много знаю об истории, – ответил я. – Как я уже говорил, в истории любого общества наступает момент, когда его сложность превосходит возможности одного правителя, и тогда учреждается коллективное руководство, будь то совет старейшин или какой-нибудь другой орган. Но, – подчеркнул я, – не каждый такой орган в полной мере отвечает интересам людей, которыми обязан править. Например, предположим, что новый член совета будет избран из горожан, как до него Роберт оле Меели. Далее предположим, что скотоводы посчитают, что им мало платят за скот, и потребуют у совета повысить цену. И наконец, предположим, что члены совета – люди, которым ничто человеческое не чуждо, а раз так, то они голосуют исходя из своих интересов. В этом случае против скотоводов выступят по крайней мере десять членов совета, не так ли?
– Ну да, – сказал Мартин. – К чему ты клонишь, Дэвид оле Сайтоти?
– А вот к чему: в течение многих веков определения советов, парламентов и других органов управления менялись.
– Каким образом?
– Было наконец достигнуто понимание, что подлинная их цель – не править, но служить.
– Пустое! – пренебрежительно фыркнул он. – Мы тоже служим народу.
– Но в предложенном мною примере, как ты сам только что согласился, вы бы не послужили интересам скотоводов, которые явились бы к вам за помощью. Вы защитили бы лишь собственные интересы. Зачем тогда скотоводам вообще к вам являться?
– Потому что мы – совет старейшин, – ответил он. – Им больше некуда обращаться.
– Есть, – спокойно произнес я. – История показывает, что каждый раз, когда люди чувствуют притеснения и унижения со стороны правительства, они прибегают к определенному инструменту.
– Что же это за инструмент?
– Революция, – сказал я.
– Я больше не хочу этого слушать! – вскричал Мартин, вскочил со своего места и покинул палату. С ним вышли двое мужчин и женщина, но восемь старейшин совета не последовали его примеру.
– Много ли революций было в истории? – спросил Айзек оле Олкеджуадо.
– Да.
– А сейчас?
Я покачал головой.
– Они крайне редки.
– И как же их предотвращают? – спросил он.
– Заставляя правительства отвечать за свои действия, – сказал я.
Он выглядел озадаченным:
– Но как?
– В основном – путем выборов, когда люди сами решают, кто должен ими править, – объяснил я. – Причем на регулярной основе, то есть лидера – людям обычно не нравится слово правитель, – утратившего способность прислушиваться к чаяниям народа, которому он обязан служить, обычно удается сместить ненасильственным путем, без революции. Если лидер постоянно преследует свои интересы, то на следующих выборах люди проголосуют против его кандидатуры, а это не отвечает его целям. И он всегда будет об этом помнить.
– В Кении были выборы, – возразил Айзек. – Мы никогда ими не интересовались, потому что кикуйю и луо всегда выигрывали. Они игнорировали нас, а мы – их.
– Кикуйю и луо не смогут выиграть выборы на Килиманджаро, – сказал я.
– Мы соберем совет завтра утром в полном составе, и ты изложишь свои соображения, – ответил Айзек, – но не особенно надейся на успех этого выступления, поскольку ты просишь нас отдать свою судьбу в чужие руки.
– Так поступают истцы всякий раз, появляясь перед советом старейшин, – заметил я.
– Прибереги свои доводы до завтра, – сказал он. – Мы их выслушаем.
Как ни странно, они выслушали. Задали много вопросов, выдвинули многочисленные возражения, но выслушали. Полагаю, мысль о революции в конце концов и принудила их согласиться на выборы.
– Это было легко, – возвестил я, пока они поздравляли друг друга с принятым решением. – Теперь следует составить конституцию.
– Зачем? – спросил Мартин оле Сиронка, который один из всех членов совета голосовал против всеобщего избирательного права.
– Необходим документ, которым бы определялись обязанности – а особенно границы обязанностей – избранных лиц. В нем следует указать промежуток времени между каждыми выборами, а также процедурный порядок заседаний совета. Помнишь спор насчет иммиграции год назад? Вам придется предусмотреть все проблемы, которые только сможете придумать, и если не получится прописать решения в конституции, то необходимо прописать инструкции по принятию решений.
– Это все? – саркастически уточнил Айзек.
– Вы сами увидите: это только начало, – ответил я.
Так и вышло. Наконец, спустя месяц, совет объявил, что проект конституции готов и вскоре будет вынесен на обсуждение народа.
– Ты не хочешь ознакомиться с конституцией и указать им на ошибки? – спросил я в тот вечер Джошуа оле Сайбулла за ужином в небольшом кафе.
– А зачем? – удивился он. – Там все законно.
– А что, если в конституцию закрался старый обычай, согласно которому не должно одной женщине приносить на свет две души? В таком случае, если она рождает близнецов, один из них наверняка демон – а раз нет возможности установить, кто именно, семья решала проблему, убивая обоих.
– Остается надеяться, – ответил Джошуа, – что они не такие идиоты.
– А что, если в конституции найдется не менее идиотское утверждение, о котором они сами не знают? – спросил я.
– Дэвид, ты не понимаешь, – сказал Джошуа, наливая себе пива. – Мы говорим не про закон или обычай. Мы говорим про конституцию, документ высшей юридической силы на Килиманджаро. Если в ней будет сказано, что буйволы в природных парках наделяются избирательным правом, а взрослые люди – нет, то так тому и быть, ибо таков закон.
– Но… – начал я.
– Ты же историк, Дэвид, – перебил он. – Только отвечай честно: Адольф Гитлер или члены Третьего рейха нарушили хоть один закон своей Германии?
– Но эти законы были приняты незаконно, – возмутился я.
– Ты не ответил на мой вопрос, – сказал Джошуа.
Я долго молчал.
– Это может обернуться катастрофой, – сказал я наконец.
Он пожал плечами.
– Люди получают то правительство, какого заслуживают.
– Давай вернемся к твоему собственному примеру, – резко ответил я. – Немецкие евреи получили правительство или законы, которых они заслуживали?
– Ладно, Дэвид, – сдался он. – Завтра загляну в конституцию.
Он не единственный пожелал в нее заглянуть. Ледама изводила совет придирками, пока старейшины не прописали в конституции прямым текстом, что женщина может занимать любую должность. Ее успех так впечатлил юного Мавензи оле Порола, что он возглавил демонстрацию своих сверстников против ограничения минимального возраста избирателей шестнадцатью годами и заставил старейшин изменить соответствующую статью таким образом, что теперь право голоса предоставлялось каждому взрослому, то есть обрезанному, и только тем, кто по доброй воле решил воздержаться от обрезания (а таких с каждым годом становилось все больше), пришлось бы дожидаться шестнадцати лет, чтобы проголосовать.
Уильям Блюмлейн проявил себя таким идеальным гражданином – со всеми дружил, помогал деньгами всем пяти госпиталям и так далее, – что иммиграционное законодательство решили смягчить еще сильнее. И, разумеется, в документ была вписана возможность полигамии и полиандрии. Вскорости демонстрации перед палатой совета стали ежедневными; люди протестовали против какой-либо статьи предлагаемой конституции или требовали ее дополнить. Одна группа хотела, чтобы официальным языком Килиманджаро стал маа, другая – требовала расширить города и утверждала, что они не смогут привлечь иномирские инвестиции, пока официальным языком останется английский. Третья поставила целью вернуть обязательное обрезание, четвертая – признать его абсолютно незаконным. Еще одна группа намеревалась избавиться от двух природных парков и таким образом расширить территорию, доступную для выпаса скота; их оппоненты собирались не только сохранить существующие парки, но и расширить их, чтобы клонировать слонов, которые не прокормились бы при текущем размере парков. Когда демонстранты начали чертить на земле слоганы, Айзек оле Олкеджуадо послал за мной.
– Дэвид, они совсем от рук отбились, – пожаловался он.
– Ты о чем? – уточнил я.
– Ты вокруг посмотри! – возмутился он. – Голосуйте за! Голосуйте против! Требуйте этого, протестуйте против того! Везде слоганы. Демонстранты пикетируют совет. Это не Килиманджаро, а Европа какая-то!
– Люди выражают свое мнение, – пояснил я.
– Да не в этом дело, – возразил он. – Это же должна быть масайская Утопия, а не английская, французская или американская!
– Изучая Кириньягу, я сделал для себя два вывода, – сказал я ему. – Первый – эволюцию общества остановить невозможно.
– А второй?
– Не всегда можно предвидеть или направить его эволюцию.
– Ты этого хочешь? – настаивал он. – Чтобы мужчины и женщины в западной одежде ходили по тротуарам, спорили о политике, как европейцы, а потом возвращались в дома и квартиры с кондиционерами? Это Утопия масаев?
– А ты бы предпочел, чтоб они жили без гроша за душой в хижинах из навоза, чтоб им досаждали мухи, чтоб они не имели никакого понятия о науке и медицине? – огрызнулся я.
– Нет, конечно! – фыркнул он. – Но должна же существовать золотая середина!
– А кто ее выберет? – спросил я. – Ты?
– А почему бы и нет? – неуверенно ответил он. – Я же член совета старейшин.
– А если бы совет старейшин своевременно отвечал на просьбы народа, которому призван служить, – сказал я, – ты думаешь они бы стали день и ночь устраивать демонстрации протеста перед палатой совета?
– Ну и хрен с ним! – взорвался он. – Это ты нас подбил написать конституцию и все на Килиманджаро поменять. Каково твое видение Утопии масаев?
– Это мир, в котором масаи достигли согласия по вопросу своего образа жизни.
– Но у нас оно было!
– Все меняется, – сказал я. – Миры меняются. Общества меняются.
– Но мы же договорились о таком общественном устройстве, когда прибыли сюда! – посетовал он.