– Но это же чушь, – искренне ответил я.
– Разве? – возразил он. – Моя жена католичка. Мои сын и дочь носят христианские имена. Я сам вырос в европейской обстановке и европейской одежде. – Он помолчал. – Я боялся, что, последуй я за тобой – а я хотел этого, я всю жизнь с тех пор проклинал себя за трусость, – я вскоре стану ныть об утраченных технологиях и комфорте и ты за это меня изгонишь. – Он не смотрел мне в глаза, а уставился в землю. – Мне не хотелось становиться изгнанником в мире, ставшем последней надеждой моего народа.
«А ты мудрее, чем мне казалось», – подумал я. Но вслух промямлил утешительную ложь:
– Ты бы не стал изгнанником.
– Уверен?
– Уверен, – сказал я, положив руку на его костлявое плечо в утешительном жесте. – Более того, я думаю, что ты бы наверняка поддержал меня под конец.
– А какой был бы прок от поддержки старика?
– Ты не просто старик, – ответил я. – Слово потомка Джонстона Камау имело бы большой вес на совете старейшин.
– И это еще одна причина, по которой я не решился, – ответил он, на сей раз с несколько бóльшей легкостью. – Как я мог бы жить с таким именем? Перед всеми, кто знает, как Джонстон Камау стал Джомо Кениатой, великим Горящим Копьем кикуйю. Как мог бы я оказаться ему равным?
– Сравнение было бы для тебя куда выгоднее, чем ты думаешь, – ободряюще сказал я. – Я мог бы использовать твои искренность и веру во благо.
– Конечно же, – сказал он, – ты ведь пользовался поддержкой народа.
Я покачал головой.
– Даже мой ученик, которого я готовил себе на смену, покинул меня; я полагаю, что он сейчас, пока мы тут говорим, учится в университете ниже по дороге. Дело кончилось тем, что люди отреклись от наших обычаев и учения Нгаи, прельстившись чудесами и комфортом европейцев. Ничего удивительного, если подумать, сколько раз подобное происходило здесь, в Африке. – Я задумчиво поглядел на слона. – Я такой же анахронизм, как и Ахмед. Время про нас обоих позабыло.
– Но не Нгаи.
– И Нгаи тоже, друг мой, – сказал я. – Наши дни миновали. Для нас нет места ни в Кении, ни на Кириньяге, вообще нигде.
Наверное, в тоне моего голоса было что-то такое, но Ахмед мистическим образом словно бы понял сказанное. Вне зависимости от причины слон подошел к силовой ограде и уставился прямо на меня.
– Какое счастье, что силовое поле защищает нас, – заметил Камау.
– Он не причинил бы мне вреда, – убежденно сказал я.
– Он причинял вред даже тем, на кого было еще меньше поводов напасть.
– Но не мне, – заявил я. – Опусти поле на высоту пяти футов.
– Но…
– Делай, что я говорю, – скомандовал я.
– Да, мундумугу, – неохотно ответил он, подошел к небольшой коробке управления и набрал на ней код.
Внезапно легкое искажение на уровне глаз исчезло. Я успокаивающим жестом протянул руку, и мгновением позже Ахмед аккуратно провел кончиком хобота по моему лицу и телу, а потом тяжело вздохнул и остался стоять, слегка переминаясь с ноги на ногу.
– Рассказали бы – не поверил! – выдохнул Камау почти благоговейно.
– Разве не все мы создания Нгаи? – произнес я.
– Даже Ахмед? – спросил Камау.
– А кто, по-твоему, создал его?
Он снова пожал плечами и не ответил.
Любуясь величественным созданием, я неподвижно стоял еще несколько минут, пока Камау возвращал силовое поле на прежнюю высоту. Ночь сделалась неприятно холодной, как часто бывает на такой высоте, и я развернулся к смотрителю.
– Теперь я должен идти, – сказал я. – Спасибо, что пригласил меня. Я бы сам не поверил, если б собственными глазами не увидел такое чудо.
– Ученые полагают, – сказал он, – что это их чудо.
– Нам с тобой лучше знать, – ответил я.
Он нахмурился.
– Но почему Нгаи позволил Ахмеду жить снова, сейчас и в этом месте, как ты полагаешь?
Я долго молчал, пытаясь найти ответ, и обнаружил, что ответа у меня нет.
– Было время, когда я знал с абсолютной уверенностью, почему Нгаи сделал то, что Он сделал, – сказал я наконец. – Сейчас я не настолько уверен.
– Разве такие речи подобают мундумугу? – возмутился Камау.
– Не так давно я просыпался от пения птиц, – сказал я, когда мы покинули клетку Ахмеда и направились обратно к боковым воротам, через которые я вошел. – Я выходил посмотреть на реку, текущую вокруг деревни на Кириньяге, я видел, как зебры и импалы щиплют траву в саванне. Теперь я просыпаюсь от звуков и запахов современного Найроби, а когда смотрю по сторонам, то вижу бесформенную серую стену, отделяющую дом моего сына от дома соседа.
Я помолчал.
– Наверное, такова моя кара за то, что я не сумел донести слово Нгаи до моего народа.
– Мы еще увидимся? – спросил он, подходя к воротам и снова отключая ненадолго небольшой участок поля, чтобы я мог выйти наружу.
– Если это никому не причинит неудобств, – сказал я.
– Великий Кориба думает о неудобствах? – спросил он с улыбкой.
– Мой сын находит меня таковым, – ответил я. – Он выделил мне комнату в своем доме, но предпочел бы, чтоб я жил где-то в другом месте. Его супруга стыдится моих босых ног и моего кикои; она все время покупает мне европейские одежду и обувь, чтобы я их носил.
– А мой сын работает в лаборатории, – сказал Камау, не без гордости указывая на окна кабинета своего сына на четвертом этаже. – У него в подчинении семнадцать человек. Семнадцать!
Я, видимо, не слишком впечатлился, потому что Камау продолжал уже не так восторженно:
– Это он дал мне работу, чтобы мне не пришлось жить с ним.
– Работу слоновьего спутника, – сказал я.
Выражение лица Камау стало одновременно радостным и печальным.
– Я люблю своего сына, Кориба, и знаю, что он меня любит, но думаю, что он в то же время и слегка стыдится меня.
– Между стыдом и восхищением тонкая грань, – сказал я. – Моего сына мотает между этими эмоциями, как маятник.
Камау, казалось, с облегчением услышал, что его ситуация не уникальна.
– Если хочешь, мундумугу, приходи жить ко мне, – сказал он, и я понял, что он говорит от всего сердца, а не из вежливости. – Нам нужно было бы поговорить о стольких вещах…
– Это очень благородное предложение, – ответил я. – Но, думаю, мне будет достаточно время от времени посещать тебя, в те дни, когда мне будет так тошно от кенийцев и будет необходимо поговорить с другим кикуйю.
– Приходи в любое время, – сказал он. – Квахери, мзее.
– Квахери, – ответил я. – До встречи.
Я встал на тротуар, двигавшийся по шумным, запруженным людьми улицам и бульварам, где некогда простирались кишевшие жизнью равнины Ати, и сошел с него у остановки аэробуса. Аэробус, практически пустой в этот поздний час, пришел через несколько минут. Он взял курс на север, держась примерно в десяти дюймах над землей.
Деревья, обрамлявшие прежде тропы миграции животных, сменил высокий лес зданий из металла, стекла и упрочненных сплавов. Глядя через окно в ночь, я на миг представил себе, что погружаюсь в прошлое. Вот там, где выросло здание суда из титана и стекла, на том самом месте, впервые арестовали Горящее Копье – он имел смелость заявить, что его страна не принадлежит англичанам. А вот там, у нового восьмиэтажного здания почтамта, погиб последний лев. А вот там, у водоочистительной станции, мой народ примерно триста лет назад одержал победу над вакамба в нелегкой, славной и кровопролитной битве.
– Мы прибыли, мзее, – сказал водитель, и аэробус завис в нескольких дюймах над землей, ожидая, пока я подойду к двери. – Вам не холодно в одной этой простыне?
Я не удостоил его ответом, а просто вышел на тротуар, который в этом пригороде не двигался, в отличие от городских кварталов. Мне это нравилось, ибо человек должен ходить, а не перемещаться без усилий благодаря многомильным лентам.
Я добрался до анклава, где жил мой сын, и поприветствовал узнавших меня охранников, ведь я часто выходил гулять по ночам. Они легко пропустили меня, и по дороге к дому я снова попытался окинуть мысленным оком столетия, увидеть хижины из глины и тростника, бома и шамба моего народа, но их заслоняли и вытесняли колоссальные здания в тюдоровском, викторианском, неоколониальном и современном стилях, а между ними жилые высотки иглами дотягивались до облаков.
Мне не хотелось разговаривать с Эдвардом или Сьюзен, поскольку те опять принялись бы меня расспрашивать, куда я пропадал. Мой сын снова станет меня предостерегать, как опасно в Найроби после заката, где воры и грабители охотятся на стариков, а моя невестка снова попытается вежливо убедить меня, что в плаще и штанах мне было бы теплее. Поэтому я не стал заходить в дом, а продолжал бесцельно бродить по анклаву, пока все огни не погасли. Убедившись, что все спят, я прошел к задней двери и дождался, пока охранная система идентифицирует меня по сетчатке и костной структуре, как уже не раз бывало по ночам. Потом тихо пробрался к себе в комнату.
Обычно мне снилась Кириньяга, но в эту ночь в моих снах властвовал Ахмед. Ахмед, вечно прикованный к силовому полю; Ахмед, пытающийся представить себе жизнь за пределами тесной клетки; Ахмед, которому суждено жить и умереть, не увидев никого из своего племени.
И понемногу сны мои сместились к образам меня самого: Корибы, прикованного невидимыми цепями к Найроби, которого он уже не может узнать; Корибы, тщетно пытавшегося превратить Кириньягу в то, чем она могла стать; Корибы, который возглавлял гордый исход кикуйю, пока однажды не огляделся по сторонам и не обнаружил, что остался последним из кикуйю.
Наутро я отправился к своей дочери на Кириньягу – не на терраформированный мир, а на подлинную Кириньягу, которую сейчас называют горой Кения. Именно там Нгаи даровал палку-копалку Гикуйю, первому из людей, и наказал ему обрабатывать землю. Именно там девять дочерей Гикуйю стали матерями девяти племен кикуйю, именно там расцвело священное фиговое древо. И как раз там тысячелетиями позже Джомо Кениата, великое Горящее Копье кикуйю, пробудил силу Нгаи и отправил Мау-Мау изгнать белых назад в Европу.