Рыдающий старческий голос откликнулся из окна:
— Не услышит он, не зови! Не отзовется ни родной матери, ни жене, ни сыну… Тикай, мальчик, не то немцы споймают. Дуня, покажь дорогу и до Вовки беги, а я за всех вас отвечу злыдням.
Зазвенели, осыпаясь, осколки стекла в разбитом окне, послышался короткий звук прыжка, и возле Кирюши встала всхлипывающая женщина.
— Прощайте, Игнат Семенович… Семнадцать с половиной лет прожили. Пришла нам пора расстаться не по доброй воле…
Женщина сделала шаг к ступеням крыльца, поклонилась в пояс невидимым останкам Кебы и, найдя руку подростка, стиснула ее с неженской силой:
— Бежим, сынок! Прощайте, мамо!
Цепко держа Кирюшу, она повлекла его к тропке.
Сухой бурьян под холмом шуршал все громче.
Рука женщины дрогнула.
— Слухай, идут злыдни. Пропадем… — Она потянула подростка обратно к домику.
Навстречу им, с противоположной стороны холма, наперебой застрочили немецкие автоматы, и немедленно началась стрельба внизу, куда сбегала тропка.
Судя по выстрелам из-за тополей, вражеские автоматчики уже взобрались на холм и, подбадривая себя непрерывной бесприцельной стрельбой, расчищали дорогу к домику. Вторая группа немцев или румын замешкалась внизу. Путь был отрезан с той и с другой стороны.
Женщина заметалась:
— До обрыва, сынок! Спрыгнем, хоть и глубоко. Бог даст, не расшибемся — балкой уйдем…
— Стойте минутку, тетя!
Кирюша вынул из рюкзака вторую гранату, отполз подальше и, что было сил швырнув ее вниз, юркнул назад.
Тотчас под пригорком ухнул разрыв и раздались болезненные стоны.
Женщина вскочила и рванулась к невидимому обрыву.
— Пригнитесь, тетя! — догоняя ее, предупредил подросток и пригнулся.
Темноту будто стегнул тонкий кнут.
Жена Кебы откинулась на бегу, выпрямилась и, не сгибаясь, безмолвно упала.
Кирюша с разбегу споткнулся о нее и шлепнулся наземь.
— Тетя! Что с вами? Я помогу вам… — лихорадочно шептал он, не веря, что она мертва, обеими руками обхватывая ее плечи и с трудом приподнимая обмякшее тело. — Слышите или нет? Где обрыв?
Он потянул ее за собой и, не успев ахнуть, провалился в пустоту. Его пальцы впились в плечи женщины.
Невыносимый толчок оглушил маленького моториста.
Кирюшу встряхнуло так, что он разжал пальцы и лишился сознания, а когда очнулся, то почувствовал всего себя разбитым. Его руки пошарили в темноте и обнаружили рядом неподвижное, уже холодеющее тело женщины. Он отдернул их и вскочил. Трескотня автоматов высоко над ним напомнила обо всем.
Тупо ныло плечо, и очень болел язык, прикушенный при падении.
Досада на Кебу переплеталась с невыразимой жалостью к нему и судьбе его близких, но меньше всего Кирюша укорял себя за то, что отверг совет Федора Артемовича.
Куда было теперь податься: вдогонку за бывшим шкипером, или в Балку Разведчиков, чтобы дождаться Баглая, или неведомым путем в Солнцедар?
Маленькому мотористу вдруг снова припомнилась картина с всадником у придорожного камня с коварной надписью: «Направо пойдешь — горе найдешь, налево пойдешь — смерть примешь, прямо пойдешь — не вернешься».
Ничего не решив, он выкарабкался из балки и, держа наготове автомат, озираясь и чутко прислушиваясь к удаляющемуся тарахтенью стрельбы, побрел напрямик в ночь.
Над мертвой зоной
Мертвой зоной на языке военной терминологии называется пространство, недоступное для обстрела. Поэтому такое определение будет неправильным, если без оговорок применить его к Цемесской бухте в период оккупации ее западного берега немецко-румынскими войсками. Наоборот, вся бухта, расположенный в ее дальнем от выхода в море углу Новороссийск и примыкающие к нему предместья, превращенные немцами в опорные пункты, простреливались насквозь с крутого восточного берега, где в заросших дубняком, орешником и ольхой ущельях находились искусно замаскированные советские батареи. Каждый метр водного пространства и прибрежья бухты, вплоть до Волчьих Ворот на дальнем горном перевале, был засечен и неоднократно пристрелян черноморскими артиллеристами береговой обороны, которые заняли господствующие над бухтой позиции после вынужденного ухода из Новороссийска.
И все-таки это была огромная, без следа жизни на всем протяжении, в буквальном смысле мертвая зона.
Мертвое раздолье начиналось у холма, на склонах которого, бесследно скрывая Кирюшу, темнели густые заросли молодого дубняка и кустов дерезы. Холм, где маленького моториста застал день, высился на середине пути между Станичкой и подножьем Мархота. Сквозь решетчатое сплетение веток была хорошо видна Цемесская бухта в рамке отвесных гор, что выделялись на фоне мглистого неба цепью беловатых конусов, будто усыпанных вечным снегом. Под ними, на равнине и пригорках, в углу бухты, амфитеатром раскинулись кварталы Новороссийска и слободок. Глаз был не в состоянии охватить все пространство гавани. Она тянулась от цементных заводов до Каботажного мола перед Станичкой, способная разместить у тридцати двух причалов и на рейде по крайней мере сотню морских и океанских кораблей с любой осадкой.
Сквозь серую пелену цементной пыли, гонимой ветром через гавань на город, и туманные полосы брызг, застилающих поверхность бухты, взгляд Кирюши обнаруживал то изуродованный массив холодильника и гигантские клешни поврежденных бомбами молов, то искалеченные корпуса цементных заводов и разбитую минами эстакаду.
Безмолвствуя, маленький моторист ужасался тому, что видел. Это было повторением Севастополя, каким Кирюша запечатлел родной город с Владимирской горки в день прощального свидания с матерью.
Вечной в памяти сохранялась картина Севастополя, сражающегося в хаосе задымленных руин, но тягостное зрелище безжизненного Новороссийска заслоняло ее.
Не курились дымки над городскими кварталами, не вились сизые струйки из высоких труб цементных заводов, не перекликались гудки и лебедки пароходов, не ползали по гавани буксирные катера, не кишел на причалах, вдоль улиц и набережных пестрый людской муравейник. Ни души не мог отыскать в огромном городе и порту взгляд Кирюши, ни звука не долетало оттуда к холму, кроме стенаний боры.
И все же взгляд маленького моториста настойчиво продолжал поиски, передвигаясь по взморью, пересекая пустынные набережные, взбираясь по гористым уличкам дальнего поселка Мефодиевки, за которыми белели на скатах Мархота заброшенные цементные карьеры. Выше их начинался неприступный горный откос. Его отвесная стена вздымалась на головокружительную высоту и терялась в облаках; они скрывали от глаз Кирюши гладкую вершину Мархотского перевала. Время от времени в облачной толще, которая клубилась и пучилась на перевале, прорезался горный выступ, а возле него удавалось заметить крохотное пятнышко домика. Вероятно, в нем и жил таинственный дед Ветродуй, о котором восторженно и почтительно рассказывал подростку погибший Кеба.
Не однажды в течение дня взор Кирюши обращался к пятнышку домика на перевале. Казалось невозможным достичь его по гладкому и крутому склону Мархота, который издали выглядел скользким ледяным скатом.
Несколько раз маленький моторист пытался вообразить свой путь напрямик по откосу и чувствовал, как замирает сердце, скользят ноги, не находя точки опоры, обрываются исцарапанные в кровь пальцы и он камнем летит с крутизны в пропасть. Он даже ощущал удар от падения, не подозревая, что это ощущение пережитого накануне, хотя и вспоминал, что стряслось на пригорке у дома Кебы, а затем на дне балки, куда он сорвался, увлекаемый безжизненным телом жены рулевого.
Было тоскливо. Болело ушибленное плечо, донимал колючий холод, особенно ощутимый теперь, когда пришлось засесть до вечера в зарослях; но пуще всего угнетало сознание одиночества. Вокруг простиралась пустыня, населенная невидимыми врагами, злобно стерегущими человека, чтобы умертвить его, как умертвили они порт и город.
Когда Кирюша свыкся с поразившим его зрелищем, глаз его стал различать неприметные вначале детали.
Странные по виду существа, в которых нелегко было узнать немецких и румынских солдат, обмотанных чем попало, изредка появлялись на фоне серых, в точках пробоин фасадов той стороны улиц, которая не просматривалась наблюдателями советских батарей с восточного берега, но зато была открыта взорам Кирюши. Он ясно видел, что немцы и румыны жались к стенам домов, пробираясь вдоль них из убежища в убежище и остерегаясь показываться на стороне, обращенной к восточному берегу.
В конце концов ему опротивело следить за их шмыганьем, и он отвернулся.
Тотчас внимание Кирюши привлек соседний холм. У подножья его поблескивали под солнцем рельсы железной дороги, скрываясь в круглом отверстии тоннеля.
Взгляд Кирюши задержался на черном, чуть приподнятом в небо продолговатом предмете, выступающем из тоннеля. Недоумение сменилось любопытством. Молнией пронизала догадка.
Из отверстия тоннеля высовывался, нацелясь на восточный берег, ствол дальнобойного орудия, закрашенный в черный цвет и потому видимый только с близкого расстояния.
Это открытие прибавило сил маленькому мотористу.
С нетерпением, которое сдерживалось благоразумием, Кирюша выждал наступления темноты и, тихо раздвигая кусты, направился, где ползком, где перебежкой, к подножью Мархота, наперерез ураганному ветру, к счастью своему не зная об окольных путях к перевалу и не ведая, что подступы к перевалу со всех сторон тщательно охранялись немецкими секретами. Немецко-румынские посты были рассредоточены за Мефодиевкой, в глуби долины — у подножья Мархота и в кустах на всех тропах, кроме откоса над восточным углом Цемесской бухты. Невозможность подъема на откос и спуска с него не вызывала сомнений ни у кого.
Дед Ветродуй
Едва путник после изнурительного перехода по запутанным горным тропам взбирался на вершину Мархота, его поражал резкий контраст между мрачной дикостью перевала и видом крохотного домика, построенного на высоте, где даже не парили орлы, не росла трава, не грело солнце и только холодный ветер посвистывал в каменных отрогах. Было справедливо назвать аванпостом культур