На крыльце встал. Дышу. Расстроился. Что делать? Ара уже там, в малиннике, а я здесь ещё, и засветился к тому же. По простыне лезть, думаю, еще рано, светло — застукают… попозже бы. И куда теперь идти? А женщина меня вдруг спрашивает: «Простите, пожалуйста, товарищ, э-э… военный, не знаю как вас по званию?» «Сержант, — говорю, — я, старший», — сурово так отвечаю, чтоб отвязалась. «Очень приятно. — Улыбается женщина. — Товарищ сержант старший, вы не поможете мне сумку донести, тут мне рядом, тяжелая очень». «Конечно, — говорю, — хоть и не рядом». Думаю, времени-то у меня всё равно море — целых три часа, отнесу сумку женщине, и быстренько вернусь. Бабулька может забудет или отвернется ненароком. «Ой, спасибо, — говорит та женщина, — а то я все руки оттянула». Ну понятно, гляжу, какие там руки — женщина же…
Взял я обе сумки, там весу-то, кот наплакал — пушинки, для меня. Идём быстро и вроде даже разговариваем. Я слушал её не очень внимательно, прикидывал, как сквозь вахту незаметнее пройти… То, что она Ольга Николаевна, и что она какой-то там доцент-преподаватель-референт, отметил. Правда, кто она в действительности, уточнять не стал, мне без разницы, а что живет вот здесь, в этом доме, на втором этаже, отметил, так как действительно быстро пришли. Быстро, не быстро, мне и семь вёрст не расстояние, если нужно. Поднялись по лестнице, подошли к одной двери, она открывает замок, я протягиваю сумки, пожалуйста, мол, держите. Она:
— Не зайдёте, на минутку? — спрашивает.
— Да можно, — говорю, — если удобно. — Времени-то у меня, знаю, о-го-го сколько.
— Да-да, входите, Паша, — приглашает, — конечно удобно. Не стесняйтесь.
А я и не заметил, когда и представился ей. Занят был. Она закрывает дверь.
— Проходите, Паша. Проходите в комнату. — Приглашает.
— Спасибо, я здесь постою.
— Что вы! Почему здесь стоять? — гостеприимно удивляется. — Проходите.
А я не могу пройти! Она же не понимает, что в сапогах в комнату я пройти не могу, а снять их тем более. Нет, ноги у меня не пахнут, как у других ребят, тут мне не стыдно, противогаз не нужен, это точно. Носок один у меня, знаю, дырявый на пятке. На правой ноге. Не очень большая правда дырочка, приличная, но точно есть. Там, в сапоге, такая стелька жесткая придумана, кто это знает, носков, гадство, не напасешься. Протираются! А штопать я не умею. Еще чего! Против дырок на носках, я знаю, есть очень хороший прием. Простой в общем: как только дырка увеличивается до непотребных размеров, на пятке или на подошве, например, тут же переворачиваешь носок дыркой вверх, на взъём, и всё, вся, так сказать школа, — можно носить, пока новая внизу не протрется. Вот уж тогда, этот шрапнельный дуршлаг можно и выбрасывать. У этого моего носка, на правой ноге, сейчас пока еще первый этап. У девчонок, в общаге, например, там запросто, там без стеснения, сбрасываешь сапоги быстренько вместе с носками, они без надобности там, и шлёпай себе босиком, как дома, все свои. А тут, я же в гостях получаюсь, как тут босиком? Да и на минутку же.
— Вот тапочки, Паша, правда женские, у нас мужских нету, надевайте, не стесняйтесь. Я сейчас. А можно я вас чаем с вареньем угощу? Земляничное, домашнее, а? Вы же помогли мне! Выручили! Ой, а я вас и не поблагодарила еще, да? Извините, Паша, я вас и от дел военных, наверное, отняла. Спасибо вам, Паша, вы такой… сильный.
Я хоть и норовил на выход, к двери повернуться, но на варенье и на похвалу отреагировал, как кот на валерианку. Чувствую, поплыл от смущения, даже щекам горячо стало, бормочу что-то, мол, если уж только варенье вот, и если уж чуть-чуть.
— Да-да, я быстро. Проходите. Можете умыться. Тут, вот, у нас туалетная комната, тут зал… Проходите, пожалуйста. Я сейчас. — И исчезла на кухне.
Чуть потоптался я в прихожей, размышляя, плакала видать моя общага сегодня. Справится ли там Артур, один, бедняга? Снял сапоги вместе с носками, чтоб дыркой не сверкнуть ненароком, поставил в дальний угол эту конструкцию, к двери, чтоб не светились, натянул тапочки. Они — на полступни мне, как детские. Осторожно заглянул в комнату, в зал. В дальнем углу, на тумбочке, телевизор стоит. Большой! «Таурас», читаю. С другой стороны от окна, радиола на длинных ножках — «Ригонда». Горка пластинок. Рядом два кресла, журнальный столик с журналами: «Огонёк», вижу, «Мир», «Нива», «Юность» — мои любимые журналы. Аккуратными стопками лежат. На подоконнике вазочка с белыми, рюшечками, цветами, не знаю их название, на полигоне у нас такие растут. Большой книжный шкаф — заполнен полностью, битком забит книгами. Платяной шкаф… Большой диван… Несколько картин в красивых рамах на стенах, шторы, занавески… Чуть приоткрыта дверь в другую комнату… Огляделся, вроде мужем не пахнет, в смысле, мужских предметов не видно. Ольга… Николаевна, вспомнил отчество, гремит слышу на кухне чайником, воду набирает из под крана. Спрашиваю её, так, вроде, не навязчиво, но громко: «А муж ваш… это… где?»
— Что? Ааа! Нет-нет, не переживайте, никто не придет, я не замужем. Разведена.
— Уу-у!.. — неопределенно мычу. Это хорошо, замечаю про себя, а то придёт, а я тут, понимаешь, чай пью. Как объяснять, почему босиком?
— А мама к брату уехала. — Поясняет из кухни Ольга Николаевна. — Мы с мамой вдвоём живем. А брат живет в Мурманске, в Заполярье. Он моряк. Военный моряк. Вот мама и поехала на племянников, на внуков, то есть посмотреть. Двойня у нас! Близнецы. Полгода им уже.
— Ух, ты, двойня! Двойня, это здорово.
— Да, здорово. Мы очень рады. Максим и Николай. В честь дедов назвали. Ну, как вам у нас? — выходит из кухни.
— Нормально. В смысле хорошо, тихо, уютно у вас. Картины даже. Это настоящие?
— Что вы! Это репродукции. Копии. Куинджи, Брюллов, Репин, а вот это Васнецов.
— Всё равно хорошо. Красиво.
— Вам нравится? Правда?
— Да, конечно.
— Пойдёмте чай пить.
Как в постели оказались, даже не помню. Вернее, так всё произошло стремительно и быстро, я и сообразить не успел. Это как цунами по мне прокатился. Шквал, ураган, каких и во сне не увидишь.
За два с лишним года в армии я могу уже быстро раздеваться, даже очень быстро могу, можно в этом не сомневаться, но так, как в этот раз разделся, никогда. Как в восемь рук, как всё само, без меня, как и не было. Она тоже… Я это видел… Ооо!.. Она не тренировалась, как мы, поэтому, все пуговицы на её платье поотлетали враз, громко и с грохотом, как горох. Комбинация, штормовой волной над головой вспорхнула, как ласточка, даже и разглядеть не успел! Бюстгальтер предохранительной защелкой щелкнул, складываясь, чуть с заминкой слетели и плавки… Ууу!.. Передо мной полностью раздетая женщина!.. Вот это да!.. Вот это фигура!.. Ох, глаза!.. Вот это… Женщина!! Никакой Рембрандт такое не нарисует!
Чувствуя оплавляющий жар во всём теле, секунду глазами ещё вбираю её всю, ошарашено, целиком. Каштановые её рассыпавшиеся волосы на голове, грудь её, живот, бёдра, чуть выступающий лобок с густым тёмным треугольником. Загорелые ноги ниже от колен, овал плеч, руки, приоткрывающие всё… Глаза её, подрагивающий рот… Губы, руки потянулись ко мне… Мы даже ударились зубами в поцелуе… Солоноватый привкус… Что это?
Губы, руки, грудь, ноги, бёдра, губы… всё закрутилось в бешеном танце. Я кончил, кажется, мгновенно, но не мог остановиться, поэтому продолжил снова, опять восстановился, опять кончил, опять продолжил, не останавливаясь… Я — рычал! Да, я рычал! Как лев, как тигр! Слышал это, как со стороны, как в джунглях! Я… я и не знал, что способен так по звериному рычать. Из меня, откуда-то из глубины, рвался дикий первобытный рев. Да, рёв, но не боли, не обиды, рёв торжества, освобождения, рёв победы… Она, Оля, почему-то наоборот, всё время всхлипывала, и, как заведенная, кричала, царапаясь ногтями, непрерывно двигала всем своим гибким и напряженным телом: «Да-да, ещё, ещё, да, да, милый, родной, ещё, так, так!.. Ооо-о… Ааа-а!..» Это было что-то непередаваемое. Весь дом уже, наверное, встав на цыпочки, замер, слушая наши дикие стенания. Мокро и громко шлепали наши тела. «Да-да, так, так…» Шлёп-шлёп-шлёп… «Да-а, да-а-а!..»
Я упал без сил. Оля, сверху, ещё продолжала двигать бёдрами, устало замедляя… Тяжело дыша, свалилась с меня, упала рядом. «Ооо-о, какой ты!» — едва прошептала она через паузу. У меня во рту всё пересохло, говорить я ещё не мог.
— Это… ты… потому что сладкая!
— Я, сладкая? — Оля засмеялась каким-то грудным, незнакомым мне, нежно-воркующим смехом. — Это ты сла-адостный. — Тихо сказала она.
— Нет, ты…
— Нет, ты. Не спорь со мной.
Руки её, едва касаясь, скользили по моему телу вызывая приятную дрожь и истому. Иногда они пробегали — случайно! — по низу моего живота… Ооо-сс!.. Два-три таких движения, и я снова хочу её. Да, да, хочу!.. Заметив это, Оля осторожно гладит мой орган рукой, привстав, рассматривает его с восторженным выражением лица, каким обычно смотрят на любимого ребенка, потом наклоняется, и, неожиданно, нежно-нежно целует его. Меня встряхивает в диком, трепетном восторге. «Ааа-х!.. Как… хорошо!» Такого я еще не знал. Это невероятно… «Ааа-а!.. Ооо-оля!.. Прекрасно!» Её губы полностью охватывают головку члена и начинают вдруг неистово вбирать его в себя, всасывая и обратно, целовать… опять всхлипывая.
Совсем новые, совсем незнакомые ощущения, там, в низу. Ощущения невероятного восторга, накатывают на меня с новой сотрясающей силой, — девятый вал!..Двадцатый! Нет, сотый!.. Даа!.. Со-отый!.. Я не могу сдержаться, это выше… выше моих сил. Меня всего выгибает, крутит тело волна восторга, и я, опять с диким ревом — «А-а-а-а!» — кончаю, до боли в мышцах сжав её в руках. Оля, без звука, едва не задохнувшись, выдержала, не отпуская меня, продолжала целовать и ласкать, пока я полностью не выдохся, не упал совсем. Целуя, чуть касаясь губами мой живот, грудь, шею, приблизила лицо к моему — глаза у неё большие, нежные-нежные и усталые.
Невидящим взглядом, как раскаленные угли подернутые дымкой, мы долго смотрим… каждый вглубь себя… Сил уже нет! Не-ет!