Прижался ухом к Пашкиному наушнику, но видимо опоздал, связь вдруг, прервалась. Ага, режим секретности…
— Отключились. Во, тёзка, называется, дожили мы с тобой до дембеля… Ранение! В полку такого вроде и не было, да?
— В нашем, я не слыхал.
В районе тех грузовиков столпились и солдаты, и сверхсрочники, есть и офицеры. Стоят, машут руками, крутят головами, заслоняя собой что-то находящееся перед ними. Наверное, тот раненый там… Первой, конечно, подскочила санитарка, она ближе всех была. От нее, на ходу выскакивая, побежали медики в халатах с чемоданчиком, двое вытаскивают носилки.
— Слушай, что-то серьезное. Жаль бинокля нет!
— Вот тебе, на хрен, и настоящая боевая вводная! Не то, что эти размазня-учения.
— Да, всё в натуре…
Сейчас бы сбегать туда, но мы на посту, без разрешения нельзя. Да и там, на месте, уже полно, уже не протолкнуться. Сверху-то, пожалуй и лучше будет… А вот и командирские УАЗики, соревнуясь, подскочили.
Мгновенно, от их команд, наверное, всех солдат как ветром сдуло, офицеров тоже. Остались только санитары, несколько ремонтников, они в тёмных комбинезонах, сверхсрочники, и три офицера. И срочник… Он, склонив голову, сложившись пополам сидит на земле, маленький такой, жалкий, прислонившись спиной к переднему колесу машины. Над ним склонились, то и дело собой загораживая, что-то там делая, медики. Вот они потянули его вперёд, вытягивая за ноги и перехватывая под руки, переложили на носилки. Рядом топчутся подъехавшие на уазиках офицеры. Один, — командир полка, и другой, наверное, из дивизии, нервно размахивают руками на остальных присутствующих офицеров. Все они стоят развернувшись к тем, которые в комбинезонах… Вздрючивают, наверное! Ага!.. Правильно! Хотя, хрен ли сейчас вздрючивать, уже поздно.
Медбратья, тяжело подняв, раскачиваясь и утопая в грязи, с трудом потащили носилки к машине. Раненого парня видно не было, его заслонял идущий рядом врач. Загрузив носилки в машину, медики быстро запрыгнули в неё, хлопнули дверцами, и она, жужжа и завывая, медленно поползла через поле в сторону шоссе. Ага, в госпиталь значит повезли. Действительно, видать, дело дрянь. Кто же это такой? Что там случилось?
— Пашка, всё, гуди отбой. — Передавая появившуюся команду, толкает меня тёзка. — Канэц вайна, жрать малэнька пуза нада! — Связист весело смеется шутке. — Глянь, кашевары уже и белые куртки надели, значит, они уже отстрелялись, готово. — Гуди, давай, гуди быстрее!
Это запросто. Облизываю губы, прижимаю мундштук к губам. Губы с непривычки опухли, болят, позорно киксанул даже в начале. Скосив глаза вниз, понимаю, музыканты-сверхсрочники точно теперь ехидничать будут. Но сигнал «Бери ложку, бери хлеб…» отдудел нормально. Получилось точно, а, главное, громко. Оглядываю поле, все слышали, нет? Отбой, пацаны, бегом к кухням.
— Семьдесят четвертый, семьдесят четвертый, я семьдесят девятый… Разрешите пост с вышки снять? Да, так точно, с музыкантом, с горнистом!.. Есть! — Сбрасывает на шею наушники, собирая своё снаряжение, весело толкает. — Разрешили, Пашка. Ну её, войну эту, дурацкую, на хрен! Валим отсюда вниз. Жрать… жрать… Скорее жрать!
— Автомат не забудь. — Ехидно замечаю.
— Ну дык, не первый раз замужем. Так привык, так привык, уже и спать без него не ложуся. — Подкидывая задом висящую на поясе амуницию, вихляя бедрами, балуется Пашка-связист.
— Он что, сдурел?
— Вот, бля, дурак! И зачем это?..
— Зачем, зачем… Задолбали, говорят, в автороте прапора. Взъелись на него чё та.
— Ну и что? У нас тоже такие, как начнут, падла, права качать…
— Да, они везде одинаковые. Выдрючиваются только.
— Да нет, мужики, я слышал, там всё из-за девчонки, из-за бабы.
— Какой, на хер, из-за девчонки, он в полку-то всего ничего — полгода. Какая у него может быть тут баба?
— Не тут, а там, на гражданке.
— Ну, и что? Из-за этого себя ножом тыкать?.. Он что, дурак, что ли? Чего народ смешить?
— Правильно, если из-за каждой бабы себя резать, места не хватит. Я вот, на гражданке…
— Отхлынь ты… со своей гражданкой. Мы не о тебе, трепач, говорим.
— Кто трепач? Я трепач?
— Отстань, тебе говорят. Ну и что, что там было-то?..
— Мужики, а что за нож у него был? Штык-нож, что ли? Кто, пацаны, слышал?
— Ну да, штык нож!.. Ты что? Им слона можно завалить. Какой-то, говорят, складной.
— Складной! Ну, это херня.
— Ничего себе, херня… Ткнул-то в сердце.
— Прямо-прямо в сердце?
— Ага. Говорят, проникающее ранение в область сердца, но ребро чуть скривило.
— Скривило… ребро! Повезло пацану! Выживет, нет?
— Если довезут… Вон, как тут авторота классно утром елозила…
Шкрябая ложками по мискам и солдатским котелкам, уминая рисовую кашу с тушенкой, запивая сладким чаем, сидим, обсуждаем случившееся ЧП. Сидим, как и в полку: повзводно, по отделениям, но по приятельским группам. Роба у всех мокрая и грязная, в позах вялость и расслабленность, но глаза горят, движения ещё резкие и порывистые. Сказывается прошедшее напряжение. Хотя каша вкусная, и с маслом, и с мясом — кашевары, молодцы, постарались — но мысли у всех заняты другим. Все уже знают, в полку серьёзное ЧП. Но это не самострел, хотя, какая разница — так, или иначе — ножом себя, молодой, пацан из автороты ткнул. Сам — себя!.. Прямо в сердце!
— Отчаянный парень.
— Да-к доеб… я же говорю, и не то сделаешь.
— Слабак он.
— Сам слабак.
— А кто это? Что за пацан?
— Молодой какой-то, водила. То ли Васильев, то ли Савельев. Кажись, Савельев… Вроде да, Савельев. Это у пацанов в автороте можно узнать.
— Нет, всё равно, я бы так не смог. Я бы скорее наоборот, я бы их зацепил…
— Ага, зацепишь… Их вон сколько. В момент под трибунал залетишь, под вышку.
— Это влёгкую.
— На них руку нельзя поднимать…
— А на нас можно, да?
— Да-к, то на нас…
— Вот я и говорю, слышь, мужики, можете верить, можете нет, но сверхсрочники говорили, его не прапора в роте достали, а какое-то письмо он с гражданки получил, не хорошее. Вот и расстроился. Они говорят, что он, наверное, псих какой-то.
— А ты и поверил… Я же говорю, прицепятся, и ты психом станешь!
— А что?.. Вон, меня тоже, наш Семёныч, старший прапор, однажды, этой весной достал. Доколупался до меня в ружпарке, я тогда внеочередной наряд там отрабатывал, ротный наказал — красил там всё. Стоит рядом и доё… — почему, говорит, долбоёб, медленно красишь, а почему сейчас неровно, а зачем капаешь, а почему не стараешься? А вот здесь, ну-ка, перекрась, а вот здесь у тебя, мудак, видишь, течёт… Еще и оскорбляет, падла! Ну, достал он меня, на-хуй-бля, короче. А я, наверное, угорел там в этой краске, терпел, терпел, а потом, у меня внутри как взорвётся всё, как вспыхнет. Хватаю, на-хуй-бля, первый попавшийся автомат, благо двери ружпарка были открыты, раз его с предохранителя, щёлк затвором… Убью, ору, на-хуй-бля, заебал, падла! Он, верите, нет, побелел весь, и дристанул от меня. Как ветром его из ружпарка сдуло. Сразу, говорю, свалил. Я маленько посидел, на-хуй-бля успокоился, отошел. Ну, думаю, всё, засадят меня теперь в тюрьму… Нет, гляжу, ничего — тишина. Пронесло вроде, всё в порядке. Теперь Семены со мной как шёлковый, — видели, да? Стороной обходит.
— Тебе повезло, что вы там одни тогда были, без свидетелей.
— Да, наверное.
— Цепляться ко всему, власть показать, это они умеют. Это их, и сержантский состав, мёдом не корми. Мы же без прав.
— Какие права, на-хуй-бля, чисто рабы.
— Мы не рабы! Рабы не…
— Ага! Букварь вспомнил? А кто же мы тогда, а?
— Мы — солдаты.
— Кто? Мы — солдаты? Какие мы на хер солдаты?! Ни стрелять нормально, ни по тревоге выехать. Гля, как на полигон позорно въехали, вояки, хреновы. Стыдуха одна, а не армия.
— Успокойся. Ты чё? Нормально въехали.
— Ни чё… Стыдно потому что. Хорошо что учения… а если б по настоящему… а? Кто б тут живым остался?
— Если б по-настоящему?..
— Наверно никто!
— То-то, что никто. А кому это надо?.. Матери его, моей?.. Родине?..
— Да ладно вы, мужики, успокойтесь. Чё так раздухарились? Еще услышат. Да и кто на нас войной-то пойдет, по настоящему-то, кто? Кто ж, осмелится? Мы ж, вон, какая большая страна. Больше четырёхсот миллионов нас. И ракеты у нас… Космос…
— Не в этом дело, не в миллионах и космосе… В Китае, например, уже давно за миллиард, а ракеты у всех есть, а если нет, так будут. Просто, мы здесь хернёй занимаемся, а не учимся. Разве не видно? В пустую прожигаем время своё и деньги народные. Вот и вся наша служба.
— Ну, тебя разнесло сегодня… Ты чё, Пашка? Еще что ли каши подбросить? Не наелся, да? Кончай, дембель, давление поднимать, итак хреново.
— Не разнесло, не разнесло. Пацана этого, молодого, жалко… и мать его. Она же узнает… Я только по своей представил — мне уже плохо. Моя, что случится, не переживет. Я один у нее. Каково ей одной потом жить?!
— Ооо, мать, конечно, расстроится… Это да! Любая. Для матери это… удар, как пить дать. Да и для отца тоже.
— Зря тот пацан, зря.
— Достали, точно достали… Только, так вот он, зря.
— Конечно, зря.
— Да нет, я же говорю, никто его не доставал. Письмо он какое-то получил… Я сам слышал. Он психованный, говорят.
— Ага, а ты и поверил. Так они тебе и сознаются. Всё на него и свалят, вот увидишь.
«Чашки, ложки помыть, пять минут перекур, через десять минут построение». — Звучит громкая команда.
Яркое, горячее солнце, с усилием раздвигая облака, с трудом все же пробивается, и с укоризной заглядывает вниз, на землю.
«Ты посмотри!.. Ну, ты посмотри, что они тут без меня опять понавытворяли, а? Ох уж мне эти облака! Ох уж мне эта мокрота тёмная… Ну что ты будешь с ними делать? Всегда так, как только вместе сойдутся, так из-за них, проказников, что-нибудь там, внизу, да в темноте нехорошее обязательно и произойдет. Ни на минуту их нельзя одних оставить, ни на минуту. И этот ветер тоже, неслух, понимаешь… Вместо того, чтобы разогнать их быстренько, безобразников, в разные стороны, не дать им вместе собраться, мешать им, он наоборот, потворствует облакам. Соберёт — эти темные силы вместе и радуется, хулиган, а они и рады стараться. А как только отвечать, фьють его, ветра-то, и нету, испарился он, проказник. Ох, подождите вы у меня! Ох, доберусь я до вас, ох, доберусь!.. Вон, как всё не хорошо там, внизу, у человеков-то, без меня, получилось. Ай-яй-яй!»