— Так, что надо-то? — ещё тяжело дыша, в запале, вспоминаю главный вопрос.
— Там ваши ребята что-то задумали. Говорят, вы там нужны, как ударная сила, что ли. Вот, втихаря послали за вами. Только нужно быстро.
— Кошкин-бабай сказал, что найдёт дорогу — туда и обратно.
— Ну, вот мы и пришли к вам… — подтверждает из темноты голос Кушкинбаева.
Теперь всё становится понятно. Эти пришли, остались здесь. Мы вместо них вернулись, а там, вместе с ребятами, впер-рёд, в атаку, знамя добывать!
— Ударная группа понадобилась, говорите?! Мы, значит…
— Слушай, ребя, это же здорово. Где Кушкинбаев?
— Здесь я.
— Где ты?.. Ага! Веди, Сусанин.
— Впер-рёд, орлы!
— Ну, ты молоток, «кошкин-бабай». Как ты в такой темноте разобрался?..
Кушкинбаев бежит впереди меня, переваливается, как утка с ноги на ногу, семенит короткими ногами. Молча сопит.
— Ты ночью видишь что ли? — переспрашиваю с интересом.
— Так, совсем немного. Да и не темно это, — чуть оборачивается ко мне. — Просто ноги сами помнят. Мы же здесь бегали.
— Да? А мои ноги не помнят. Почему это? — Искренне удивляюсь я.
— А нас, вот, и не увидел, да? — ехидничает за моей спиной Лешка Бережной.
Всегда спокойный, Кушкинбаев вдруг вскипает: «Ага! Я-то вас увидел. Хотел пароль сказать. А вы, не спрашивая, набросились. Это не по-правилам, не по-правилам. — Чуть не плача кричит. — Вы ведь должны были сначала пароль спросить…»
Да, тут мы точно маху дали. Действительно, получилось не так… Хорошо хоть офицеры в палатке не услышали — опозорились бы. Я, вот, даже сейчас не могу вспомнить: а почему мы их сразу за противника приняли? Бежали они на нас как-то не так, что ли? Не знаю. Сразу окружили их и взяли. Промашка вышла, ошибочка. Хорошо хоть, не сильно друг друга помяли. А челюсть-то как болит… ёлки зеленые!
— Ладно, не злись, случайно всё как-то получилось.
Сопит впереди Кушкинбаев, молчит. Обиделся.
Впер-рёд, впер-рёд…
Бежим, не видя ничего под ногами, но строго за Кушкинбаевым — след в след. Он, как кошка, вовремя огибает невидимые в темноте деревья, пни, кустарник, ныряет под нависающие ветки. Я эти препятствия чувствую или уже плечом, или локтями, или уже рукой. Механически или инстинктивно, повторяю движения нашего ловкого Сусанина. За мной бегут, нога в ногу, остальные ребята. Уже недолго осталось бежать, уже где-то рядом. Шум пальбы и крики ур-ра все ближе и ближе.
В темноте вильнули в одну сторону, потом потянулись чуть в горку. И резкий обрыв. «Где-то я уже так прыгал», успеваю подумать, теряя опору под ногами. Падаю, и лечу куда-то вниз на третьей точке. Сверху на мне, естественно, едет Леха, на нём еще кто-то… Так — куча мала! — дружно и въехали в тыл наших передних позиций. Тут и я понимаю, где это мы находимся и где наши расположения. Только мы успели отряхнуться-встряхнуться, еще не восстановив дыхание от быстрого бега, как над нами хлопнули несколько ракет — «Отбой учениям». Ну, ё-о-о мое! Мы ведь только ещё прибежали… А тут, всё, отбой. Патроны кончились! Окончилась война! Ну, ладно… Всегда бы так.
Ох, нервы… нервы…
Осталось десять дней до принятия присяги…
Рота, наряду с прочей беготнёй и шагистикой продолжает зубрить текст присяги. В любых местах, куда ни зайдешь, солдаты бродят как сомнамбулы, с отрешенным взглядом, обязательным листком в руке и непрерывно что-то под нос себе бормочут. Раз за разом повторяют отдельные блоки текста или бубнят всю присягу целиком. Все заняты, ни к кому невозможно спокойно подойти, все злые, как собаки, только рычат на тебя и, того и гляди, укусят. Нервничают… Оно и понятно: командир роты с металлом в голосе проскрежетал перед строем, рубя кулаком воздух:
— Кто мне текст присяги и проверку в целом сдаст хотя бы даже и на четверку, поедет у меня служить к ё…й матери на Чукотку, в «Тмутаракань». Понятно? Это я вам обещаю. Я вам это устр-рою, век меня будете помнить. Кому не ясно? — рычит командир учебной роты. — Повторяю: текст знать только на «отлично». Проверку сдать только на «отлично». Всем понятно? Не дай Бог, иначе!
И мы, насмерть запуганные тараканьей тьмой энергично зубрим хором и поодиночке, сидя на занятиях, на перерывах, перед столовой, на очке в туалете, в бытовке, перед сном, во сне — везде. Текст внешне вроде простой-простой, но запоминается почему-то плохо. Я в школе, когда проходили Пушкина, не только выучил кусок «Письмо Татьяны», и «Мой дядя самых честных правил…», как тогда рекомендовала литераторша, а ещё один, другой. Почему три, вместо одного? Не знаю. Просто так. Мелодика очень понравилась, и текст, конечно, и вообще… Открыл, не глядя книгу где открылась, и… Где открылась, там и выучил:
«Враги… Давно ли друг от друга их жажда крови отвела? Давно ль они часы досуга, трапезу, мысли и дела делили дружно… Ныне злобно, врагам насмешливым подобно, как в страшном непонятном сне, они друг другу в тишине готовят гибель хладнокровно…», ну и так далее. Выучил за пару часов, легко и запросто, как песню. Теперь помню и «Письмо Татьяны», и про «дядю самых честных правил», и про дуэль. Вот где сюжеты, вот где чувства, вот где эмоции… А тут, «…не щадя жизни и самой крови… пусть меня покарает гнев и презрение…» Тьфу ты, ёшкин кот! Если вдуматься, — какая-то дурацкая клятва на самозаклание.
Смысл её предельно простой: на голой возвышенно-патетической основе, ты, молодой солдат, добровольно подписываешься своей, абсолютно конкретной молодой жизнью, при этом, еще и гордиться этим должен. Оно и понятно, почему должен, — клятва-то на верность Родине, не меньше. А это, что-то же да значит, правильно? Относительно радости и гордости я, Павел Пронин, не могу твёрдо сказать, они прошли стороной, а вот чувство ответственности, и какой-то возникшей не осознанной опасности, от её тревожного смысла, я, например, ощутил. Это и закрепилось. Впрочем, тема эта ни у кого, ни каких вопросов не вызвала. Все это, вижу, принимают как должное, как необходимый, когда-то и кем-то установленный армейский ритуал. Главное другое: не попасть бы в ту Тмутаракань. Но текст, как не крути, не «поётся» и не запоминается.
Наверное, сказывается наш почти трехмесячный марафон нервных и физических встрясок. Наша психика и весь организм не успевают выходить из состояния шока или ступора, в который его вгоняют раз за разом командиры и армейские жизненные обстоятельства. Все эти встряски выматывают душу, иссушают тело, притупляют память. Память никак не хочет работать по меркам ротного командира — только на «отлично». Она, как предохранителем, чем-то мудро так, предусмотрительно, отключается. Не адаптировались мы ещё, наверное, не пристроились…
Зубрим… зубрим…
Время уходит, выходит…
Уходит быстрее чем песок сквозь пальцы, а текст на «отлично» никак. Эх!.. Мы уже отчетливо видим — почти всем светит только Чукотка. «Чукотка-икотка!..» Уже нашли её на карте, дико ужаснулись её — хрен знает где! — местоположением… «Это что ж получается… Там же… — выпучив глаза, горестно чешем затылки, все понимают, — там же холода! Как говорится, круглый год — рукой отламывай, ногой откатывай!» Это из солдатского юмора про туалет на улице. От одного только названия внутри уже все леденеет, и от холода, и от страха.
Такую тоску нагнал на нас ротный этой своей Чукоткой, что мы уже и смирились с ней: «Да и х… с ней, с этой Чукоткой». Крылья повесили, сушим весла…
Короче, ждём.
— Ребя, смотри, кто это?..
19. О! Ты еще и музыкант…
Да, интересно, в роте появились какие-то гости: несколько незнакомых старшин сверхсрочников. Пройдя мимо отдавшего им честь дневального, они, вместо положенного по уставу приветствия, небрежно кивнули головами: привет, мол, парень. «Непорядок, — отмечаем взглядом нарушение, — не по уставу это… Ты посмотри, какие пижоны…» Гости прогулялись по роте, руки в карманах, покрутили туда-сюда головами, осмотрелись, и ушли в нашу канцелярию. Кто такие, чего надо? У них и эмблемы другие, специальные: связь, авто, лира. О, лира! — музыкант, значит. Это обстоятельство меня очень обрадовало, как приятной волной окатило. Лира живо и ярко напомнила родной и близкий для меня скрипичный ключ, ноты, веселые и интересные репетиции… Но это было где-то там, давно, как в сладостном не реальном сне, в далекой и цветной жизни. Я и забыл. В прошлом…
Я ведь тоже музыкант. Правда, это было там, на гражданке. Какой уж из меня теперь музыкант? Растопырив пальцы, с тоской и скепсисом рассматриваю свои руки. Моими пальцами теперь только людей пугать из-за угла. Руки в ссадинах, коростах, грязь глубоко въелась и уже не смывается — горячей-то воды в роте нет, ногти черные и обломаны. Видеть противно. У нас и лица, почти у всех такие, можно сказать задубевшие. Но ничего, мы привыкли, узнаём друг-друга. Кстати, сквозь стёкла очков разглядывать руки еще противней: увеличивают же, как микроскоп какой… Пальцы, вижу, стали толстыми, опухли и торчат как сардельки. Сардельки! Кстати, а вот мясные сардельки, это хорошо. Очень бы даже сейчас хорошо! Желудок — гад, как не спал! — тут же болезненно отреагировал на приятное воспоминание о сочной мясной сардельке обильной слюной во рту. Скрежетнул, что называется пустыми жерновами, только пыль поднял.
— Эх, сейчас бы настоящую мясную сардельку! — от расстройства, автомат чуть не брякнулся у меня из рук на пол. Какая всё же приятная и желанная эта тема — еда, напрочь всё вырубает.
— Нет, лучше много сарделек. Или бы колбасы сейчас батон. О-у! Тц-ц!
— Нет, мужики, лучше два батона и сразу…
Как сильно жрать хочется — спасу нет. У ребят мечтательно заблестели глаза, и у всех включился глотательный рефлекс.
— Карто-ошечки бы еще с лучко-ом!..
— А я люблю пельмени со сметанкой и блинчики с мёдом.
— Эх, белого бы хлебца… молочка бы парного.
— Эй вы, мечтатели, ё… в нос! — неожиданно обрывает сержант. — Ну-ка, заткнитесь там! Молочка бы им, понимаешь… от молодого бычка. Раскатали губу. Трите быстрее автоматы, а то я вам щас, бля, еще по одному автомату добавлю. — Изящно ставит точку.