– Вы о нем заботитесь? – спросил я.
– Я люблю его так, словно он мой родной сын, – сказал Сэмюэль.
– Тогда почему вы отказываете ему в обряде взросления?
– Это варварский и жестокий обычай! – выплюнул Сэмюэль.
– Тем не менее вы сами обрезаны, – возразил я.
– Да.
– И вам это не причинило вреда.
– Не причинило.
– Тогда почему?..
Он долго размышлял над ответом. Потом остановился и развернулся ко мне.
– Мать Мавензи – не первая моя жена, – начал он. – Моя первая супруга умерла, но прежде, чем это случилось, у нас был сын. Он был очень похож на Мавензи: смелый и умный мальчик. И, как Мавензи, он крайне гордился тем, что он масаи, весьма почитая наши обычаи.
– Включая обрезание? – спросил я.
– Включая обрезание, – ответил Сэмюэль.
– Он, вероятно, сейчас уже молодой человек, – произнес я, раздумывая, куда клонит собеседник. – Он живет на Килиманджаро?
– Он умер, – сказал Сэмюэль, и я увидел боль на его лице. – Он умер от инфекции, которую ему занесли во время церемонии обрезания. В тот день я отказался от всех своих имен, кроме Сэмюэля. Я снял красное одеяние, начал отращивать волосы и поклялся, что никого из детей своих больше никогда не позволю обрезáть.
– Понимаю, – сказал я.
– Это жестокий обычай, – продолжил он. – У нас есть больницы со стерильными инструментами, одноразовые перчатки для хирургов и медсестер, антисептики для всех предметов в здании. И тем не менее меня обрезáли, когда я стоял по колено в грязном потоке, ножом, которым перед тем иссекали крайнюю плоть всем моим одногодкам, и на лезвии еще не высохла их кровь. Я знал, что масаи не вправе выказывать боль, и стоял недвижим, как статуя, несмотря на мучения. Я не представлял себе побочных эффектов от церемонии. Я очень гордился собой, как спустя много лет – гордился тем, что теперь настал черед моего сына пройти ритуал. Когда он заболел, я отвел его к лайбони и, лишь когда ему не удалось его вылечить, – отвез в городскую больницу, а там сказали, что спасти его невозможно, ибо дело зашло уже слишком далеко. В тот день я выбросил свое красное одеяние, отшвырнул копье и начал снова отращивать волосы. – На лице его была написана яростная решимость. – Я не потеряю второго сына из-за этой идиотской церемонии!
– Понимаю, – повторил я. Лайбони – это наше имя для знахаря.
– Разве это жестоко? – спросил он требовательно.
– Вовсе нет, – ответил я. – Но ваше решение может иметь жестокие последствия. Мавензи не позволят взять себе жену и не разрешат выстроить собственную маньяту.
– Лишь если он останется здесь, – он обвел саванну широким жестом. – В городе ему не станут чинить таких препятствий.
– Но он желает прожить традиционную жизнь скотовода, – заметил я, – и этого он будет лишен.
– Если с ним произойдет то же самое, что с моим первым сыном, – резко ответил Сэмюэль, – он лишится всей жизни.
– Должен найтись компромисс, – сказал я.
– Решение, устраивающее обе стороны, найти не удастся, – возразил Сэмюэль.
– Возможно, – согласился я, – но я пообещал Мавензи попытаться, и я сдержу данное ему слово.
Он ушел ухаживать за скотом, а я остался на месте, размышляя над ситуацией. Действительно, положение выглядело безвыходным; у каждой стороны были серьезные моральные аргументы. Сэмюэль не хотел обрезания Мавензи, это было вполне разумно и отражало его отцовскую любовь и тревогу, а Мавензи требовал полагавшегося ему по рождению перехода во взрослую жизнь, и это было не менее разумно. Я постепенно осознал, что имею дело с этической дилеммой и, следовательно, должен рассуждать как специалист по этике. Но я – не он. Я – историк, и если мне суждено найти приемлемое решение, то лишь опираясь на свои профессиональные знания. Поняв, какой подход требуется в данном случае, я начал осознавать, как именно можно решить проблему. Наконец я направился обратно к хижине Мавензи. Мальчик ожидал меня, стараясь не выказывать беспокойства или чрезмерной надежды. Я попросил его послать кого-нибудь из братьев в поля за Сэмюэлем. Когда тот вернулся, они оба сели на трехногие стулья, а я начал мерить шагами хижину, глядя на них.
– Ты просил меня о помощи, – сказал я Мавензи. – А вы, – обратился я к Сэмюэлю, – не отказали мне в праве ему помочь.
– Это так, – сказал Сэмюэль.
– Я историк, – продолжал я, – и потому обращаюсь к истории. До XVIII века по христианскому календарю (то есть пять веков назад) у масаи почти не было истории, но это не значит, что мир начался тогда. Письменные источники китайцев и египтян уходят в прошлое на тысячи лет, как и у евреев, что в нашем случае важнее. Евреи обрезали своих детей мужского пола за тысячелетия до того, как возник народ масаи.
– И продолжают это делать? – спросил Мавензи.
– Да, – сказал я. – Но не в реках или ручьях и не пользуются нестерильными инструментами. Почти во всех случаях они обращаются в госпиталь, где созданы условия, гарантирующие, что никто не заболеет и не умрет от этой церемонии. Многие христиане тоже обрезаются в госпиталях. Я повернулся к Сэмюэлю. – Если Мавензи обрежут в госпитале, вы не станете возражать?
– Нет, – сказал он.
– Мавензи, – произнес я, – если тебя обрежут в одиночестве и не лайбони, а врач, тебя это устроит?
– А не может доктор приехать к нам и обрезать всех согласно обычаю? – спросил он.
Я покачал головой:
– Ни один доктор не согласится поступить так, поскольку традиционное обрезание может вызвать инфекцию и болезни.
Мавензи на миг растерялся, но затем поднял голову:
– Хорошо, я согласен, но при условии, что в маньятах узнают о моем обрезании.
– Узнают, – пообещал Сэмюэль.
На следующее утро Мавензи стал первым масаи, которого обрезал в стерильных условиях профессиональный врач. И тут началось что-то странное. Внезапно юноши стали забрасывать нас просьбами о том, чтоб их обрезáли таким же образом, ибо не видели нужды подвергаться боли, если ее можно избежать. Они были гордыми, и никто не вызвался бы первым, но раз Мавензи поступил так, то с охотой последовали за ним. Некоторые девочки тоже попросились обрезáться в больнице, но доктора категорически отказались: врачи заявили, что процедура женского обрезания не несет никакой медицинской пользы, что это жестокое издевательство над природой. Девочек продолжали обрезáть по старым обычаям, но некоторые нашли в себе смелость отказаться, и думаю, что на следующий год таких станет больше. Нельзя выиграть все сражения, но при должной настойчивости можно выиграть войну. Это произошло три месяца назад. Пока что не выявлено ни одного случая инфекции после обрезания, а все благодаря юноше, который настоял на соблюдении обычаев вопреки отцовской воле, и историку, который нашел решение в истории народа куда более древнего, чем масаи.
4. Полдень на Килиманджаро
2237 год
Я только что вернулся из поездки в природный парк, которая меня, как обычно, освежила. Масаи веками жили в гармонии с природой, делили свои земли с дикими обитателями африканской природы, а потом, как гром средь ясного неба, обнаружили, что не осталось никого. Большие кошки, толстокожие, травоядные и хищники – все сгинули. Разумеется, тому посодействовали браконьеры, но основной причиной вымирания животных стала потеря естественной среды обитания. Животные способны восстановить численность после браконьерских рейдов, болезней или засухи, но если человек вытесняет с места обитания, то им просто некуда возвращаться. Поэтому для меня, как для историка, сведущего в старом образе жизни, особенно приятно сидеть в машине у водопоя и наблюдать за импалами и зебрами, каннами и буйволами, которые спускаются к воде. Вернувшись в офис, я обнаружил, что перед зданием нетерпеливо вышагивает мой друг – юрист Джошуа оле Сайбулл.
– Привет, Дэвид, – произнес он по-английски, завидев меня. – Где тебя носит?
– В природном парке, – ответил я.
– Опять? – удивленно рассмеялся он. – Ты историк или натуралист?
– Обычный человек, который отдыхает, наблюдая за жизнью зверей, – ответил я. – Ты пришел со мной поговорить?
– А зачем бы еще мне являться в эту тесную дыру, битком набитую учеными?
– Ну что ж, пройдем ко мне в кабинет. Посмотрим, чем я могу тебе помочь.
– Лично мне – ничем, – сказал он, пока я шел по коридору, поворачивал к моей двери и открывал кодовый замок. Он последовал за мной и вошел в тесный кабинет. – Но Уильяму Блюмлейну – всем.
– Кто такой Уильям Блюмлейн? – спросил я, пока Джошуа устроился в том же кресле, которое годом раньше отверг Мавензи.
– Ты слишком много занят историей, – заметил Джошуа.
– Это моя работа, – сказал я.
– Это – человек, которого будут изучать и которым будут восхищаться историки следующего века.
– Просвети меня. – Я наконец устроился за столом.
– Уильям Блюмлейн – один из ведущих земных социологов, – сказал Джошуа.
– Уильям Блюмлейн, – произнес я. – Он белый?
– Да, – сказал он.
– Я так и предположил по его имени, – заметил я. – Что же, поведай мне о нем.
– Он хочет поселиться здесь, – сообщил Джошуа. – Он десять лет изучал масаи в Кении и Танзании, а теперь желает иммигрировать на Килиманджаро и провести здесь остаток жизни, исследуя нас.
– Зачем? – спросил я.
– А зачем ты изучаешь историю? – парировал Джошуа. – Он увлечен масаи. Единственная разница между вами в том, что ты занимаешься прошлым, а он – настоящим и будущим. – Он помолчал. – Поверь, Дэвид, этот человек может для нас много сделать.
– Ну ладно, – протянул я, – не сомневаюсь в твоей оценке. И в чем проблемы?
– А ты как думаешь? – огрызнулся он. – Тупоголовые старейшины из совета не хотят пускать его сюда.
– Я полагал, что правило пятидесяти процентов не действует, пока мы еще не полностью заселили планету, – заметил я. – Мы вполне можем себе позволить еще семь-восемь тысяч иммигрантов или даже немного больше.