Внезапно откуда-то снизу поднялась волна холода. Она стремительно набирала силу, так, что по коже побежали мурашки, волосы на руках встали дыбом, казалось, что и на голове тоже. Кушакову стало страшно. До боли страшно, комок рвоты подкатил к горлу, и он инстинктивно зажал рот рукой. Страх был оттого, что он вдруг понял, осознал весь ужас последствий своего предательства.
Поезд тем временем втягивался на станцию «Адмиралтейская». Роман выскочил из вагона, добежал до ближайшей урны. Его вывернуло наизнанку. Долго, мучительно, со спазмами желудка, до судорог. Люди опасливо обходили его. Немного отпустило. Вытер рот тыльной стороной ладони. Пальцы предательски подрагивали. По спине, по лицу катился крупным градом ледяной пот. Скорее на воздух! Ноги были ватными, не слушались, его пошатывало как пьяного.
В киоске Роман купил бутылку воды, долго, тщательно полоскал рот, сплевывая в урну, долго мыл руки, лицо. Ему хотелось заплакать. Как в детстве, когда случайно разбил любимую вазу мамы… Стоишь, смотришь на груду осколков и понимаешь, что уже не склеить и наказание от мамы неизбежно. Стоит мальчик Рома и плачет, громко, навзрыд. Вот точно так же и предателю Кушакову хотелось заплакать оттого, что он сделал.
В голове всплыла статья двести семьдесят пять «Государственная измена» и то, что, если ущерб не нанесен, гражданин освобождается от уголовной ответственности, да еще сам пришел и покаялся. Повинную голову меч не сечет. А он?
Кушаков закрыл глаза, зажмурил их до боли, сдерживая поток рвущихся слез, сделал большой глоток из бутылки, чтобы загнать внутрь рвущиеся рыдания. Рядом раздался дребезжащий голос:
— Мужчина! Вам плохо? Вы неестественно бледны! Вам вызвать «Скорую»?
Кушаков с трудом разлепил глаза, повернулся. Рядом стояла бабушка, чистенькая, опрятная, большой кружевной воротник покрывал плечи, на груди, сцепляя концы этого искусно связанного воротника, висела большая, видавшая виды брошь, какой-то весь в мелких царапинах черный камень, в обрамлении потускневшей ажурной, под стать вороту, латуни.
Кушаков за годы учебы узнал, что это тип санкт-петербургских бабушек. Потомки дореволюционной интеллигенции, чудом выжившие в голодном аду блокады Ленинграда.
Он вымучил из себя улыбку и как можно учтивее проговорил:
— Благодарю, мадам, вы очень любезны. Все хорошо. Отпустило.
— Но вы выглядите очень скверно, — настаивала бабуля.
— Ничего страшного. Просто небольшое отравление. Не волнуйтесь. Все прошло.
— Ну, смотрите. Всего хорошего, — кивнула старушка и строго посмотрела на Романа, по-птичьи наклонив голову набок.
Ему действительно стало легче. Сердобольная прохожая отвлекла его от мрачных мыслей. Он посмотрел ей вслед, погладил карман, где лежали евро, достал носовой платок, вытер лицо, шею, руки, взглянул на часы — от станции метро до Дворцовой площади, даже неспешно, пять минут ходу, а уж быстрым, размашистым — и того меньше. По дороге увидел цветочный павильон, заскочил, не глядя ткнул пальцем в готовый, красиво оформленный букет.
Олеся стояла неподалеку от Александрийского столпа, скрещенные руки на груди, надутые щечки, носком правой ноги пристукивала по брусчатке.
Роман ускорил шаг, обошел ее сбоку, так, чтобы она не увидела его. Зашел со спины, вытянул руку, перед лицом Олеси внезапно появился роскошный букет цветов. Она отпрянула от неожиданности. Потом поняла, схватила букет, развернулась к Кушакову и бросилась ему на шею:
— Рома! Все-таки ты великий мерзавец и манипулятор! Бедную девушку бросил в многомиллионном городе на произвол судьбы! А сейчас… — И она впилась в губы Романа.
Когда поцелуй закончился, Кушаков с виноватым видом произнес:
— Ну, извини, извини, заболтался с приятелем.
— Я тебе звонила, а у тебя телефон выключен.
— У него там связь плохая, телефон сеть ищет, и батарея быстро садится. Поэтому и выключил, а включить забыл, — с улыбкой объяснил он.
— Точно у друга был или у подружки бывшей какой-нибудь?
— А зачем она мне, когда ты у меня есть? — обнял Олесю Роман. — Пойдем куда-нибудь. Как экскурсия? Понравилось?
— Очень! Очень красиво! Но вот так, за один день, вернее полдня, не стоит смотреть. Ноги устали, спина отваливается, и толком ничего не запомнила. Но все здорово! Жаль, что ты со мной не пошел!
— Поверь, я там был неоднократно, — усмехнулся он.
Во время обучения курсантов натаскивали, как вести наблюдение, в том числе и в Эрмитаже, а также как объект заинтересованности может уйти. Множество помещений, лестниц, толпы туристов, всех выходов не перечесть, затеряться можно. Встречи-моменталки там проводить любо-дорого, если знаешь, как расположены видеокамеры. Прошли два человека мимо друг друга, одно касание, и передал сообщение. Никто и не заметит.
Олеся обернулась на здание Эрмитажа и воскликнула:
— А красиво-то как! Спасибо, что устроил мне такую поездку! Спасибо! — Она уткнулась лицом в букет, вдохнула полной грудью аромат цветов. — И за букет спасибо! — Потом внимательно посмотрела на него и покачала головой: — Ты очень бледный, даже зеленый какой-то. — Потрогала лоб: — Ты не заболел? Лоб холодный. И влажный.
— Нет, — отмахнулся Кушаков. — Нормально все, просто у товарища кофе был чересчур крепким. Вот и подташнивает немного. Все хорошо. Не волнуйся.
— Знаешь, мне не нравится, как ты выглядишь. Давай никуда больше не пойдем. Мне и так хватило впечатлений. Через край.
— Хорошо! — согласился Роман. — Зайдем в магазин, наберем закуски и напьемся! А завтра рванем в Петергоф! Как ты?
— Согласна!
Щукин
Полковник Щукин с заместителем начальника управления сидели в кабинете начальника управления. Генерал-лейтенант Корнилов Тимофей Владимирович был собран, сух, перед ним лежали шифротелеграммы:
— Так что получается, Иван Андреевич? Вы дали команду прекратить наблюдение? И мы не знаем, что передал Кушаков, задание новое нам тоже неизвестно? Обоснуйте свое решение.
Щукин выпрямил спину, развернул плечи и заговорил:
— Так точно, товарищ генерал, это была моя команда. Кушаков знает Санкт-Петербург как свои пять пальцев. Он много лет учился, и не просто учился, а ногами исходил его, вот и прошелся по учебным маршрутам с тем расчетом, что если за ним ведется наблюдение, выявить его. А в дальнейшем принять решение: свернуть тайниковую операцию или продолжить. Выявил бы «хвост», мог уйти в «спящий режим» или сменить тактику, тем самым выйти из поля нашего зрения. То, что он передал, мы сами знаем. Ту самую информацию по «почтовому ящику двадцать шесть», которую мы позволили под полным нашим контролем собрать. Не исключаю, что сам что-то нафантазировал, но самую суть он передал. Поэтому я считаю, что принял единственно правильное решение. Его потом приняли на Дворцовой площади, девушка вышла с экскурсии из Эрмитажа. Пока они отсутствовали, съемную квартиру оборудовали техникой. Ничего это не дало. Бытовые разговоры. Точно так же, как и дальнейшее наблюдение, что в Петергофе, что в самом Санкт-Петербурге. Цель поездки у него была — провести тайниковую операцию…
— Которую мы благополучно прошляпили! — прервал его генерал-лейтенант. — О чем в Москву докладывать? Дело на контроле стоит!
— Я считаю, что поступил правильно. — Голос полковника Щукина был глух. — Если вы считаете, что я завалил дело, готов подать рапорт об увольнении.
— Я поддерживаю полковника Щукина, Тимофей Владимирович! — вступился заместитель начальника.
— Зачем мне ваш рапорт на увольнение? Мне работа нужна, а не ваши рапорты! — раздраженно бросил начальник. — И еще защитник выискался! Вы подготовили в Москву донесение? Думаю, что коллеги из Питера уже копию того, что нам направили, в Москву также сопроводили.
— Конечно. Вот. — Щукин достал из папки проект. — Я читал. Согласен. Кое-что подправили совместно.
— Хм, совместное творчество, значит, — ворчливо заметил генерал, достал очки и стал внимательно читать, делая пометки, что-то вычеркивая. Затем поднял глаза на полковника и произнес: — Я согласен, что поступили правильно, сняв наблюдение. Но нужно не допустить, чтобы новое донесение ушло за океан. Не можем же мы его «дезой» кормить все время. Круг вовлеченных разрастется. Да и Кушаков сам тоже не мальчик. Хороший оперативник и разведчик наружного наблюдения неплохой. Мне Галкин докладывал. Благо что к себе не взяли, а то бы и нас продал за понюх табака. Докладывать мне еженедельно. Лично, Иван Андреевич. Вам понятно? — Он протянул проект донесения обратно Щукину. — Переделать и мне через полчаса на подпись.
— Понятно. Сделаю.
Через два часа полковник Щукин с майором Улановым вновь рассматривали имеющиеся материалы, составляли план дальнейших мероприятий, прогнозировали последующие шаги агента Кушакова.
— Аркадий Викторович, вот ты изучил материалы лучше всех. Накидал психологический портрет. Как думаешь, что именно подвигло офицера на предательство?
Уланов помолчал немного, потом ответил:
— Я сам неоднократно думал над этим, Иван Андреевич. Скорее всего, несколько факторов. Это и гордыня, что его не взяли в ФСБ на службу, и авантюризм. Взять хотя бы его отношение к женщинам. Ни страсти, ни любви, ни желания создать семью, продолжить род. Оно чисто потребительское, с выгодой, чтобы использовать возможности родителей, войти в круг обладающих властью или деньгами.
— М-да. Ты прав. Все из семьи и от семьи. Что в нас заложили родители в детстве, с небольшой шлифовкой жизнью, такими мы и будем. И вложим в наших детей. Вот и Кушакова. Мама, наверное, по любви вышла замуж. Но муж слаб оказался, и ей пришлось верховодить в семье. Тяжело женщине быть и мамой, и папой. Вот, видать, и внушила мысль сыну, что нужно жениться по расчету, чтобы все блага и возможности сами пришли.
Кушаков
Вернувшись домой, Роман не находил себе места. Внешне был спокоен, улыбчив, но мысли постоянно возвращались в Санкт-Петербург. Что-то непонятное его грызло, не давало душевного покоя.