Но Нгаи не ответил, а слон подцепил воина хоботом и зашвырнул его высоко в воздух, так что тот приземлился на колючее дерево вдалеке. Шипы сильно изранили его кожу, но теперь он хотя бы оказался в безопасности, пусть и на ветке в двадцати футах от земли.
Убедившись, что слон ушел, воин с трудом слез. Потом вернулся домой, взошел на священную гору и предстал перед Нгаи.
– Чего ты хочешь? – спросил Нгаи, когда воин достиг вершины.
– Хочу знать, почему Ты не явился, – обвинил его воин. – Я всю жизнь поклонялся и приносил дары тебе. Разве Ты не слышал, как я звал Тебя на помощь?
– Слышал, – ответил Нгаи.
– Так почему же не пришел на выручку? – требовательно вопросил воин. – Неужели Твои божественные силы так ничтожны, что Ты не сумел меня отыскать?
– За столько лет ты так и не понял, – бросил Нгаи, – что это ты должен был отыскать Меня.
Мой сын Эдвард подобрал меня у полицейского участка на Биашара-стрит вскоре после полуночи. Изящная британская машина зависла в нескольких дюймах над землей, я вошел, и водитель начал обратный путь к дому на Нгонг-Хиллс.
– Это начинает утомлять, – сказал Эдвард, активируя барьер приватности, чтобы нас не подслушали. Он старался хранить спокойствие, но я понимал, что он в ярости.
– Ты можешь подумать, что они устали от этого, – согласился я.
– Нам нужно поговорить начистоту, – сказал он. – Ты всего два месяца как вернулся, а это уже четвертый раз, когда я вызволяю тебя из кутузки.
– Я не нарушил ни одного закона кикуйю, – спокойно отозвался я, пока мы мчались по темным зловещим трущобам Найроби к богатому пригороду.
– Ты нарушил законы Кении, – сказал он. – Нравится тебе это или нет, а теперь ты в ней живешь. Я правительственный чиновник и не позволю тебе постоянно выставлять меня на посмешище! – Он помедлил, стараясь сдерживаться. – Ты на себя взгляни! Я предлагал купить тебе новую одежду. Зачем тебе это старое кикои? Оно пахнет еще ужаснее, чем смотрится.
– А что, есть закон, запрещающий одеваться как кикуйю? – спросил я.
– Нет, – сказал он, скомандовав мини-бару выдвинуться из пола, и налил себе выпивки. – Но есть закон, воспрещающий скандалить в ресторане.
– Я оплатил свой заказ, – заметил я. Мы повернули на Лангата-роуд и направились в пригород. – Кенийскими шиллингами, которые ты дал мне.
– Это не дает тебе права кидаться едой в стену только потому, что она приготовлена не по твоему вкусу. – Он яростно смотрел на меня, едва сдерживаясь. – С каждым нарушением ты становишься все невыносимее. Был бы я другим человеком, то ты провел бы эту ночь в тюрьме. К тому же мне пришлось заплатить за причиненный тобой ущерб.
– Это было мясо антилопы канны, – пояснил я. – Кикуйю не едят дичь.
– Это была не канна, – сказал он, опустив стекло и закурив бездымную сигарету. – Последняя канна умерла в немецком зоопарке через год после твоего отлета на Кириньягу. Это модифицированный соевый белок, которому генетически придано сходство с мясом канны по вкусу. – Он помолчал и глубоко вздохнул. – Если ты думал, что это канна, то зачем заказывал?
– Официант говорил, это стейк. Я подумал, это мясо коровы или быка.
– Это необходимо прекратить, – заявил Эдвард. – Мы оба взрослые люди. Почему мы не можем найти общий язык? – Он долго смотрел на меня. – Я могу иметь дело с рационально мыслящими людьми, даже если те не согласны со мной. Я ежедневно занимаюсь этим в Доме правительства. Но с фанатиком я не могу договариваться.
– Я рационален, – сказал я.
– Правда? – бросил он. – Вчера ты показал племяннику моей жены, как проводится испытание гитхани, и он чуть не сжег язык своему брату.
– Его брат лгал, – спокойно ответил я. – У лжеца пересыхает в горле, когда он видит приближающийся раскаленный нож, а у того, кому бояться нечего, на языке достаточно влаги, чтоб он не обжегся.
– Попробуй это объясни семилетнему ребенку, когда к нему приближается старший братец-садист с раскаленным докрасна ножом! – рявкнул мой сын.
Часовой в униформе направил нас на частную улицу, где он жил. Когда мы подъехали к воротам, шофер подогнал машину к самому краю силового поля. Поле, идентифицировав нас, исчезло на срок, достаточный, чтобы машина проследовала внутрь, и вскоре мы оказались у двери.
Эдвард выскочил из машины и пошел к дому, я – следом. Он стискивал кулаки, стараясь сдержать гнев.
– Я позволил тебе жить вместе с нами, потому что ты старик, которого вышвырнули из собственного мира…
– Я покинул Кириньягу по своей воле, – тихо перебил я.
– Не имеет значения, почему или как ты ее покинул, – заявил мой сын. – А имеет значение то, что сейчас ты здесь. Ты очень стар. С тех пор как ты жил на Земле, прошло много лет. Все твои друзья умерли. Моя мать умерла. Я твой сын, и я принимаю на себя положенную ответственность, но ты обязан пойти мне навстречу.
– Я пытаюсь, – сказал я.
– Сомнительно.
– Я пытаюсь, – повторил я. – Твой собственный сын это понимает, даже если не понимаешь ты.
– Мой собственный сын порядком настрадался во время развода и моей повторной женитьбы. Последнее, в чем он нуждается, – это в истории дедушки про какую-то утопию кикуйю.
– Неудачную утопию, – поправил я. – Они не послушали меня и обречены превратиться в еще одну Кению.
– А что в этом плохого? – спросил Эдвард. – Кения – мой дом, и я им горжусь. – Он замолчал и посмотрел на меня. – А теперь это и твой дом – снова. Тебе бы стоило уважительнее отзываться о нем.
– Я много лет прожил в Кении, прежде чем эмигрировал на Кириньягу, – сказал я. – Я могу прижиться здесь снова. Ничего не поменялось.
– Это не так, – возразил мой сын. – Под Найроби построили транспортную систему, а на побережье, в Ватаму, теперь космопорт. Мы заглушили все атомные станции; теперь наши источники энергии полностью термальные, мы получаем ее из-под Рифтовой долины[23]. Фактически, – прибавил он с гордостью, какой всегда сопровождались разговоры о достижениях его новой жены, – вклад Сьюзен в этом деле был решающим.
– Ты меня неправильно понял, Эдвард, – ответил я. – Кения осталась неизменна в том смысле, что она продолжает обезьянничать за европейцами, но не сохраняет свои традиции.
Охранная система опознала нас и открыла двери дома. Мы прошли через прихожую мимо широкой лестницы, которая вела в крыло со спальнями. Нас ожидали слуги, а лакей принял у Эдварда плащ. Потом мы направились по коридорам, через гостиную и зону отдыха, заполненные римскими статуями, французскими картинами и английскими книгами в красивых переплетах. Наконец мы попали к Эдварду в кабинет, где он повернулся и приглушенным голосом сказал лакею:
– Мы хотели бы остаться наедине.
Слуги исчезли, как будто были просто голограммой.
– Где Сьюзен? – спросил я, поскольку невестки нигде не было видно.
– Мы были на приеме в новом доме камерунского посла, когда нам позвонили сообщить, что ты снова арестован, – ответил он. – Ты нам испортил замечательную партию в бридж. Надо полагать, Сьюзен где-то в ванной или в постели, проклинает твое имя.
Я как раз собирался заметить, что проклинать меня, обращаясь к богу европейцев, едва ли эффективно, однако рассудил, что в данный момент моему сыну не понравится это высказывание, и промолчал. Оглядывая окружение, я вдруг понял, что у Эдварда не только вещи сплошь европейские, но и весь его дом построен по их образцу, состоит из множества прямоугольных комнат, а все кикуйю знали – или должны были бы знать, – что демоны обитают в углах, и потому единственно правильной формой жилища является круглая.
Эдвард поспешил к столу, включил компьютер и прочел сообщения. Потом обернулся ко мне.
– Еще одно сообщение от правительства, – объявил он. – Они хотят видеть тебя в полдень вторника на следующей неделе.
– Я уже говорил им, что не приму от них денег, – сказал я. – Я не работал на них.
У Эдварда сделался лекторский вид.
– Мы больше не бедствуем, – заявил он. – Мы гордимся тем, что в нашей стране старики и немощные больше не голодают.
– Я не останусь голодным, если в ваших ресторанах меня не будут пытаться накормить мясом нечистых животных.
– Правительство всего лишь хочет позаботиться о том, – продолжил Эдвард, не давая сбить себя с толку, – чтобы ты не стал для меня финансово обременителен.
– Ты мой сын, – сказал я. – Я тебя вырастил, выкормил и защищал тебя, когда ты был маленьким. Теперь я стар, и ты должен так же поступать по отношению ко мне. Такова наша традиция.
– А у правительства традиция – обеспечивать финансовой поддержкой тех, кто содержит пожилых членов семейства, – отрезал он, и я почувствовал, что в нем больше ничего не осталось от кикуйю – он полностью превратился в кенийца.
– Ты богат, – заметил я. – Тебе не нужны их деньги.
– Я плачу налоги, – ответил он и, стараясь скрыть нерешительность, закурил очередную бездымную сигарету. – Было бы глупо не принимать положенных нам льгот. Ты можешь прожить еще очень долго. У нас полное право принять эти деньги.
– Бесчестно принимать то, в чем не нуждаешься, – ответил я. – Скажи, чтоб оставили нас в покое.
Он откинулся, полусидя на столе.
– Они не станут этого делать, даже если я попрошу.
– Наверное, они вакамба или масаи, – сказал я, не потрудившись замаскировать презрение.
– Они кенийцы, – ответил он. – Как и мы с тобой.
– Да, – произнес я, и вдруг тяжесть прожитых лет навалилась на меня, – да, мне нужно как следует поработать над собой, чтоб я перестал об этом забывать.
– Ты можешь сэкономить мне много времени, которое я трачу на поездки в полицию, – сказал мой сын.
Я кивнул и пошел к себе. Мне предоставили кровать с матрасом, но я так долго жил в хижине на Кириньяге, что кровать казалась неудобной, и каждый вечер я снимал одеяло и раскладывал его на полу, потом ложился и только тогда засыпал.