их уважение и чтобы он ждал их после того, как они пройдут Солунь. Этот разговор с посланником вела сестра князя. О том, что братья уже там, хан знал от своих верных людей, давно осевших в городе. Вообще там жило много славян, и глаза их с симпатией смотрели на Болгарию. Ничто интересующее друзей из большого болгарского государства не ускользало от их взгляда.

В Брегалу вела одна дорога. Это было известно каждому солунянину. Борис приказал своей пограничной страже не смыкать глаз в ожидании братьев.

Князь захотел лично встретиться с иноком. И он удивился, когда во дворе крепости появилось два черноризца. Один из них был горбат и выглядел совсем мальчиком, у него было нежное лицо и взгляд, в котором угадывались тайная боль и духовная чистота.

Борис хотел было отчитать слуг — ведь он велел привести одного, — но этот взгляд успокоил его, и гнев улетучился. Горбун первым подошел к нему — видать, знал дворцовые обычаи, — трижды поклонился и, почтительно поцеловав руку болгарского властелина, бесшумно уступил место иноку, прибывшему из Константинополя. Когда инок отошел, горбун снова шагнул вперед, поднял свой ясный невинный взгляд и сказал:

— Великий и пресветлый князь, мои учителя — Константин и Мефодий — послали меня, чтобы принести в твое государство свет их слов и молитв за твое здоровье и твою премудрость, с которыми они обращаются ко всевышнему. Твое желание — великая честь для них, и они исполнят его, когда уйдут достаточно далеко от всевидящих глаз василевса и его кесаря, ибо те запретили братьям встречаться со славным князем болгар. Позволь же мне, безликому и невзрачному, быть твоим рабом, пока они не придут...

Речь была произнесена на изящном греческом языке и свидетельствовала о ясном уме и изысканном воспитании говорившего.

— Кто ты, добрый человек? — спросил Борис.

— Я храню тайну беглеца, великий князь, но могу доверить ее тебе, если мой брат пожелает оставить нас вдвоем.

Когда беглец вышел из крепости, Борис долго еще пребывал в глубоком раздумье. Сам сын кесаря — этого жупела всех греков — просил у него защиты? Зачем? Наверное, что-то заставило его бежать от отца. Борис не стал спрашивать: в глазах горбуна прочитывалась душевная драма. И все-таки нелишним будет проверить эту историю: к сожалению, и чистейшие в мире глаза бывают неискренними. Борис не раз убеждался в этом. Надо подождать братьев я позвать сампсиса Хонула, который утверждает, что знаком со всеми знатными людьми в Константинополе. Странно! Теперь Борис сердился на себя: надо было приютить византийца здесь, не отпускать в монастырь. Но это можно еще сделать и после, когда подтвердится правдивость его рассказа.

3

Епископ Радоальд еще не вернулся из королевства Лотара II, но папа не мог больше ждать.

Обвинения против Захария и Радоальда, которых он посылал в Константинополь, накапливались с каждым днем, и ему следовало ускорить дело, если он не хотел создавать у епископов других церквей впечатление, будто согласен с восшествием Фотия. Папа торопился, ибо не хотел упустить инициативу в борьбе с этим самозванцем. По опыту Николай знал, что нападающий побеждает легче, чем защищающийся. Разумеется, признания двух заблудших папских овец не были даны добровольно, но, видит бог, все делается во имя святой истины и справедливости. Захарий не признавался до тех пор, пока к его ногам не приволокли котел кипящего масла и палач не схватил его правую руку, чтоб проверить показания силой божьего суда. Если бы с рукой ничего не случилось после того, как ее окунули в это масло, грешника могли признать невиновным. Захарий видел немало таких судов и знал, что кипящее масло не признает невиновности. Самый великий святой оказывался после такого испытания подлейшим обманщиком и мошенником. А епископ хорошо знал свои грехи и решил, что упрямство бесполезно: и без руки останешься, и уготованного папой наказания не набежишь. Так он признался. Однако это не удовлетворило папу, который хотел публично посрамить недостойного и посему пожелал созвать расширенный Синод, в котором приняло бы участие максимально возможное число епископов. Папа стремился придать своей борьбе гласность и не хотел ограничиваться полумерами. Захарию надо было перед всеми подробно повторить свои показания. И он сделал это, свалив всю вину на Григория Сиракузского, надеясь таким образом хоть немного смягчить свои прегрешения и направить гнев папы против главного помощника Фотия.

Николай сидел на своем обычном месте, молчаливый и сосредоточенный. Во второй раз слушал он признания Захария и все не мог избавиться от чувства отвращения. «Продаться врагам за несколько мошон золота! И он был моим слугой, защитником божьей истины. Вот современный Иуда, только купленный не за сребреники, а за золотники». Папа поднял голову, оглядел епископов. Сколько их завидуют сейчас Захарию? Например, вот этот сухопарый, что смотрит исподлобья, как уличный вор. Он продаст папу и за половину Захариева золота. Хорошо знает его папа: сухопарый в свое время обобрал монастырь Климента Римского в низовье Луары. Шум тогда поднялся до небес, но плуту удалось избежать божьего суда — деньги нашлись в его саду, подброшенные под старые вербы. Недалеко ушел от того вора и епископ Кёльна — Гунтар. За деньги он продал бы родную мать и отца, хорошо еще, что их вовремя призвал к себе господь... На папу произвела впечатление высокая фигура трирского епископа Титгауда. Его овальная голова была похожа на большое куриное яйцо. Лицо казалось белым в сумерках зала и могло смертельно утомить, как утомляет скучное, голое и ровное поле, где взгляду не за что зацепиться. Папа долго глядел на него, будто видел впервые. Титгауд столь увлеченно слушал самобичевания Захария, что нижняя губа у него отвисла, и с нее опускалась тонкая, будто осенняя паутина, слюна. Рядом сидел архиепископ Реймса Гинкмар. Угрюмый, тяжелый взгляд, излучающий мысль и волю. С таким надо дружить, не дай бог поссориться — будет охотиться за тобой до гробовой доски. Папа и Гинкмар были когда-то недалеки от распри, но вовремя одумались. Теперь они стояли на одной платформе и у них были общие враги.

Реймский архиепископ выступил первым после Захария, и его слова обрушились, словно небесный гром, не знающий пощады.

Он настаивал на снятий Захария с епископского поста.

И его требование поддержали... Первым был папа.

Затем Синод приступил к рассмотрению и толкованию протоколов последнего собора в Константинополе. Там, где чтецу следовало оттенить написанное, папа поднимал палец, а Анастасий делал заметки об этих местах в какой-то книге. Собор охарактеризовали одним словом — незаконный. Фотий незаконно сел на престол главы церкви, незаконно, без папского разрешения, созвал собор, незаконную форму приняло участие папских легатов, задачей которых было не представлять папу, а делать нечто совсем другое. По мнению участников Синода, Фотию надлежит немедленно покинуть патриарший престол, а если он не уступит свое место законному патриарху, Игнатию, его ожидает самое худшее — анафема. Никто не говорил о «свержении», ибо Фотий был избран не по канонам. Все сделанное им как патриархом Синод не пожелал признать, ибо он узурпировал власть. Особенно досталось Григорию Сиракузскому, соратнику Фотия, искусителю папских послов. У папы были с ним старые счеты. В глазах Николая он был духовным лицом его диоцеза, переметнувшимся на сторону константинопольской церкви. Вряд ли папа мог простить такого человека. Мелкие хитрецы особенно сильно раздражали его. Поэтому он не смог сдержать улыбки, когда услышал резкие слова Гинкмара:

— Лишить Григория епископства и предать анафеме... если не подчинится.

— Предать анафеме по божьей воле! — кивнул папа.

Теперь миру следовало узнать решения Синода. Скорописцы столь старательно переписывали их, что столы были испачканы чернилами, а свечники не успевали приносить новые свечи. Все церкви одновременно с решениями получили и наставления, как относиться к лжепатриарху Фотию. Папа не мог простить бывшему императорскому секретарю незаконное восшествие и стремление разделить всемирную славу с ним, истинным представителем отца небесного. Не мог простить и направления братьев в Моравию. Константин и Мефодий уже выехали из Константинополя, но где они сейчас — папа не знал. Успокаивала мысль, что Людовик Немецкий легко подавит глупое упрямство моравского князя, а тем самым поставит крест и на надеждах Фотия. Послы Людовика заявили, что болгары не прочь принять крещение, а их хан, Борис, обещал императору обратиться за помощью к Риму. Если это случится, папа будет безгранично доволен. Такая страна, как Болгария, может стать под его духовной властью и контролем карающим мечом, занесенным над головой Византии. Тогда Фотию не останется ничего другого, как пойти на поклон. Николай почти зримо представил себе позор константинопольского патриарха. Сначала он заставит его, словно попрошайку, подождать у ворот Латерана, пока не соберутся все епископы. На Синоде он надолго поставит его на колени, пусть потеряет сознание от истощения, остальное — потом...

Наряду с ощущением торжества папу, однако, снедала тайная тревога, не дававшая ему покоя по ночам. История с женитьбой Лотара II уже грозила перерасти в общественный скандал; надо было вмешаться. Но стоит ли торопиться? Кто просил о помощи? Только Тойтберга, изгнанная законная жена Лотара! Когда папа принимал ее и выслушивал жалобы, он не думал становиться на чью-либо сторону. На Синоде и после него он побеседовал с епископами Трира и Метца и понял, что оба они — за Лотара. Тогда папа решил посоветоваться с Гинкмаром. Реймский владыка защищал невиновность Тойтберги, дочери графа Бозо. Картина постепенно прояснялась, созревало и решение папы — поддержать справедливость! А справедливость требовала защитить Тойтбергу, главным образом из-за того, что ее оклеветали. Лотар женился на ней за три года до восшествия Николая на престол; тогда Николай в качестве представителя папы был на свадьбе и все хорошо помнит до сих пор. Уже на свадьбе перешептывались, что король Лотар, брат императора Людовика, незаконно живет с какой-то женщиной. Начался пьяный спор о детях от нее. Папский представитель навострил уши, но, услышав имя женщины, не стал ввязываться в спор, считая, что это скверно по отношению к дочери одного из лучших мужей Лотарингии. Нет, Вальдрада вряд ли согласилась бы на такую безнравственную связь. Он видел ее несколько раз, и она произвела на него хорошее впечатление.

В то время спор потонул в шуме пышной свадьбы, угаре кутежей, растаял в блеске даров и похвал молодоженам. Тогда Николай впервые увидел жену Лотара, Тойтбергу. Ее нельзя было назвать красавицей, но стройная мальчишеская фигура и белое лицо с неправильными чертами внушали симпатию. В сущности, молодость всегда прекрасна. Конечно, в сравнении с Вальдрадой Тойтберга проигрывала. На смуглых щеках Вальдрады играл свежий румянец, а когда ее сочные губы раскрывались в улыбке, то обнажались перламутровые зубы, светившиеся каким-то особенным блеском. Что-то властное, покоряющее было в ее походке и речи, в ее взгляде сквозь длинные ресницы. Услышав на свадебном торжестве ее имя, папский представитель Николай, невольно сравнивая обеих женщин, отдал предпочтение Вальдраде. И все же мужчине, если он влюблен, могла нравиться светловолосая, хоть и чересчур прилизанная головка дочери графа Бозо. Но все дело было в том, что Лотар влюбленным не был. Или был, но не в нее.

Это выяснялось через год после свадьбы. То, что произошло, взбудоражило всю страну. Король посадил законную супругу с придворными в кареты и отправил ее обратно к отцу, обвинив в том, что еще до их брака она была в связи с другим мужчиной и, значит, недостойна родить ему наследника. Правда, скорее всего, была в другом: на сцене вновь появилась Вальдрада. Она родила Лотару двух дочерей и сына, и король хотел, женившись на Вальдраде, сделать их законными наследниками. Самым грустным в этой распре была любовь молоденькой Тойтберги. Она страстно любила мужа и вовсе не хотела с ним расставаться. Сам папа убедился в этом, когда она пришла к нему. Она умирала от любви на глазах у всех и боролась не столько против клеветы, сколько за любимого. Эта женщина готова была принести себя в жертву во имя своего счастья.

Да, надо было вмешаться...

4

Мефодий встал рано, лучи солнца еще не коснулись моря. Со стены большой внутренней крепости город казался ленивым и сонным. Но это было иллюзией. Уже давно открылись лавки, продавцы мяса развесили на крюках крупные розово-красные куски, только что пойманные рыбины серебряно сверкали в больших деревянных мисках. Мефодий подождал, пока откроют тяжелые ворота внутренней крепости, и пошел в гавань. Вчера вечером они поздно причалили, Солунь окутывали сумерки, и он не смог насладиться встречей с родным городом.

Спускаясь вниз по улочке, он открывал для себя немало нового. Город разросся. Базар был на другом месте — в действительности оказалось, что его всего лишь расширили. Прилавки гнулись от всякой всячины, начиная с толстых конопляных веревок и льна и кончая бронзовыми украшениями для конской сбруи. Поодаль находились гончарные мастерские. От многоцветного товара рябило в глазах, а внутри, среди груд готовой к употреблению глины, сидели мастера, ловкими ногами крутили гончарные круги и, как волшебники, вытачивали сосуды различной формы. Мефодий перешел на другую сторону. Продавцы усиленно завывали покупателей, и он замедлил шаг у куч апельсинов и мандаринов, заглянул в горшки с крупными, как сливы, маслинами. Потом он посмотрел на небо — солнце уже поднималось, совершая свой ежедневный круг. Открылись ворога в большой город, и Мефодий решил пойти к миссии. Группа учеников производила внушительное впечатление. Большинство из них были еще молоды, но сообразительны и любознательны. Савва не ошибся в выборе. Ученики быстро усвоили обе азбуки, созданные Философом. Теперь в их дорожных сумках лежали книги, написанные новыми буквами. Те, которые написаны буквами первой азбуки, братья думали оставить болгарскому князю. Его приглашение посетить Болгарию застало Константина и Мефодия накануне отъезда, так что не оставалось времени на уговоры Варды и Фотия, но братья решили пойти к болгарам. Они поделились своим намерением с Иоанном, и он выразил желание поехать в Брегалу и передать Борису это радостное известие. Братья согласились с ним: оставаться в Константинополе он не хотел, а взять его с собой в поездку было невозможно — царские люди вернули бы Иоанна с середины пути. Зато вряд ли кто догадается искать его в направлении Брегалы. Пока братья обойдут монастыри, пока пересекут Золотой Рог, он уже прибудет на место назначения. На этот раз горбун взял с собой охранный знак людей из высших кругов.

Иоанн отправился в дорогу всего за день до отъезда братьев, и Мефодий больше ничего не знал о нем. Удалось ли ему встретиться с князем болгар? Горбун вез письмо к отцу Сисою, игумену брегальницкой обители... Мефодий пересек двор, мощенный крупными плитами, и хотел пойти к ученикам, как вдруг, словно из-под земли, появился Савва. Он был обнажен до пояса, в бороде блестели прозрачные капельки воды, а от покрасневшего тела шел едва заметный пар. Савва хотел спрятаться за высоким самшитом, но Мефодий приветливо поманил его к себе. Савва подошел и, все еще смущаясь, поздоровался.

— Что это у тебя на груди? — спросил Мефодий, вглядываясь в какое-то изображение.

— Выжженный крест, учитель.

— С каких пор?

— Когда был рабом у халифов...

Мефодий поморщился и больше ничего не сказал. Савва натянул рясу на мокрое тело и последовал за ним. Когда шли по лестнице, Мефодий обернулся к нему:

— Я хочу доверить тебе одно дело!

— Слушаю, учитель.

— Все ученики уважают тебя и верят тебе. Можно ли что-нибудь сделать, чтобы мы задержались здесь на две недели? И чтоб до людей кесаря не дошла настоящая причина нашего отсутствия...

Савва почесал мокрую бороду, задумался, но вдруг хитрая улыбка озарила его лицо.

— Проще простого...

— А как?

— Еще вчера кормили нас какой-то омерзительной бурдой.., и...

— Ясно. На две недели!

У кельи Савва указал на дверь:

— Он здесь...

Мефодий постучал. Климент откликнулся и вскоре открыл дверь. Мефодий кивком попрощался с Саввой и вошел. В келье было сумрачно. Толстая восковая свеча излучала скудный свет, но и так были видны разложенные листы пергамента. По-видимому, Климент что-то переписывал. Мефодий подошел, взглянул — рукопись была написана буквами первой азбуки.

— Пожалуй, она тебе больше по вкусу? — И Мефодий вопросительно поднял брови.

— Проще она... Да и как раз для Болгарии.

— Так назовем ее болгарской...

— Рано еще. Савва именует ее Константиновой.

— Ты смотри! — Мефодий нагнулся и стал рассматривать список. — Похоже, твоя работа подходит к концу.

— Завтра подошью... Если и вправду состоится туда поездка, пошлю его учителю.

«Туда»... Мефодий задумался. Там, куда, возможно, они поедут, прошла большая часть его молодости, там он отринул тщеславие и спесь патрикия, там остались могилки его детей: Там, именно там улыбнулась ему в последний раз крошка Мария, держась ручонкой за два его пальца, и по этому живому мосту последний ее трепет перешел к нему, чтобы жечь потом нестерпимой болью. Воин, бывший стратиг, стойкий борец против несправедливости, ощутил предательскую слабость, и слезы вдруг подступили к глазам. Мефодий, повернувшись к Клименту спиной, сделал вид, что рассматривает в углу старый иконостас.

Одолев минутную слабость, он присел на тахту и, медленно произнося слова, стал делиться своими тревогами с Климентом. Сказать по правде, Мефодий именно за этим и пришел, но нахлынувшие горькие воспоминания расстроили его. Он боялся повторения и не хотел, чтоб другие видели его в таком состоянии. Ведь именно с Климентом отправились они тогда в монастырскую обитель, немало было пережито с тех пор, и поэтому лишь Климент был в состоянии вполне понять его. Мефодий колебался, стоит ли лично ему идти на встречу с болгарским князем: и Брегала, и земли вокруг нее так болезненно живы в памяти, что могут подорвать уверенность, необходимую для убежденного служения божественной истине. Да и как сам князь воспримет присутствие Мефодия? Может, почувствует себя неловко, оттого что занимает его земли и дом, может, попытается уязвить Мефодия, чтобы защитить свое право, завоеванное силой меча? Если князь не узнает, кто он, вот тогда еще можно... Годы изменили облик Мефодия: морщин прибавилось, волосы поредели, борода поседела. И все-таки — вдруг кто-нибудь другой узнает? И тогда душа властелина усомнится в истинности намерений гостей... Нет, будет лучше, если к князю поедут Константин и Климент, а в извинение отсутствия Мефодия придумают какую-нибудь причину.

Эта мысль упрямо диктовала решение вопроса, однако Мефодий все еще колебался: хотелось услышать мнение Климента. Но Климент тоже не спешил сказать свое слово: истинны были опасения бывшего стратега, и вместе с тем Климент знал о тайном желании Мефодия прикоснуться к земле, в которой лежат его дети, а потому страшился высказать свое суждение. Ведь Брегала обратит также и мысли Климента к тому кресту на горе, под которым почивает мечтатель и книжник, сотворивший книгу рода. Там, в пещере, прошло его собственное детство, среди запахов дубленых заячьих шкур и зимней сырости. И если он когда-то мечтал посеять чистое семя в душе славяно-болгарского народа, то хотел начать с Брегалы, с белых монастырей у подножия пещеры. О них и песню сложили. Говорилось, что до того, как Брегала перешла во владения болгарского князя Бориса, Пресиян решил продать их. Песню продолжали петь до сих пор, хотя монастыри при Борисе благоденствовали. Она была печальной. Клименту запомнились две строки:

Продаются, мама, монастыри белые,

Ах, белые монастыри, мама, с черными монахами...

Эти монастыри вдруг ожили в его душе: они находились внизу, под самой пещерой, Климент часто подходил к самому краю утеса, нависающего над ущельем, и целыми днями наблюдал за иноками, которые двигались по двору, точно маленькие черные насекомые по белой ладони. И даже мулы с этой высоты казались сороконожками. Все это забавляло душу мальчика. Как они теперь? Наверное, живут там и поныне. Если отец Сисой посылает людей от имени князя, значит, все у них по-прежнему.

— Разговаривали ли вы с Константином? — спросил Климент.

— Я не видел его со вчерашнего дня,..

— Он лучше всех нас решит.

— Я тоже так думаю, но ты мне всех дороже, Климент. Ты носишь в себе улыбки и слезы моих детишек, поэтому я пришел к тебе, ты поймешь меня лучше всех.

— Я понимаю, учитель, я понимаю...

Оба умолкли. Потом Мефодий встал и, тяжело вздыхая, пошел к выходу. Климент проводил его до внешних ворот и, прислонившись к камню, долго смотрел на широкую, слегка сгорбленную спину и прихрамывающую походку Мефодия.

Повсюду мир подвергал их коварным испытаниям, которые приходилось преодолевать ценой собственных страдании и собственной боли.

5

Рано утром гонец принес тревожные вести. Сарацины снова собирались напасть на византийские земли. Это нападение должно многое решить. Если имперские войска разделаются с врагом, можно будет сосредоточить легионы на северной границе. Болгары заключили союз с Людовиком Немецким, значит, намерены сообща действовать против союзников империи — мораван, сербов и хорватов. Василевс сдержит свое слово и не оставит их в тяжелый момент. Но что может сделать Михаил? Слава богу, Варда еще присматривает за всем... Варда боялся коварства и потому стремился взять управление войсками в свои руки. Вероятно, фаворит Михаила, Василий, это заметил, так как император решил вдруг доверить ему командование маглавитами и охраной дворца. Варда понимал: такая мысль никогда не родилась бы в голове его племянника. Что же делать — воевать или примириться? Начнешь роптать — вызовешь подозрения у василевса, и они будут подогреваться непрестанным шушуканьем Василия. Лучше сделать вид, что ничего не заметил... Ведь раньше гвардией командовал Фотий, и после его восшествия на патриаршим престол пост остался свободным. Но Варда не торопился с предложением о замене, а Михаилу это и а голову не приходило. И вот тебе раз, он передает командование маглавитами Василию.

Впервые кесарь ясно осознал, что существует еще одна опасная сила в этом мире знатных блюдолизов. Он чувствовал себя глубоко оскорбленным и едва сдерживал гнев. Не будь новой тревожной вести, он не замедлил бы осуществить давно задуманное посягательство на императорский трон. Вместо того чтоб устранять противников одного за другим, можно было бы одним ударом расчистить себе дорогу. Войска сына Антигона к брата Петрониса немедленно были бы вызваны в Константинополь, а тем временем он с помощью внутренней охраны разделался бы с обоими и предохранил бы город от возможных бунтов. Варда посмотрел в окно. Конь гонца, весь в мыле, положил голову на коновязь, бока его вздымались. Кесарь велел впустить гонца: тот еле шел — видно, ноги были в ссадинах от езды, — тяжелая усталость отпечаталась на его лице. Если бы он приклонил голову на подушку, то немедленно заснул бы глубоким сном.

— Ну? — Кесарь поднял тяжелый взгляд и остановил его на бледном запыленном лице гонца. Тот слегка подтянулся, расправил плечи, чтобы выдержать этот взгляд.

— С просьбой еду, ваша светлость, люди нужны...

— Люди! А откуда их взять?

Парень молчал. Он выполнил поручение. И ждал. Варда подошел к нему.

— Отсюда — невозможно. Отдохни и завтра скачи в Смирну. Пусть идет тамошнее войско — хватит дармоедничать за счет василевса. Я велю дать тебе письмо с приказом стратигу. Ступай.

Кесарь подошел к двери, закрыл ее и сел в высокое, подобное трону, кресло. Мысли зашевелились, как змейки под перевернутым камнем. Прикидывал, что делать. Может, не спешить с передачей маглавитов под командование Василия, окружить сегодня вечером опочивальню Михаила и расправиться с обоими раз и навсегда? Но как быть потом?.. Голос Игнатия еще не смолк, не забыты грозные слова, произнесенные им с амвона. Стоит взбунтоваться жителям столицы, и конец кесарю. Этот дрянной народ ненавидел его. Следил за ним, ожидая, когда же наконец сбросят кесаря, когда поведут на южную стену. Многие маглавиты все еще были верны Михаилу. Пока он не заменит их своими людьми, невозможно совершить задуманное... В сущности, о замене уже поздно думать. Остаются лично преданные люди да войско Антигона и Петрониса. С божьей помощью они как-нибудь одолеют своих врагов. Надо поскорее устранить Василия — тогда Михаил пусть сидит себе на троне, его все равно что нет. Варда встал с кресла, снял парчовую одежду и накинул пестрый сарацинский халат. В таком виде он не принимал никого, если не хотел унизить — как в свое время Феодору. Он собирался прилечь в соседней комнате и поразмышлять. Очевидно, что его явно оттесняли в сторону, и надо было вернуть первенство. Он погрузился в борьбу за свержение одного и выдвижение другого патриарха, а Василий тем временем не дремал. Кесарю стоило вновь сблизиться с Михаилом, вновь завоевать его расположение. Правду сказать, годы уже не те, тяжеловато будет вернуться к прежней разгульной жизни, но другого пути нет. Последнее время Варда предпочитал быть с Ириной. С нею он чувствовал себя лучше всего. Она была любвеобильной и преданной, как никогда...

Варда запахнул халат и пошел в соседнюю комнату, но услышал скорые шаги в коридоре и остановился. Это шла она, легко и быстро. Переодеться не было времени, и кесарь только завязал пеструю тесемку халата на груди и поспешил навстречу Ирине.

Она была встревожена. Брови высоко подняты, глаза широко раскрыты, и в них — скрытый беспокойный вопрос.

— Что случилось? — спросил кесарь, подойдя к ней.

— Иоанна нет!

— Ну, не велика беда! — Варда не понимал ее тревоги.

— Несколько дней где-то пропадает...

— Ты боишься, что он куда-нибудь уехал?

— А что же может быть еще?

— Некуда ему ехать! — Он попытался успокоить ее, но тоже задумался. — Может, в Моравию?

— Не знаю! — Она пожала плечами.

— Если туда, далеко не убежит. Велю вернуть тотчас же. Хотя... К чему он нам тут? Все равно ведь люди будут сплетничать...

— Но если его нет, я тоже должна уйти из твоего дома!

— Скажем, утонул. Никто не имеет права принудить вдову покинуть дом погибшего супруга.

— Тебе легко...

— Совсем не легко! Я тоже устал играть в прятки. Я как страус: голова в песке, тело на виду.

В его голосе и впрямь слышались усталость и отчаяние. Чутьем наблюдательной женщины Ирина уловила перемену. Впервые она видела его таким равнодушным, апатичным.

— Что случилось?

— Что случилось? — переспросил он. — Да ничего. Пока я пекусь о государстве, конюх добивается своего за мой счет. С сегодняшнего дня я уже не командую маглавитами.

— Почему?

— Потому что не развлекаюсь с василевсом, как он, не улыбаюсь — надо, не надо, не восславляю его «мудрость»...

— Да, но что Иоанн?

— Сказал же — найду. Куда он денется! У меня земля под ногами горит, а ты с Иоанном. Не маленький — пусть катится, куда хочет...

Кесарь потуже завязал тесемки халата, разгладил складки и пошел в соседнюю комнату. Ирина следовала за ним. Она все еще не понимала, что же случилось: ведь и раньше Варда не командовал личной охраной императора! Откуда же теперь эта тревога?

— Ты же и до сих пор не командовал ими!

— Зато командовал Фотий.

— Ну?

— А теперь — любимчик Михаила Василий... Вот что плохо. Тебе понятно, чем это грозит? Когда-то я исполнил твое желание, устранил его от себя, мог и вообще убрать одним взмахом руки. Сейчас смотри, куда дело зашло: я стал его бояться.

— Ты шутишь, что ли?

— Ну, это так, к слову... Я не из пугливых. — Кесарь попытался смягчить свои слова. — Просто меня удивило решение василевса. Мог бы посоветоваться, узнать мое мнение. Нет! Бах, и Василий — верховный протостратор. Но ничего, поживем — у видим!,.

Ирина не стала ждать продолжения. Прильнув к широкой груди Варды, она запустила руку под халат.

— Ну-ну, что ты...

— А что? Хорошо мне с тобой...

Кесарь нагнулся и обнял ее жилистыми руками. Всего два шага отделяли их от широкого дивана, и он сделал эти шаги... Варда надеялся, что смятение отступит, однако оно не уходило, он не мог преодолеть его. Прислушиваясь к ровному дыханию Ирины, кесарь упрекал себя в чрезмерной подозрительности, но все напрасно — успокоение не возвращалось.

6

Еще в пограничных землях Константин понял, что Борис его ждет: встречающих становилось все больше. Философ надеялся увидеть Иоанна, однако из монастыря приехал только посланец отца Сисоя. Среди встречающих было много вооруженных наездников, но ни одного с крестом. Все — царские люди, судя по одежде и коням. Лишь когда миссия вышла на мощенную камнем дорогу, ведущую а глубь страны, стали появляться крестьяне и рабы. Некоторые издалека крестились, другие подходили поцеловать его руку и попросить благословения, третьи пристраивались за царскими стражниками. Константин ехал на спокойном кауром коне, а рядом, то и дело спотыкаясь о камни, лениво шагала белая кобыла. На ней неестественно прямо сидел Климент: тороки с книгами, перекинутые через седло, мешали ему вложить ноги в железные стремена. Мефодия с ними не было. Выслушав опасения брата, Константин решил, что ему не следует появляться в Брегале. И кроме того, нельзя оставлять учеников одних. Кто-либо из знатных византийцев может пожелать найти их. Если они будут отсутствовать оба, это может показаться подозрительным. Хотя братья имели тайный знак византийского двора и, значит, могли ехать куда хотят, все же перед отъездом им ясно дали понять, что встреча с болгарским ханом нежелательна. Нет причин раздражать властителей открытым пренебрежением к их наказу.

Солнце припекало, и на их верхней одежде проступили пятна пота. Константин давно не бывал во владениях брата, поэтому с интересом рассматривал холмы, огороженные синеватыми хребтами, красивые панорамы деревень в долинах, поля, крестьян, неожиданно появляющихся на поворотах, старающихся поймать и поцеловать его руку. Люди князя не гоняли их кнутами, не мчались за ними вслед — Константину стало ясно, что здесь есть определенная религиозная свобода. Трудно, правда, понять, установлен ли этот порядок специально к его приезду или здешние правители давно отказались от преследования христиан. Взгляд Философа остановился на белых монастырских стенах. Из ворот толпой выходили иноки, возглавляемые сутулым старцем с длинной бородой, опирающимся на грубый посох. Рядом, высоко держа икону богоматери с младенцем, шагал долговязый послушник, а чуть в стороне шел Иоанн. Сначала Константин подумал, что процессия направляется к нему, но, проследив взглядом ее путь, понял, куда она идет. В глубине долины высились башни крепости Брегала, стоявшей на краю глубокой пропасти. У крепостных ворот толпились богато одетые люди, которые встретили шествие монахов и построили их по обеим сторонам дороги, выставив вперед долговязого с иконой.

Константин благословил встречающих с коня, а когда приблизился к старцу, спешился и поцеловал его руку. Это произвело на всех большое впечатление. Затем гостей провали во внутренний двор крепости.

Борис ждал в приемной. Толстые стены дышали холодом, и он велел разжечь камины с решетками из кованого железа. Пламя лизало закоптелые стены очагов, бросая отблески света в помещение и оживляя его. Неизвестный художник пытался украсить пол пестрой мозаикой, но, по-видимому, не хватило мастерства: камень по-прежнему был холоден и мертв. Только угол, где стояло красивое дубовое кресло, излучал уютное тепло. Весь угол был искусно отделан деревом, медью и золотом.

Подлокотники кресла были вырезаны в виде лежащих тигров, тигровая голова виднелась в верхнем углу ниши. Наверное, чей-то родовой герб. По бокам стояли два кресла поменьше. Константин и Климент подошли к высокому смуглолицему мужчине, сидевшему в дубовом кресле, и, согласно обычаю, поклонились.

Философ иначе представлял себе князя болгар: статным, широкоплечим, с недоверчивым взглядом, — но в кресла сидел стройный человек с удлиненным лицом, живыми, умными и приветливыми глазами, с лицом скорее ученого, чем воина. Слова Константина нарушили тишину приемной, колыхнули языки пламени:

— Да будет благословен миг, когда великий хан и князь болгар, преславный и солнценосный Борис, соизволил послать мне и моему брату преблагостное поручение посетить его дом и насладиться его сердечным гостеприимством. И если небесный судия говорит моими устами, то пусть дарует ему еще сто лет жизни и прославит его в веках. Это я говорю и от имени моего брата Мефодия, который по личным причинам не смог воспользоваться твоим радушным гостеприимством, хан и князь благословенной болгарской земли...

Не успел философ закончить свое приветствие, как быстрая ласточка влетела в высокое окно, описала круг под сводчатым потолком и выпорхнула наружу.

— Я счастлив встретить величайшего мудреца византийской империи, о славе которого, завоеванной в диспутах с сарацинами и хазарами, я немало наслышан. Мой дом — твой дом. Он всегда открыт для хороших людей. Птица, сделавшая круг над твоей головой, была хорошей приметой...

На этом закончилась официальная часть.

Поздно вечером, сидя за накрытым столом, они разговаривали просто, без высокопарных слов и взаимного прощупывания. Борис был прямодушен, и Константин решил быть откровенным. Он не скрыл своей мечты когда-нибудь прийти сюда, чтобы распространять учение Христа. Рассказал о бессонных ночах, когда была создана азбука для болгарского народа, о своем желании возвысить его до уровня самых просвещенных государств, гордящихся своей письменностью и литературой. И о том, что он теперь едет в Великую Моравию, чтобы там бросить первые семена просвещения в славянскую душу...

Не утаил Философ и своего славянского происхождения. Борис слушал в глубокой задумчивости и с большим вниманием. Когда Климент преподнес ему две книги, написанные азбукой, созданной Константином, он долго листал их, рассматривал, и гости почувствовали, что он испытывает подлинную радость. И не ошиблись. Борис не мог заснуть до глубокой ночи. Именно эти мудрые люди будут нужны ему — совсем, совсем скоро... Интересно, как они отнесутся к его приглашению остаться подольше? Нет, еще не время. Надвигалась война. Войска уже вышли в поход к границе с Ростиславом, с хорватами и сербами. Ему самому следовало поскорее отправиться туда. Его пугало дробление войск. Рискованная это затея — воевать одновременно с тремя государствами. На Сербию пойдет сын Росате с двенадцатью великими боилами, на Ростислава Ирдиш и Онегавон, сам князь — на Хорватию и Карломана. Только б византийские войска не одолели к тому времени арабов, иначе они обрушатся на Болгарию, и будет очень тяжко.

Чем внимательнее рассматривал он подаренные книги, тем лучше осознавал: он не создан для брани. Не ратное поле с запахами смерти было ему по душе, а пергаменты с запахом жизни, богатой жизни, сотворенной разумом и руками человеческими. Хан как-то неуверенно открыл первую книгу, но чем больше читал, тем больше росло его удивление. Греческие знаки говорили с ним на языке его народа — того народа, который постепенно переплавляет племена и их языки и превращает все в прекрасный народный сплав. Трудные буквы Борис легко находил в конце, где была написана вся азбука. Но вторая книга была написана непонятными знаками. Утром вместо приветствия хан спросил гостей, нет ли у них с собой еще книг, написанных знакомыми буквами. Нашлись еще четыре. Одна была совсем новая, перевязанная конопляной веревкой — чтоб «села».

После завтрака князь предложил гостям пройтись к монастырю. По дороге гости разговорились о пользе от новой письменности и новых книг. Борис слушал и размышлял. При переходе в христианскую веру наличие своей азбуки и своих книг поможет преодолеть многие препятствия. И если удастся создать самостоятельную церковь, тогда нечего будет бояться, что народ попадет в зависимость от Рима или Византии. Неважно, что знаки сильно похожи на греческие, важно, что язык — славяно-болгарский, язык его народа.

— А не может ли кто-нибудь из вас задержаться здесь? — как-то неуверенно спросил хан.

— Мы — нет. Но здесь сейчас мой друг Иоанн. Он хорошо владеет пером и кистью. Если пресветлый князь желает, то может оставить его.

— Он говорят на нашем языке?

— Слабо... Но умеет хорошо переписывать книги. Азбуку знает… и вполне способен обучить ей здешних молодых людей.

— А вдруг кесарь узнает, что его сын у меня? — нарочно спросил Борис, желая понять, как отреагирует на это Философ.

— Они не любят друг друга. Иоанн решил поехать е нами, но уже в Солуни его разыскивали. Для него будет лучше, если он останется здесь.

Климент почти не вслушивался в разговор князя с Константином. Он погрузился в воспоминания, и его взгляд искал следы детства. Та скала, с высоты которой смотрел он когда-то на монастырский двор, казалась ему теперь низкой и невзрачной. А мальчиком он думал, что она достигает облаков и что она самая высокая в мире. И река казалась не такой глубокой и полноводной, как раньше. Климент сознавал, что за прошедшие годы он повзрослел и вырос, а здесь все осталось, как в детстве.

И все-таки он жалел, что не может вместо Иоанна работать тут — в краю, где надо, чтобы пустила корни созданная Константином азбука, чтобы были распространены среди людей книги, переведенные им на славяно-болгарский язык, на язык тех, кто живет в Болгарии.

Приход гостей в монастырь стал настоящим торжеством. В их честь отслужили заутреню. Бориса посадили на трон владыки, несмотря на то, что он был язычником, и Константин произнес слово о святом Клименте Римском.

Целых десять дней продолжались беседы. На одиннадцатый гости простились и отправились в Солунь. Иоанн долго шел рядом с Константином, слушая его поручения. Дело учителя переходило здесь в его руки, и он должен был оправдать надежды. Борис, украдкой наблюдая за Иоанном, заметил слезы в его больших, как у серны, глазах и без дальнейших расспросов понял причины его бегства.

И по дороге в дунайские земли хан все никак не мог забыть эти умные и печальные глаза.

7

Не гнев папы Николая удивил Фотия, но быстрота, с которой в Риме делалось дело. Он досадовал, что позволил папе опередить себя. Папские послания уже спешно везли по суше и по воде к самым отдаленным церквам и народам, и таким образом распространялась клевета о незаконном восшествии константинопольского патриарха. Получалось, что именно он, Фотий, должен теперь давать этим церквам объяснения, чтобы не лишиться их поддержки. Целыми ночами светились окна патриаршего дворца: синкелл и его помощники толковали и опровергали послание Николая, искали слабые места, чтобы легче доказать правоту Восточной церкви. Фотий понимал: решения римского Синода останутся на бумаге. Никто в Царьграде не намерен считаться с ними, а тем более их выполнять. Ни он сам не покинет добровольно престола, ни его епископы и архиепископы не откажутся от своих мест, потому что так, видите ли, повелел папа. Многие нынешние иерархи были рукоположены Фотием, а потому угрозы Николая относились и к ним. Тряхнув кудлатой головой, Григорий Сиракузский так отозвался о послании Николая:

— Он не христианский пастырь, а слуга дьявола. Того гляди отправит послание царю небесному с указанием, как вести себя с людьми, сотворенными им!

Не все, однако, были согласны с сиракузцем. Фотий чувствовал, что старые епископы и архиепископы смотрят на него уже как на низвергнутого и преданного анафеме. Чтобы спасти свой авторитет высшего духовного лица, он велел служить сорокадневную службу в церкви Святых апостолов. Непрестанные молитвы и песнопения должны были вернуть Восточной церкви святое покровительство и благоволение апостолов. Сам патриарх заперся в церкви святой Софии и четыре дня молился, питаясь лишь хлебом и водой.

Чудеса не замедлили явиться народу. В старом пересохшем водопроводе вновь потекла вода; икона Климента Римского в церкви Святых апостолов дрогнула во время службы, и кое-кто утверждал, что святой поднял руку, благословляя собравшихся. Чудеса истолковали в пользу Фотия и Восточной церкви. Вновь пошли разговоры о Константине и Мефодии: сам Климент Римский указал им дорогу в Моравию во имя спасения душ новокрещеных славян от служителей папы.

Фотий закончил бдение усталым, но непреклонным. Борьба начата, пути к отступлению отрезаны. Прежние его мысли о бесцельности земной суеты улетучились одновременно с недолгими колебаниями; он даже попытался забыть свой девиз, который любил повторять знакомым, чтоб показать приверженность античным мыслителям и портам. Ныне выражение «царствие мое не от мира сего» патриарх упоминал изредка и лишь в смысле служения отцу небесному. И все же невозможно было полностью оторваться от земных забот. Прошлое цеплялось за него, напоминая о себе. Та, чье имя он не смел даже произносить, по-прежнему ждала его, присылала записки, просила о встрече. Она не могла, видно, понять, что все отошло в прошлое и что его духовное звание уже разлучило их. Как можно позволить себе вернуться к запретному, когда тысячи бдительных глаз следят за ним в надежде уличить в грехопадении и обесславить по всему христианскому миру. Да и множество забот, свалившихся на его голову, не оставляет времени подумать о ней. Фотий в последнее время убедился в одной истине: женщина никогда не сможет понять мужчину. То она бросает его, когда больше всего нужна, то надоедает, когда в ней нет необходимости. Ведь так важно понять, когда ты нужна мужчине и когда — нет. И что ж? Она его ждет! И пусть ждет — вряд ли он придет. Возможно, это случится позже, но сейчас — нет! Если она уж так сильно его любит, пусть пострижется в монахини, спасая свою любовь и соблюдая ее до лучшей поры. Быть может, придет время, и он разыщет ее за стенами обители... Но как ей все это передать?! Время настолько тревожное и опасное, что он не решался послать ей письмецо. Разговор же, пусть самый краткий, не обойдется без привлечения посторонних: без слуг, кучеров, посланцев. Он не раз уже обжигался на этом... И все же он не выдержал. Они встретились на окраине города, в покинутом доме какого-то купца, который вот уже несколько лет пустовал. Преданный слуга отыскал и снял дом для отдыха своего господина. Даже имя патриарха слуга заменил другим. Пока Фотий, петляя улочками, приближался к дому, где она ждала, в нем ожили прежние, светские настроения. Какое-то прекрасное и романтичное чувство захватило его существо одновременно с напряженным ожиданием встречи, и он уже готов был махнуть рукой на все сплетни и страхи, на анафемы и славословия ради чудного мгновения, прожитого по-молодому. Есть свои прелести и у земной суеты... Мысль о монастырской тишине, уготованном им для возлюбленной, постепенно померкла. А когда она выбежала ему навстречу, заплаканная и беспомощная, он и вовсе забыл о своем предложении и видел теперь только один выход: купить этот дом на ее имя. В этом мире клеветы он не хотел, чтобы в нем у мер мужчина. Мужчине надо оставаться мужчиной, чтобы патриарху по силам была борьба и с близкими, и с далекими врагами.

Фотий пришел домой под утро и, выспавшись, понял, что внутреннее равновесие вернулось к нему. Он чувствовал себя молодым, окрыленным и готовым к борьбе. Мысли вдруг стали дерзкими, и к нему вернулась уверенность в себе. Крошка Аиастаси была с ним. Она связывала его с истинной жизнью. Он преодолел колебания. Душевная борьба закончилась. Тайна вливала в его жилы свежую кровь. Фотий присел к столу и задумался, воображение повело его по пути миссии в Великую Моравию. Если братья сумеют покорить тамошние земли и присоединить их к Восточной церкви — его победа, но, если он проворонит болгар, небесный судия никогда не простит ему этого. Именно он, Фотий, патриарх-самозванец в глазах папы, должен любой ценой стать их крестителем, ввести их в лоно истинной веры. Вот это будет его самой большой заслугой перед вседержителем. И очень глупо поступит он, если кинется во что бы то ни стало защищать триязычие. Теперь эта догма больше нужна его противнику, чем ему. И как мог он сопротивляться этой мысли, и как это он, еще вчера противник вечной церковной догмы, вдруг стал большим догматиком, чем папа? Нет. Фотий не позволит увести себя от канонов к закостенелости. Бог создал народы, дал им различные языки, тогда почему бы не провозгласить: «Славьте бога на всех языках»...

Это будет угодно богу и поможет достижению великой цели, которую Фотий перед собой поставил, — распространить свое влияние на болгар, великомораван и на тот бескрайний, как океан, народ, который называют русичами. Вот тогда посмотрим, кто милее богу, Фотий или папа — исчадие ада, прикрывающееся небесными устремлениями. Патриарх упрекал себя за то, что не разрешил братьям встретиться с болгарским князем. Их слово могло бы сделать его уступчивее, расшатать союз с Людовиком Немецким... Мысль об этом союзе повергла патриарха в смятение. Того и гляди, болгары примут Христову веру от Рима, тогда ему не удержать свое положение духовного главы. Папские священники обоснуются у него под самым носом, непрестанно растравляя души его приближенных, всего Христова стада. Этого не должно случиться, если он хочет, чтобы наследники престола Восточной церкви поминали его добром... По всему видно, что папа — вдохновитель войны, которая недавно началась между Карломаном, Ростиславом, сербами и хорватами, с одной стороны, немцами и болгарами — с другой. Стало быть, надо смотреть в оба, так как папа уже вмешивается в болгарские дела.

О путешествии Константина, Мефодия и их учеников все еще нет известий. Дороги стали опасными. По большой реке и птица не пролетит без разрешения болгар, тем более не пройдет вражеское судно. Мешали также и папские люди. Гонец мог бы пробраться через Сербию и Хорватию, но и этот путь ненадежен. Между ними и Византией стоят болгары. Единственная возможность — идти через Венецию.

Византийцы должны напасть на Болгарию сейчас, когда она воюет с тремя странами, в другой раз они не победят ее. Пора сдержать слово и помочь Великой Моравии в битве с Людовиком Немецким и болгарами. Фотий так вжился в ситуацию и разволновался, что ударил ладонью по лежавшему на столе свитку пергамента, встал и начал лихорадочно одеваться. Ему казалось, если византийские войска не вступят в дело, рухнут все его планы. И там — в Великой Моравии, и тут — в соседней болгарской стране. Прежде чем спуститься по скрипучей лестнице патриаршего дворца, Фотий троекратно перекрестился — сказывался новый навык. Внизу, где была официальная приемная с канцелярией, патриарха ожидал гонец от солунского архиепископа. Он сообщил, что миссия благополучно отправилась в Моравию, за державшись в Солуни на две недели из-за обжорства учеников, которое привело к расстройству пищеварения. Фотий долго всматривался в послание, пока до него дошел смысл сказанного. Значит, все-таки поехали... Это было важно. Если отсчитать две недели со дня отправки из Константинополя и прибавить к ним дни, необходимые на поездку отсюда до Солуни, — можно предположить, что они уже в Моравии...

— Передай досточтимому архиепископу Солуни мою похвалу за ревностную службу богу и святым апостолам, — сказал Фотий и как-то очень поспешно сунул гонцу руку для поцелуя.

Гонец склонился, и патриарх ощутил на руке щекочущее прикосновение его волос и губ.

Во дворе ждала карета. Удобно усевшись, Фотий осмотрел собравшихся слуг, перекрестил подошедших мирян и вдруг постиг силу собственного «я». Людей не интересовали решения далекого, неизвестного папы. В Константинополе есть один патриарх, и имя его — Фотий. Кучер со свистом вам ахнул кнутом, и протяжное «го-ни-и-и!» покатилось по улице...

8

Большая часть войска с обеих сторон Дуная направлялась к Белградской крепости. Борис ехал верхом, вооруженный мечом и перекинутым через плечо луком, инкрустированным слоновой костью и укрепленным снизу пластиной из какого-то гибкого и прочного металла. Никто из приближенных хана не мог тягаться с ним в дальнобойной стрельбе из лука, но в цель он попадал редко — то ли рука подводила, то ли глаз. Поэтому на охоту он не выходил без двух верных соколов, которые смирно сидели на его плечах, так как их глаза были прикрыты кожаными колпачками, надетыми на голову. Золотые цепочки-опутенки, пристегнутые к их когтистым лапам, свободно висели на кисти его руки. Прежде чем спустить соколов, он отстегивал цепочки и снимал колпачки.

Соколы и теперь покачивались на плечах хана, вцепившись в позолоченную кольчугу и порой издавая хриплый клекот. Эти звуки не привлекали внимания Бориса — его обуревали тревожные думы. Тяготило разделение войск. Не надо было соглашаться... Если сейчас начать перегруппировку войск, дело может осложниться еще больше. Онегавон и брат Ирдиш давно ушли к границе с Великой Моравией и, наверное, воюют теперь на стороне Людовика Немецкого. Борис позволил им решать на месте все вопросы, веря в их умение и способности. Однако он укорял себя за то, что велел сыну Расате командовать войском, идущим на сербов. Четырнадцать лет и много, и мало. Мечом Расате владел, но ведь он еще мальчишка, и его указания и команды могут быть только мальчишескими. Хан не пошел бы на это, если бы не настойчивые упрашивания великих боилов, под ответственность которых он разрешил сыну идти в поход. Чтобы сдерживать его безрассудство, он приказал отправиться вместе с ним двенадцати боилам Старого и Нового Онголов. Он допустил ошибку, не послав также тестя и Сондоке. Им была поручена оборона столицы от возможного византийского налета, хотя нападения вроде бы не предвиделось... Все, кто были годны для боя, ушли на далекие фронты. В распоряжении Иртхитуина и Сондоке остались престарелые воины да мальчуганы, управлять которыми было нелегко. Одни берегли силы для сражения и не торопились, другие носились как угорелые, расстраивая ряды. Это было странное войско, почти бессильное. Если ему придется вступить в бои с прекрасно обученными когортами Византии, худо будет. Чем ближе к Белграду подъезжал князь, тем многочисленнее становилась его свита. По дороге присоединялись боилы и багаины, мелкие владетели внутренних крепостей и хозяева небольших дареных деревень. Где-то под Нишем его ждал Докс во главе внушительного войска. Умение брата видеть светлую сторону вещей на какое-то время рассеяло мрачные мысли князя. В разговоре, проходившем в походной палатке Бориса, участвовал также Домета. Он сообщил, что войско Расате все еще тащится нижней дорогой. Это «тащится» насторожило князя. Ясно, что у сына не все в порядке. Видимо, он ушел вперед, оставив друнги и обоз. Всю ночь Бориса одолевали сомнения, не догнать ли его и не взять ли на себя командование, но к утру он решил ничего не менять. Не стоило нарушать свои же приказы.

Боритаркан Белградской крепости встретил князя на полпути. Триста рогов возвестили его прибытие. Их гортанный звук долго звенел в ушах, мешая сосредоточиться. Боритаркан доложил о движении войск. Неделю назад проезжали Ирдиш и Онегавон. Над Пештом они должны были перейти Дунай и ударить Ростиславу в тыл. Первые гонцы уже привезли радостные вести. Людовик разбил войско Карломана. Это немножко успокоило Бориса. И тогда он позволил себе посмотреть на окружающий мир взглядом созерцателя. Природа спешила насладиться вновь пришедшей молодостью. Все зеленело, зеленело и цвело. Мир приглашал жить и жить. Довольные своим существованием, птицы состязались в песнях. Князь представил себе лесистый край Брегалы, прозрачные ручейки, стремительно несущиеся по склонам, и поляны с безымянными цветами, устилающими земли юга. Куда он идет, на кого?! Праздный вопрос! Все решено, все сказано... Возврата нет. Ему предстояло пойти во главе остальных частей на Срем и, продвигаясь между Савой и Дунаем, неожиданно напасть на хорватов. По пути, может, поджидают объединенные силы врагов: ведь сербы и хорваты — -соседи Карломана. Хватит ли сил и умения одолеть их? Этот вопрос висел, как хищный паук на потолке заброшенного дома. Хан не раз спрашивал себя об этом, еще со времени своего первого необдуманного сражения с Людовиком Немецким. Тогда Борис был уверен, что победит, а теперь совсем не уверенный в своих силах, должен был победить — в противном случае как появится он перед великими боилами? Тогда поражение отнесли за счет погибшего кавхана, командовавшего войском, но теперь хан сам возглавляет отобранные им войска. Потерпит поражение — нет возврата домой. Какими глазами посмотрит он на люден и как будет отдавать нм распоряжения?

Утренний ветер дул по течению большой реки, обжигал резким холодом и заставлял воинов зябко кутаться. Весна здесь, казалось, сильно запоздала. Правда, вербы светло зеленели по берегам, вязы надели новые одеяния, буйно тянулись вверх травы, но от ледяной речной воды и от горных ущелий все еще несло холодом далеких снегов. Пешим было лучше: они согревались на ходу, перебрасываясь колкими шуточками, тогда как всадники, втиснутые в стремена, то и дело дули в замерзшие ладони, стараясь при этом не уронить копья. Дорога была слякотная, и войско передвигалось с трудом. Тележные колеса натужно скрипели. Этот предательский звук разносился далеко, и князь велел остановиться и смазать оси дегтем. И не только из-за скрипа — деревянные оси могут загореться от непрерывного трения. Сейчас телеги особенно необходимы. Они укрепляли границы оборонительных лагерей, на них везли запасы стрел, хлеба и бастурмы для пеших и меченосцев. Грузов везли так много, что возы были похожи на большие облака. Сверху, чтобы оберегать продукты от дождей, лежали, словно панцири огромных черепах, щиты. Всадники, не вполне надеясь на запасы в телегах, хранили ленты бастурмы под седлами, отчего она стала подобной кожаным ремням.

Борис ехал между конницей и пешими воинами. Домета с дозорными ускакал вперед. Хан знал, что осторожность на войне никогда не помешает, даже если до границы не близко. Враг ведь тоже надеется победить... Там, где Дрина и Сава сливаются, Домета остановился, чтобы подождать остальных. На дороге из Срема появились всадники с лошадиными хвостами на копьях. Новый боритаркан Боривой спешил встретить князя и ознакомить с обстановкой. Его дозоры уже несколько раз проникали в земли между Савой и Дунаем, но не встречали там противника. По мнению Боривоя, враги или не подозревают об их передвижении, или отступили, испугавшись болгар.

— Не кажется тебе, что они сосредоточились где-то на более удобном месте? — спросил князь. — Например, на том берегу Савы?

Боривой посмотрел на противоположный берег так, будто видел его впервые.

— Твоя светлость прав, тот берег удобнее для обороны...

Переночевать решили за прочными стенами Срема, а утром войти на земли между двумя реками, ближе к берегу Савы. Борис лег спать рано: хотел встать бодрым, с ясным умом, готовым к любой неожиданности. Сняв холодную железную кольчугу и осмотрев меч, не заржавел ли от весенней сырости, он, не поужинав, забрался в постель и заснул. Конское ржание разбудило его среди ночи. Прибыл гонец. По оживленному разговору с Боривоем хан понял, что его послали Ирдиш и Онегавон. Борис встал, оделся и велел впустить гонца. Он принес и хорошие, и плохие вести. Войско успешно перешло границы Великой Моравии, ежедневно вело короткие бои с отступающим врагом. Большое сражение откладывали, но, видно, его не миновать. Пока их тревожили только кони: подковы свалились, и они стали хромать, а кузнецы задержались где-то в пути. Может, они все еще у хана? — спрашивали Ирдиш и Онегавон. Были и другие вопросы: куда идти по земле врага — на Велеград или Нитру? По-видимому, большое сражение будет где-то под Нитрой: все силы противника отступают в ту сторону. Если кузнецы подоспеют и подкуют коней, можно будет настичь врага. Что ответить на все эти вопросы? Князь не знал, но он знал одно: князю нельзя не знать, — и он велел наступать на Нитру... Отдал двух кузнецов из своего войска, чтоб немедля скакали туда. Гонец даже не дождался рассвета. Наскоро перекусив соленой бастурмой с хлебом, он поскакал обратно вместе с кузнецами. Стук копыт звучал в ушах Бориса до утреннего рога. Он так больше и не заснул.

Войско двинулось вдоль берега Савы, и дозорные веером рассыпались по направлению к Драве. На четвертый день остановились, чтобы осмотреть противоположный берег. Буйная растительность мешала обзору. Выше, где был брод, первыми бросились в весеннюю воду дозорные Дометы. При их появлении кусты раздвинулись, и с противоположного берега полетели стрелы. Дозорным тут же пришлось взяться за оружие. Борису было невмоготу смотреть, как гибнут его воины, и он приказал перейти Драву. Большие бараньи меха были надуты и спущены на воду. Кони вошли в реку. Держась за их хвосты, пошли пешие воины. Наблюдая это сумасшедшее движение к смерти, хан еле сдерживал коня. Хорваты все туже стягивали кольцо вокруг выходящих на берег. Болгары вылезали из воды мокрые, ослепленные блеском вражеских мечей и сразу же, нанося удары копьями, бросались на помощь дозорным. Они бились упорно и бесстрашно. От разгоряченных тел валил густой пар, как от камней в бане, на которые плеснули водой. Смелость воинов вдруг прибавила силы рукам Бориса, а сердце его охватил гнев. Вынув длинный баварский меч, подаренный Людовиком Немецким, он крикнул что-то неразборчивое и пришпорил коня. Конь рванулся, его передние ноги поскользнулись, и хан чуть было не упал. Остального он не помнил, знал только: вовремя подоспел, вовремя врезался в ряды врагов...

Первое сражение выиграли болгары. Успех вызвал улыбку на лице хана, но она погасла, когда он огляделся вокруг. Многие пешие пали: одних унесла буйная река, другие лежали на чужой земле ничком или навзничь, мертво уставившись в безумно-голубое небо. Особенно жалко было одного русого мальчика, всегда державшегося рядом с Дометой; люди говорили, что он был сыном его погибшего друга. Теперь мальчик лежал на траве с распростертыми руками, а над его головкой покачивался синий колокольчик. Усердная пчела раскачивала цветок, наполняя мир около мертвого мальчика непрестанным жужжанием.

Борис велел похоронить его и на могилу положить цветок. Тяжелораненые ползли к берегу, где их должны были взять на телеги. Первые обозные телеги уже пересекли реку. До захода солнца подошли и остальные и, когда отъехали подальше от места сражения, разбили лагерь для ночевки. Зеленые холмы напротив и отпугивали, и притягивали их, поэтому сон не приходил к людям.

К утру сильно похолодало. Ледяная роса висела на травах, вербы потемнели, словно пряча неожиданные опасности враждебной земли. Обозные телеги, расположенные вокруг лагеря, напоминали стену.

Их высокие боковые стенки были отцеплены и свисали до земли, телеги были поставлены в два этажа и привязаны одна к другой за прочные дубовые чеки. Борис обошел безмолвный лагерь и всюду встречал бодрые и удивленные взгляды стражников. Кое-где горели костры. Князь хотел было отчитать воинов, но веселые языки пламени привлекли его, он присел на корточки и протянул ладони к огню. Стражники отодвинулись и почтительно встали в шаге от него. Грея руки и улыбаясь, Борис выпрямился и стал вглядываться в сторону реки. Все вокруг обволакивал белесый туман. Сообразительный враг легко может проникнуть в лагерь под покровом тумана, если у него есть челны.

— Охрану там поставили? — спросил князь, указывая на туман.

Еще вчера вечером удвоили, твоя светлость, — ответил Домета.

— Правильно сделали.

Утреннее солнце почти затерялось в речном тумане, как бы растворилось в нем, но мало-помалу, набрав силу, победило серовато-белую мглу. Звуки первого рога взвились над лагерем, пробуждая воинов от сна. Начали откидываться бурки, из-под них появлялись усатые заспанные физиономии. Выстроили обоз, впрягли коней и двинулись дальше, меж холмами. В полдень пришлось остановиться и перестроиться к бою. Дозорные известили, что впереди показалось неприятельское войско. Борису пришла в голову мысль, которая вернула ему спокойствие: надо победить или умереть — третьего не дано. Перед ним тянулась продолговатая, как корыто, зеленая долина, достаточно просторная, чтобы вместить славу победителей или стать могилой для всех.

Хорваты неожиданно появились с двух сторон. Конница вылетела из неприметной ложбины, где, вероятно, было русло небольшой речки. Пешие воины показались перед самым носом болгар, в противоположном конце долины. Боеготовность противника несколько смутила болгар, но, недолго и неуклюже посуетившись, они приняли боевой порядок. Болгарская конница расположилась на флангах. Обе стороны были готовы к бою, но продолжали стоять на месте в ожидании, кто начнет первым. Ближе к вечеру легкая конница хорватов попыталась увлечь за собой левые и правые друнги болгар, но ей это не удалось, и всадники Галопом вернулись на прежнее место.

С наступлением темноты Борис велел воинам из второго и четвертого рядов отойти к телегам и отдохнуть до первого рога. После отдыха они должны были сменить остальных — первый и третий ряды. Бессонница — злейшим враг на войне. Рассвет застал оба войска друг против друга, продолжалось испытание нервов. Наверное, терпение иссякло бы и бой грянул бы, если б не появился мчавшийся галопом гонец. Он прискакал со стороны реки. Лошадь была вся в пене. От его вестей князь потемнел, словно туча. Сербы ваяли в плен Расате и двенадцать великих боилов. Весть мгновенно облетела войско, боилы и тарханы были созваны на совет. Решили мириться с хорватами или, если те не согласятся, постепенно отступить за реку. Домета с двумя боилами вышел перед строем, поднял копье, наклонил его налево, потом направо и вбил в землю в знак прекращения боевых действий. Сделав еще два шага вперед, он вынул меч из ножен и передал его боилу. То же самое сделал один из хорватов. Они встретились посередине между враждебными войсками, чтобы выслушать предложение Дометы. После обеда на это место пришли Борис и хорватский князь. Преподнеся друг другу богатые подарки, они дружески расстались. Теперь стало гораздо легче перейти реку...

9

Сарацины разбиты!

Добрые вести летели на крыльях, одна лучше другой.

Народ толпился на площади перед церковью святой Софии, чтоб услышать очередную благодарность небу за победу Христова оружия. На торжищах и в лавках, на светских и духовных собраниях не умолкала хвала благословенному могуществу Византии. Патриарх Фотий в соборном храме отслужил торжественный молебен в честь победы, и в сказанном им слове была немалая доза византийского лукавства:

— Аллах побежден, но есть и другие божества, оскверняющие землю и души людские и ожидающие меча возмездия. Пора небесному судии направить наш меч в сторону Болгарии во имя блага соседнего нам варварского народа...

Эти слова Фотия облетели весь город. Они были сказаны, чтобы подготовить налогоплательщиков Константинополя к войне против болгар. Варда и Петронис были готовы к долгожданной войне, однако василевс колебался. Он не имел ни малейшего представления о военных делах империи, но теперь вдруг ударился в полководческие амбиции. Когда Михаил говорил, Варда обычно молчал, выжидая, пока он наговорится всласть, а затем поступал по-своему. Однако с некоторых пор Василий, вероятно, настраивал императора против него: Михаил стал нервничать, когда речь заходила о войне. Он сердился на Варду, ворчал. Не исключено, что он делал это нарочно, чтобы дать кесарю возможность понять причину его воркотни.

— Ладно, ладно! Война... Уж очень вы хотите ее, ты и Фотий, но только ли из-за войны вы так настойчивы?

— Из-за чего еще, мой император? — удивленно спросил Варда.

— Может, кое-кому войско нужно здесь, в столице, чтоб осуществить свои тайные замыслы?

— Но… ведь мы здесь... Я, Василий, Петронис...

— Так-так... — Михаил кивнул. — Говори!

— И скажу, мой император, ибо твои подозрения обижают меня. Разве я служу твоему величеству со вчерашнего дня, разве твоя светлость не знает меня, как самого себя? И теперь я слышу такие слова в награду за мою верность! Я сберег тебе трон, когда рука твоя была еще слаба, чтобы бороться с узурпаторами, объединившимися вокруг твоей матери, я стоял и стою возле тебя по поручению твоего отца! Я стараюсь не мешать твоим глубоким размышлениям, не обременяю тебя обычными государственными заботами. Если это породило твои сомнения, позволь мне передать дела империи человеку, которого ты выберешь, и удалиться из круга твоих приближенных. Я уже немолод, я отдал все, что мог, поэтому любое подозрение ранит меня больнее стрелы, особенно если оно исходит из мудрейших уст моего солнценосного василевса.

Никогда еще Варда не говорил в присутствии Василия так долго, но в этот раз не смог стерпеть явного недоверия императора. Михаил молчал, потупив голову, рассматривая ногти на руках. В последнее время Василий непрестанно наговаривал на его дядю, приписывая ему самые плохие намерения. Михаил не верил ему, но настойчивое желание Варды снять войска с сарацинской границы и сосредоточить их под крепостью Цорул заставило его задуматься. Зачем, спрашивается, понадобилось сосредоточивать все войска около столицы? Верно, была обещана помощь князю Великой Моравии Ростиславу, но, пока части перебросит с одного конца империи в другой, тот закончит войну с двумя сильными державами — либо победителем, либо побежденным. Вот тогда кое-кто воспользуется войсками в своих нечистых целях, уверял императора Василий. Он не называл имени, но василевсу было ясно, кого он подразумевает — его дядю Варду.

Наедине Василий мог добиться от императора всего — так было с передачей в его руки маглавитов, так же могло получиться и с войсками, если бы этот разговор не зашел в присутствии Варды. Михаил сознавал, что достаточно глубоко обидел дядю, отняв командование маглавитами, и что не может позволить себе еще одну обиду — отнять право контроля над войсками. И все же он хотел услышать, что думает Варда. И услышал: Варда был готов отойти от дел и покинуть его. Михаила ужаснула эта мысль. Выходило, что он останется один, без поддержки... А Василий?.. Но может ли он понять, о чем думает Василий? Варда — человек проверенный, а этот ведь недавно... Однако любой, кто приберет к рукам всю власть, становится опасным и для самых близких людей. Разве сам Михаил не устранил мать и сестер, чтобы править единолично? Что ж тогда говорить о Василии, чужом человеке... Нет, не надо спешить! Войны хотят — пусть воюют, но, если они проиграют, пусть пеняют на себя. Тогда будет причина устранить и Варду, и Петрониса, и Антигона, и никто не упрекнет его. Можно будет подумать и о Фотии, хватит ему воевать с папой, подрывая авторитет своего императора у европейских монархов. Фотий прожужжал ему уши непрестанными требованиями начать священную войну с болгарами. Бог ему явился!.. Явился и сообщил, что Михаилу предопределено стать крестителем одного варварского князя. Василеве не очень-то верил этим богоявлениям. Если бы кто-нибудь явился и предсказал ему, что завтра на конных скачках он завоюет первое место, он мог бы этому поверить, так как хочет этого, но ему не хотелось верить в нечто отдаленное, к тому же возвещенное устами его вчерашнего асикрита. В скачках есть стихия, порыв, Михаил давно мечтает выиграть первое место, да все не удается. Уже дважды он почти касался венка победителя, оба раза что-то случалось то с конями, то с колесницей. Некоторых участников бегов он возненавидел на всю жизнь и не желал не только видеть их, но даже слышать их имена. Если бы у них обнаружились малейшие грехи, он тотчас же покарал бы их жесточайшим образом, чтобы лишить возможности участвовать в состязаниях на ипподроме.

Михаил поднял голову и, уставясь взглядом в стену перед собой, сказал:

— Лишь василевс всегда может высказать свои сомнения, и в этом нет ничего плохого. Плохо, когда он, умалчивая о них, решит действовать против своих приближенных. Вы самые близкие мне люди, я верю вам обоим. Никого не хочу обижать, никого не хочу лишать доверия... У одного в распоряжении маглавиты, у другого войска, себе же оставляю лишь ваше уважение и почтение к трону и короне. Все хорошее в государстве — дело ваших рук, вы — драгоценные камни в венке славы вашего василевса, поэтому, если надо воевать, воюйте во имя бога и василевса.

Протянув руки, он разрешил обоим прикоснуться к ним в знак верности и доверия.

Михаил думал, что тем самым он мудро прекратил мужское соперничество, продиктованное ревностью. Но не так думали стоявшие по обе стороны от него соперники. Бледное лицо Василия, как всегда, ничего не выражало, но Варда знал: в сердце бывшего конюха уже загорелось пламя новой ненависти, на сей раз к самому императору, который не исполнил его желания и не отобрал войско у кесаря.

Михаил продолжал сидеть на троне, но ни Варда, ни Василий не уходили. Каждый боялся оставить соперника наедине с ним. Он понял это, встал и, не оглянувшись, пошел в опочивальню, надеясь, что в его отсутствие они выяснят отношения. Но им нечего было сказать друг другу. Все было столь ясным, что слов не требовалось. Пришлось с фальшивой учтивостью поклониться друг другу. И они поклонились. И каждый ушел со своими планами и недобрыми помыслами...

В тот же вечер Варда велел позвать к себе лучших гонцов и, передав им в запечатанной свинцовой капсуле послание Антигону и Петронису, тут же отправил в путь. В письме он сообщал о решении перебросить войска на этот берег и сосредоточить их под Цорулом. Варда приказывал осуществлять переброску по частям, чтобы не создавать паники среди местного населения и чтобы ввести в заблуждение сарацинских разведчиков — иначе могут возникнуть для империи лишние хлопоты... О предстоящей войне с болгарами не говорилось, но это вытекало из всех распоряжений. Да и Фотий с амвона достаточно широко рассказал о своем желании, так что не было нужды в дополнительном сообщении о подготовке к войне. Отослав гонцов, кесарь остался один. Впервые за последнее время он был доволен собой. Да, с Михаилом нужно вести прямой и ясный разговор, как сегодня. Нечего бояться конюха. Лучше быть свободным и живым, чем почитаемым и восхваляемым… до момента уготованной тебе смерти. Ведь и слепому видно, что Василий не желает ему добра. Хорошо, что сегодня понял это сам император, иначе он не рассуждал бы так здраво. Варда понимал, что императору нелегко далось это. Мужчины, подобные Михаилу, отдают, отдают все, лишь бы исполнить свои желания. Эта мысль раздосадовала Варду... Не он ли был причиной, что император стал таким... Страшное дело, если Михаил осознает свое падение и начнет искать виноватого. Тогда он не станет разговаривать с ними обоими, а просто пришлет людей Василия, чтобы они отрубили кесарю голову.

Варда обхватил затылок ладонями и потянулся так, что кости хрустнули. Он делал всегда это движение, когда чувствовал разлад с совестью.

10

История с женитьбой короля Лотара II, казалось, тянулась без конца. Жалел ли папа о том, что вмешался в нее? Нет, он не принадлежал к людям, которые могут сомневаться в себе. Он считал себя непогрешимым и должен был победить. Чем запутаннее становился узел, тем настойчивее и упорнее был Николай. Сначала он предоставил решение вопроса местному духовенству, чтобы не придавать делу широкой гласности и не превращать жизнь короля в потеху для людей, но, вникнув в историю распри, понял, что она уже всем известна. Знать Лотарингии поднялась на защиту справедливости и развернула активную деятельность. Прежде чем папа успел вмешаться, знать устроила суд божий. К великому удивлению, дело выиграл заступник королевы Тойтберги: кипяток не ошпарил его руки. Лотар вынужден был отступить и ваять жену к себе. Это произошло в год восшествия Николая на латеранский престол. Когда все думали, что семейное счастье поселилось в королевской семье, распря снова вспыхнула. Заперев бедную супругу в подземельях дворца, Лотар голодом и пытками заставил ее признаться, будто до замужества она согрешила с другим мужчиной. Созвали спешно Синод в Аахене, и тогда папа впервые усомнился в справедливости епископов Лотарингии, Гунтар из Кёльна, Титгауд из Трира и Адвентий из Метца с яростью набросились на измученную женщину, и тогда даже у наиболее предубежденных возникло сомнение в их честности. Тойтбергу приговорили к публичном у покаянию и заключению в монастырь: только архиепископ Гинкмар не принял участия в Аахенском Синоде, ибо, по его мнению, рассматривать дело должен Синод общефранкский. Его сфера полномочий выходила за пределы одного государства, и, разумеется, становилось неизбежным вмешательство папы. Он велел созвать Синод в городе Метц. Но Лотар снова раскрыл мошну с золотом для божьих служителей. Папа, который давно послал к нему своих легатов Радоальда из Порто и Иоаганна из Фикокле в надежде, что первый намотал на ус наказание Захария, просчитался. Тот, кто привык брать взятки, отвыкает от этого очень нелегко. Подсудимая не пришла на Синод, она исчезла где-то по дороге. И в довершение всего не прочитали папские послания, адресованные Синоду!

Это было неслыханно.

Папа Николай заперся в Латеране и ждал.

Решения Синода должны быть представлены папе, но нелегко придется тем смельчакам, которые передадут их ему.

Самыми смелыми оказались Гюнтер и Титгауд, архиепископы Кёльна и Трира.

Папа продержал их три недели перед воротами своего дворца. Когда их ввели, оказалось — они попали прямо на заседание Святого Синода, который обсуждал вопрос о лишении их епископских должностей и званий. На глазах у всех папа взял свитки с решениями Синода в Метце и после предания их обоих анафеме разорвал свитки, швырнув обрывки им под ноги.

Николай вряд ли так поступил бы, если бы не был уверен, что Синод в Метце — спектакль, поставленный на золото короля... Кроме того, были и другие причины, заставившие папу принять столь категорическое решение. Вопрос был ясен даже глупцам, но на глазах простого народа им занимались один за другим соборы умных мужей и своими ошибочными решениями подрывали веру в церковь. Все теряли время зря, ибо самой важной распрей была не эта. Борьба с Восточной церковью приобретала такой размах, что надо было беречь силы, а не растрачивать их на уличные сплетни, не создавать излишние проблемы. Неужели так трудно понять эту простую истину!..

Умнее других оказался Людовик Немецкий. Он не стал терять время на семейные неурядицы Лотара, а с оружием в руках пошел на защиту папских прав — на войну против союзника Византии, великоморавского князя Ростислава. Вот достойный муж, посвятивший себя богу, так как бог нуждается не только в молитвах, но и в людях, умеющих владеть мечом.

Болгарский князь хоть и язычник, но делами своими более угоден богу, чем папские архиепископы, епископы и слуги. Людовик сообщил, что Борис хочет принять крещение. Если Бориса осенит свыше и он пожелает принять христианскую веру от престола святых Петра и Павла, тогда это земное дело станет самым большим свершением папы...

Николай распустил Святой Синод, готовый к любым неожиданностям. Он знал, что оба немецких архиепископа не примирятся с решением Синода, но и он добьется своего. Похоже, не все еще поняли, что он за человек, и потому всякий раз приходится убеждать их делом. Николай велел позвать к себе брата Себастьяна и прикрыл глаза в ожидании. Поцелуй в руку дал папе знать, что тот уже пришел.

— Куда отправились те двое?

— К императору Людовику, святой владыка.

— Не спускай с них глаз.

— Хорошо, святой владыка.

— И не забывай осведомлять меня.

— Разумеется, святой владыка.

Николай умолк, со стороны казалось, будто он спит. Но напряженные скулы и наморщенный лоб свидетельствовали, что он бодрствует и размышляет. Себастьяна уже не было в покоях — пошел исполнять поручения. Папа полностью доверял ему. Если бы он приказал ему убить Фотия, это было бы сделано, но такой шаг вряд ли стоит делать, достаточно разоблачить его, показав, что он опирается на насилие. Николай зримо представил себе замешательство в Константинополе после получения его послания, и тонкая, едва заметная улыбка собрала морщинки около его глав. Пора грекам опомниться, хватит самонадеянно думать, что они самые умные и близкие к богу. Кроме праздных слов, их ничто не связывает с богом. Даже перенос столицы из Рима в Константинополь был сделан только потому, что император Константин чувствовал, как неудобно ему жить в одном городе с наместником бога на земле — наследником престола святого Петра! И подобно всякому разумному человеку, знающему свое место, он и уступил Рим истинному властелину земли и неба... Грекам следовало бы понять хоть это, ведь отсюда все началось и для них. Но напрасно было бы ждать понимания от невежества... Оно всегда ведет летосчисление со дня своего рождения!

Папа откинулся на спинку стула, пошевелил пальцами ног, чтобы согреть их. Люди знали, что он крепок и здоров, но в последнее время ноги у него почему-то стали мерзнуть. Вот и сейчас. Лето ведь на дворе! Не холодно, а пальцы ног заледенели. Годы, наверное... К тому же он потерял сон... Впрочем, бессонница не мешает, наоборот, помогает обдумывать дела церкви в одинокой постели, среди ночной тишины. Опаснее другое — покалывание в груди. Трудно даже определить точно, где колет, всякий раз там, где он не ожидает. Старость!.. Но все от всевышнего, и тревожиться не стоит. Бог знает свое дело. Важно, чтоб душа не болела, чтобы не снедало сомнение в справедливости того, что делаешь. До сих пор он был далек от сомнений, так как всегда прислушивался к голосу свыше. И исполнял только то, чего требовал всевышний. Пока он жив, так и будет. Его жизнь прошла в служении богу, и он никогда не осквернит достоинство искреннего слуги. А когда придет черед переступить порог того мира, он шагнет туда с чувством исполненного долга...

11

Беды шли одна за другой — упорные и тяжелые.

Напрасно жрецы приносили собак в жертву Тангре, напрасно капища оглашались их заклинаниями... Прекрасная весна сменилась засушливым летом. Все, что могло гореть, сгорело. Земля стала похожа на бритую голову; одни ленивые ящерицы ползали по земле с разинутыми ртами, с глазами, помутневшими от жажды. Люди и скотина были поражены неведомыми смертельными болезнями. Красная нитка, продетая сквозь уши ягнят и овец, не помогала, они подыхали на ходу. Оставшиеся в живых еле волочили ноги по жесткой траве. Если какая-либо овца неосторожно заходила в черный боярышник и некому было вытащить ее оттуда, то, обессиленная голодом и зноем, она уже не могла выбраться сама. И все это случилось после войны с сербами. Борису пришлось вести долгие переговоры, прежде чем он получил согласие на выкуп. Увы, его опасения оправдались. Расате нельзя было доверять войско! Неразумная молодость осталась неразумной! От доверия она не поумнела. Только почему он сам сглупил, согласившись доверить ему жизни стольких воинов? Великие боилы наперебой объясняли ему причины поражения, но кому легче от их объяснений, когда в ущельях сербских гор погибли его люди, а он навлек на себя позор недальновидного руководителя! Вместо того чтоб молчать и посыпать свои головы пеплом, они мелют языками о плене, как будто не их заковали в цепи, а других. Борис едва выкупил их... Когда он увидел их в кандалах, его сердце чуть не выскочило из груди от злости и муки. Сербы нарочно так разукрасили их, чтоб вырвать от него побольше подарков. Чтоб их освободили, Борис должен был лично встретиться с князем Мутимиром, и не где-либо, а прямо в горах... Заключили мир, обменялись подарками, освободили пленных, даже сыновья Мутимира, Бран и Стефан, оказали ему честь и сопровождали его до Расы, но чувство глубокого унижения осталось и непрестанно терзало его душу. Как легковерно поддались они на уловку сербов! Борис был уверен, что причиной разгрома была глупость Расате. Боилы умалчивали о главном, и Расате молчал, уставясь в землю. Когда он поднимал глаза, в них отражалось лишь тупое, упрямое желание прикрыть молчанием свою вину. Великие боилы были разговорчивее, но никто не хотел называть виновника. Однако Борису было ясно, кто виноват. Его сын! И князь решил поговорить с чудом уцелевшими воинами. Из рассказов и недомолвок начала проясняться картина битвы. Расате с частью конницы умчался вперед и оторвался от пеших воинов. После короткой стычки под Расой он бросился преследовать отступающие сербские войска, не заметив ловушки. Чтоб не оставлять его в беде, все двенадцать великих боилов тоже помчались за ним. Тогда спрятавшиеся в крепости сербские войска ударили им в тыл. В горных теснинах была уничтожена вся конница и были взяты в плен те, кто, обязан был руководить военными действиями. Отставшие пешие воины взяли полупустую крепость Раса, не подозревая, что впереди идет бой не на жизнь, а на смерть. Они и удержали крепость до прихода Бориса. Сербы вряд ли так быстро согласились бы на заключение мира, если бы Раса не была в руках болгар.

Передав крепость Брану и Стефану, князь болгар покинул сербскую землю, но с ним осталась скорбь по погибшим...

Все это уже миновало... Но лиха беда только теперь пришла на порог... Онегавон погиб в Великой Моравии. Уже второй кавхан навсегда остался в тех землях. Война с мораванами лишила князя лучшего друга. Кроме своих братьев, не с кем было ему поделиться тревогами, некому выплакать свою боль. Хлеб сгорел на корню, не дав даже молочного зерна. Люди пошли собирать дикие корнеплоды. И это уже теперь, а что будет зимой, он и думать боялся. Князь распорядился перегнать всех животных в горы. Хоть бы удалось сохранить уцелевший скот. Горы могут дать тень, траву и листья, прохладу и воду. Двинулись стада, и по дорогам страны заклубилась сухая пыль от копыт. Никто не веселился, не пел и не плясал. Мертвая земля выгорела, стала голой, пустой и безводной. Воды не было даже в капище Мундрага. И без того нечистоплотные и неряшливые жрецы совсем уж заросли грязью. Пот заливал их лица от усердных молитв Тангре, но Тангра молчал. Он не посылал ни туч, ни молний, которые помогли бы сохранить хотя бы искру надежды. Люди, приходившие из соседних государств, не верили своим глазам. Там лето было как лето, и плоды зрели как всегда. Глядя на изможденные лица болгар, Борис ловил себя на том, что думает уже как христианин. Бог карал язычников, его народ. Иногда ему приходила в голову и такая мысль: может, собрать всех этих измученных людей и ворваться в соседние земли, награбить скота и хлеба, вина и фруктов? Хорошо, он сделает так, а дальше? Кто остановит чужестранных воинов, когда они придут мстить и подступят к столице? Нет! Он не может позволить себе что-либо подобное! Пока он прикажет всю соль из Солниграда, предназначенную для Людовика, Лотара, Карла и Ростислава, обменять на хлеб и другие продукты. Кто нарушит приказ — Смерть! Так же надо будет торговать и обработанными шкурами животных.

К концу лета засохли многие священные дубы. С их ветвей свисали красные нити, оставленные теми, кто молил о дожде. Люди длинными вереницами ходили вокруг дубов и обреченно смотрели в пустое, будто остекленевшее небо. В один из таких сентябрьских дней в Плиску прискакали гонцы и принесли вести с двух концов государства. Византия объявила Болгарии войну. Византийские войска наступают морем и сушей... В табунах изловили священных коней, которые, однако, не пытались ни бежать, ни рвать арканы. Они кротко протягивали шеи — исхудавшие и обессилевшие от голода. И запыленное, голодное войско двинулось в поход, прочь от сгоревших полей, не разбирая дороги, с одной только сухой и острой, как меч, бастурмой под тяжелыми седлами. Сам князь, темный и молчаливый, ехал, как на похороны, впереди войска. С обеих сторон — братья Ирдиш и Докс, на этот раз забывшие о веселых шутках.

Место кавхана пустовало. И только ли оно? Если обернуться назад, то ни в войске, ни в свите не увидишь знакомых лиц, кроме великих боилов Сондоке и белокурого Дометы: кто остался лечить раны, а кого не пустила старость. Не было на плечах хана и любимых соколов. Он оставил их сокольничим еще тогда, когда отправился в Сербию выкупать пленных. Неподходящее было время для праздных развлечений. Его люди получили высочайшее право охотиться, где захотят, все запреты потеряли свою силу. Князь не взял с собой Расате, чтоб тот не видел его позора. Борис был уверен, что победят византийцы, если не произойдет какого-либо чуда. Все надежды возлагались на умение вести переговоры. Если дело придется решать оружием, болгары погибнут.

Гонцы приносили тревожные вести. Византийцы разбили передовые отряды, заняли Девельт. Корабли высадили пеших на берег около Месемврии и Анхиало. Осадные машины уже перевезены через ров и размещены под крепостными стенами. Защитники настойчиво просят о помощи. Борис выслушивал все это, но не мог сделать невозможное возможным: силы следовало беречь для сражений. Самым страшным врагом войска была усталость: пока подходили к Месемврии, оказалось, что она взята. Борис послал багатура Сондоке и Домету вести мирные переговоры, а гонцов — навстречу остальному войску под командованием тестя, канабагатура Иртхитуина, и ичиргубиля Стасиса, которым приказал развернуться и занять горные перевалы со стороны моря и Девельта. Необходимо усилить стражу, запастись, насколько возможно, едой и беречь силы для боя.

Борис не торопился атаковать, чтобы не выдать слабость своего войска. Если уж не избежать сражения, то хорошо бы найти противника послабее, чтоб первой победой внушить врагу страх. Первое сражение надо выиграть любой ценой... Пока разбивали лагерь и ожидали возвращения посланцев. Борис велел распределить среди воинов запасы еды и вина, чтоб каждый знал, чем он располагает. Разгрузили телеги, и скелеты черепах забелели под жарким солнцем. Мастера натянули на них свежесодранные воловьи шкуры, а жесткое воловье мясо пошло в большие походные котлы. Если Сондоке и Домета вернутся с неблагоприятным ответом, тогда, как надеялся князь, можно будет под прикрытием темноты пододвинуть боевые черепахи к разрушенным византийцами стенам, кое-как укрепленным бревнами. Надо напасть, пока враг не получил подкрепления. Сондоке и Домета принесли ответ: византийцы не хотят мира. Значит, надо действовать быстро и решительно. Котлы пусты, вино выпито... Постепенно темнело, видимость ухудшалась. Самые сильные воины подвозили черепах к пробоинам. Византийцы не успели расчистить ров, и это облегчило нападение болгар. Уже при первом штурме Домета со своими бойцами проник в крепость. Защитники растерялись, побросали оружие и побежали к кораблям. Пленные болгары, запертые во внутреннем дворе, сумели обезоружить стражу, сломали дверь и присоединились к нападающим. Победа досталась неожиданно легко. К князю привели знатного византийца, одного из великих доместиков. Борис любезно принял его, завел с ним дружеский разговор. Он хотел привлечь его на свою сторону: византиец был нужен для предстоящих переговоров. Утром Домета, Сондоке и пленный отправились в Девельт, где находились брат кесаря Петронис и стратиг Феоктист Вриенний, давно знакомый князю. Пошли просить мира, а условия можно уточнить позднее...

Первым о предложении болгарского князя узнал Варда — от Петрониса. Раньше он принял бы решение самостоятельно, но после того памятного разговора с Михаилом стал осторожнее. Михаил тут же принял его. Выслушал. Обещал подумать. Наверное, хотел посоветоваться с Василием или с кем-нибудь еще... А может, в самом деле хотел обдумать положение, но кесарь не верил в это, ибо стал очень подозрительным. Чтобы рассеяться, Варда позвал Фотия. Патриарх пришел под вечер и засиделся допоздна. Они вместе поужинали. Кесарь хотел продолжать войну до полной победы, но патриарх считал, что не стоит рисковать. Если Борис согласится принять христианство от константинопольской церкви и расторгнуть союз с Людовиком Немецким, тут же надо будет приступить к переговорам о мире. До спора дело не дошло, так как решение василевса было неизвестно. Утром их ожидал сюрприз — созыв Великого Синклита.

Василий и император выступили за прекращение военных действий, если захваченные земли останутся за Византией и если, кроме того, противник уступит Месемврию. Фотий, поддержав их, настаивал на крещении. Варда, опасаясь, что его молчание примут за несогласие, предложил принудить Болгарию расторгнуть союз с германским королевством. Это была мысль Фотия, но патриарх дипломатически промолчал.

Для него важнее было то, что секретарь записал требование о крещении и болгары должны были дать свое согласие... И Фотий не успокоился, пока не убедился в том, что императорские посланцы отправились в Девельт.

ГЛАВА ВТОРАЯ