Свитер пришлось одеть под гимнастерку, чтоб не светиться с гражданской одеждой. На душе стало ещё жарче, ещё теплее.
Мы ещё несколько раз успели поцеловаться, но уже под бренчание вёдер и шум начинающейся в соседней комнате жаркой приборки.
— Света, а когда?..
— Пашенька, дорогой, я ещё не знаю точно, через сколько дней я вернусь. График и погода могут всё изменить… Но ты не переживай за меня, хорошо? Только не переживай. Жди. Я сразу, как сегодня, прилечу, и к тебе. Ладно?
— Да, да. Я жду. Жду! Только ты недолго.
— Ладно. Я постараюсь. До свиданья, Пашенька мой!
— До свиданья!
— Вы всё, командир? — уже без стука, по-свойски, широко улыбаясь, утвердительным тоном спрашивает помдеж, гостеприимно пропуская в комнату молодых солдат, уборщиков.
Молодые солдаты (весенний призыв), двое, шаркая пятками сапог, с подвернутыми до локтей рукавами гимнастёрок, с ведром и мокрыми тряпками в руках, протиснулись в комнату свиданий и встали открыв рты, с любопытством и восхищением глядя на Светлану. Какая краси-ивая! Да-а-а!
Я помог донести её сумку до выхода из КПП. Долго стоял в дверях махая рукой, пока она, в своей белой блузке, и её тонкая машущая в ответ рука, не затерялись в толпе прохожих. В чужой равнодушной мне толпе.
Ушла…
Вот уж осень наступи-ила, цветочки в по-оле не цвету-ут,
Вот уж ми-илая уе-ехала учиться в институ-ут…
А я вот ту-ут!..
За дверями КПП была совсем иная, другая от нас жизнь. Шли и прогуливались люди. Шумели листьями деревья. Двигались автомобили. И никто не знал, как мне было грустно, тревожно и, вместе с тем, прекрасно. Я люблю Светлану! Мою Светлану!
52. Танцы-шманцы-обжиманцы…
Командир батальона сорокалетний, кадровый офицер, подполковник, на оперативном армейском «уазике» поздно ночью возвращался со службы. Обычное явление. За одним исключением: предпочитал ходить пешком — и для здоровья полезно, и голова успевала отдохнуть, и можно было побыть одному, успокоиться. От ежедневной армейской сутолоки и суматохи, голова, кто этого не знает, к вечеру кругом идёт. И служба тут тебе, и учеба, и совещания, и дежурства, и боевая подготовка, и дисциплина, и хозяйственные вопросы, и, да мало-ли каких забот у командира батальона. Подполковник Онищенко, гроза лентяев и гордость командования, крепко держал в руках дисциплину и порядок во вверенном ему подразделении. Что-что, а это всем было хорошо известно, особенно его подчиненным. Был строг, дотошен, по-своему справедлив и по-отечески заботлив. Большую часть суток, поэтому, находился в полку, на работе, а не дома, не как какие-нибудь штабники там…
Сейчас, сидя боком в неудобном жестком кресле армейской машины, слегка расслабившись, одной рукой держась за скобу на передней панели машины, другую свободно откинув за водительскую спинку он, из-под козырька надвинутой на глаза фуражки меланхолично и рассеянно наблюдал за дорогой, изредка провожая взглядом женские фигуры. Окидывал их взглядом скорее автоматически, по привычке, одними глазами, не для того, чтобы уж… В общем, не так как раньше — три или четыре года назад. Наверное, старею, проскакивала иной раз мысль, но он отгонял её, находя в памяти свежие, достойные мужской гордости примеры. Нет, нет, разве только лицо немного того, подводит. Но это профессиональное — много бываю на свежем воздухе, поэтому и загорелое оно, обветренное. К тому же, мало сплю, не высыпаюсь. Да и вообще… забот разных много. Вот и отражается всё… на лице. И правильно, где же еще отражаться, не в койке же? Нет, в постели всё в порядке, — сладостно потягиваясь в скрипящем железном кресле машины, с тайной гордостью оценивает подполковник не угасающие вроде бы свои мужские способности. Эх-х-х!.. Хорошо вот так, в конце дня, потянуться, расслабиться!.. Да-а-а!
Хабаровск в субботу, город, в довольно поздний час ещё не спал. Хотя на желтых командирских часах подполковника — «Командирские», с дарственной надписью командира полка — стрелки показывали двадцать три сорок восемь, прохожих на улицах было много. Их всё больше и больше становилось при подъезде к городскому Парку культуры и отдыха. Все чаще встречались то одиночные фигуры, то пары… Тут и там толпились группы, группки, группочки… Молодёжь!..
«Гуляет она, разудалая наша молодежь, развлекается. Пока мы службу несём. — Отчего-то осуждающе хмыкнул про себя подполковник, и злорадно скривился. — Ничего, пусть пока потанцуют… Пока! — хорошо зная разницу между танцплощадкой и армией. — Не до плясок потом некоторым будет. Ага!»
Громкая яростная музыка, как дымзавеса в отсутствие ветра, широко и свободно растекалась по всей округе, во всех её направлениях. Горластые мощные парковые динамики били по ушам далеко ещё на подступах, и в машине, конечно. Невидимый парковый джаз-бэнд лихо наигрывал что-то бодрое и ритмичное. Музыка звучала то плотно, всем составом, то прерывалась на сольные куски. Неистово грохотали барабаны, звенели тарелки, сыпались, догоняя и обгоняя друг друга фортепианные пассажи, глухо цокал подключенный к усилителю контрабас, выл тромбон. Соревнуясь с трубой и саксофоном, хриплым голосом что-то пела солистка. Музыка звучала громко, ритмично и легко отзывалась в памяти.
Подполковник Онищенко, к своему неудовольствию поймал себя на том, что тоже непроизвольно отбивает ритм и ногой и свободной левой рукой. И совсем уж не потому, что он, как и они, молодёжь, такой же легкомысленный, нет, просто музыка была где-то знакомой, из какого-то вроде бы кинофильма. Хотя в этом командир батальона уверен не был, — в кинотеатр ходил редко, да и фильмы обычно смотрел те, которые выбирала жена, или какие в клубе части показывали. Жена фильмы любила только сентиментальные — «жизненные» или глубоко философские, а там, он твердо знал, такой музыки нет, и быть не может. Значит, поразмыслив, пришёл к убеждению, — слышал он эту музыку на пластинке — скорее всего. Дома дочь и сын, в отсутствие родителей, да и когда в присутствии, нещадно грохотали новинками музыкальной, можно сказать чужой, несоветской индустрии, хвастаясь этим бубуханьем на весь подъезд, аж голова от них сразу болеть начинала. Ни увещевания, ни призывы слушать что-нибудь наше, родное, отечественное, классику, например, ни к чему хорошему не приводили. Дети обижались, злились, намекая на отсталость родительских взглядов, недостатки их воспитания, отсутствие вкусов. «Яйца ещё, а туда же… — морщится подполковник, в глубине души понимая, — всё верно, так и должно быть: другое поколение, другие взгляды… Закон развития… Надо смириться и… не замечать».
Но мелодия знакома. Это точно. Исполнительница, певица, с какой-то, дай Бог памяти, дурацкой фамилией… Бэлла или Элла… Фриц… Фиц… так что-то. Немка или американка, но чёрная… У них там, хрен, что поймешь, — негритянка, в общем. И эту музыку он именно у себя дома слышал.
Водитель машины — солдат второго года службы, младший сержант Астафьев, родом из-под Тулы, привычно крутил баранку, рулевое колесо, если уж правильно. Круглолицый, курносый, с конопушками и толстыми губами, слегка наглый и в меру развязный парень, солдатская кличка «Тульский пряник», а если точнее, просто «Пряник», хорошо знающий когда, с кем, и как себя нужно среди офицеров вести, сейчас, зная жесткий нрав и высокую требовательность командира Онищенко, наглухо застегнув все пуговицы на гимнастерке и точно по уставу надев пилотку, напряженно правил машиной. Глядел на дорогу и молил бога, чтобы движок не подвел, не сдох случайно или какая другая беда с машиной в это время не приключилась. И бензин уже был на подсосе, видел, приборная стрелка давно уже лежала на нуле, уже и не дёргалась, не клевала. На дороге — кто не знает — у армейских машин всегда много проблем, даже перечислять их не стоит — умаешься. Молчал себе, поэтому, тихонько в тряпочку, хотя парень был веселый, и в отсутствии подполковника болтал всегда без умолку, веселил анекдотами. Сейчас правил машиной и косил глазом на притоптывающую ногу дремлющего вроде бы подполковника. Неплохой знак — домой, к бабе едет, — на палку… Хм-м!
Астафьев тоже видел гуляющую молодежь, тоже слышал музыку, но она его не задевала. Вернее, он её не слышал. С первых дней службы потому как убеждён был, из всех искусств солдату важнее, считай, полезнее, здоровый сон. И чем больше его, тем оно лучше. И если бы можно было, так бы и спал до самого дембеля. Это уж без проблем! Да и служба в автороте к этому часто располагала: ты либо ждёшь, либо ты едешь. А потом, опять, ждёшь или ремонтируешь. Всегда получается одно из трех. И поесть, и поспать… всё в ней, в машине. И не важно, что все пацаны давно уже спят в полку, а он, оперативник, бедняга, катается тут — глаза слипаются! Своё «пряник» возьмёт. «Теперь-то уж недолго ездить, рядом тут, — с лёгким вздохом отметил про себя водитель. — Минут может пять-восемь, до подъезда, а там быстренько — раз, вниз, накатом под горку — бензина как раз и хватит, — и резко, на третьей передаче, выжжж-ик… на улицу Ленина, и юрк в часть. И все дела. В гараже и закемарю, в машине. — Решил Астафьев. — Не пойду в роту. Ну, её, на хрен, вонючую. Там всегда душно! Скажу: «Товарищ подполковник могут в любую минуту сейчас вызвать!», и всё. Дежурный по автопарку сбрендит проверять, сбрендит-сбрендит. Не станет он ночью подполковнику домой звонить, переспрашивать, — побоится. А утром никто и не вспомнит».
— Астафьев, ну-ка, заверни-ка к Парку, — вдруг, неожиданно для себя, коротко приказал подполковник.
— Куда? — удивленно, совсем не по уставу, будто поперхнулся, переспросил водитель, резко притормаживая.
— К Парку, говорю! — Раздражаясь скорее на себя, чем на водителя повторил командир. — Давай-давай, разворачивай!
Астафьев постарался скрыть то, что в таких случаях, при других пассажирах, ярко изображал на своем круглом выразительном лице. Мягко говоря, сплав удивления с недоумением. Типа: «Оху… вы опять, что ли? Ну, бля, армия!» Но, приказ командира, пусть и такой вот идиотский — все знают — закон! А уж приказ командира батальона, для Астафьева, тем более, — себе дороже.