Таким вот примерно образом и гасятся в армии благородные фантазии и воображение в направлении гастрономических этюдов и их экспромты. Никакой тебе, понимаешь, лирики, никакой поэзии, одна плоская серая армейская проза. Эх!.. Трите, говорит… А мы, что делаем? «Терём и сидим, сидим и терём»!
Чистим! Вот что мы делаем.
Мы в это время, как вы понимаете, были заняты. Кстати, в армии, я заметил, мы, солдаты, все время обязательно должны что-нибудь делать: подметать, передвигать, убирать, чистить, разбирать, бегать, носить-таскать, шагать, мыть… как провинившиеся! Если ты, вдруг, случайно остановился, тут же окрик: «Чё встал? А ну-ка, давай, давай…»
Сейчас наша рота на практике утверждает суть народной пословицы: «Терпение и труд всё перетрут». Трём, после очередных стрельб, разбредясь по центральному проходу роты, автоматы, чистим оружие. Каждый свой автомат. Самое длительное, и очень важное, в этой процедуре — отчистить от нагара выемку поршня возвратного механизма. В армии для солдата не предусмотрено никаких других средств для снятия нагара, кроме мягкой фланелевой тряпочки, которой нужно очень долго тереть маленькую зеркальную выемкочку и другие не менее важные детали автомата. Трёшь, что называется, «от забора до рассвета». Правильнее сказать, пока твою работу не примет старшина либо командир отделения. За всеми этими действиями очень внимательно и строго наблюдают командиры. Обязательно, раз за разом, возвращая на доработку, находя микронные погрешности.
А мы, к слову, кто не знает, народ пытливый и ушлый. Мы уже знаем несколько хитрых солдатских средств помогающих ускорить такую работу. Правда, они нам категорически запрещены и находятся за пределами дозволенного. Ну и что из того? Правильно, и мы так думаем: раз помогают солдату быстро выполнить задание, значит, должны применяться, и нечего тут… В общем, раскрываю солдатский секрет. Стоп. Один, пожалуй, момент, одно уточнение.
В той, солдатской военной присяге, которую мы сейчас заучиваем, говорится, что я никогда не раскрою врагу военную тайну, никогда. Так вот, здесь не тайна, а солдатская хитрость, значит, можно. Да и не врагу я рассказываю, а своим. Как говорится — большая разница!
Запоминайте: хорошо снимается пороховой нагар с поршня возвратного механизма, если его потереть жесткой шерстяной поверхностью. Для этого отлично подходит солдатское одеяло, валенок или шинель. А еще лучше, если вращательным движением потереть его об известку, ту, которая на стене. Это точно, это проверено! Известка вообще идеально подходит. Только всё это нужно делать очень незаметно от командиров. Им очень не нравится наши хитрости. Ещё нужно помнить и не упускать из виду стукачей, этих — тренирующихся на ефрейторов. Правда, теперь они, после нескольких наших внушений в «тёмную», да и в открытую, заметно притихли. Стучат, но уже там, где и без них просто скрыть невозможно. Короче, это нужно делать осторожно.
Если командир заметит, как ты трёшь поршень об известку в стене, — о-о, страшный разнос и внеочередной наряд тебе обеспечены. Вдобавок свой автомат дочистишь с сержантскими придирками, и еще один, прицепом, любого из младших командиров. И в дальнейшем, долго ещё будешь у них на примете, до тех пор, пока кто-нибудь другой не провинится и не переведет на себя их внимание.
Младшие командиры своё оружие вообще, например, никогда не чистят. Зачем это? Для этого вокруг достаточно молодых солдат. Придрался к кому-нибудь из молодых, и всё. А чего там, придраться-то к бесправному солдату: раз, два, и наказан боец. Отдыхай себе, «Вася». Это потом, со временем, таким вот образом молодого солдата научат не служить, а хитрить, уклоняться от службы, перекладывать её на других, менее опытных, менее сообразительных солдат. Такие, к сожалению, всегда в армии есть, как им не быть.
Зная о вероятном наказании, мы, тем не менее, ищем малейшую возможность, чтобы воспользоваться любым из известных «запрещённых» приемов, и сократить время отупляющей работы. Не спеша, как бы между прочим, прогуливаемся с этой железкой от автомата по казарме, для видимости, трём мягкой фланелькой. Перемещаемся по роте туда-сюда, демонстрируя правильные уставные действия по чистке оружия. Где группками, где по одному приближаемся, как бы случайно, то к вешалке, то к кроватям, то трёмся около стен. Мимоходом, как бы просто так и вполне естественно, с небольшим усилием, ширк-шёрк! — поршнем возвратного механизма о подвернувшуюся жесткую поверхность… Уже веселее она блестит, уже улыбается! Глядишь, и работа идет быстрее.
Стены в помещении роты, в ряде мест, со множеством уже готовых углублений. Как после стрельбы по мухам. Их и искать не нужно — только вставляй железку в углубление и — шёрк-шёрк! А шинели или одеяла вообще всегда рядом с нами, всегда под рукой. Вот же она, койка-то. Короче, три себе, да три, только незаметно…
Так вот, про лиру!..
Сижу, тру детальку возвратного механизма, и что-то загрустил совсем — задумался о пользе солдатского труда в пожирании времени. И в общем шуме летящего к коммунизму военного паровоза («Наш паровоз, вперёд лети…»), не сразу и расслышал окрик дневального:
— Пронин!. Эй, Пронин, ёпт… Ты глухой, там, что ли? Тебя в канцелярию… Бегом!
И наши ребята меня уже толкают:
— Пашка, Паха, уснул? Тебя в канцелярию!
— Меня?!
— Да! А за что это тебя, а? Чё такое? — сочувственно и обеспокоено заглядывают мне в глаза.
Дело в том, что вызов в канцелярию, это всегда плохой знак для нервов. В канцелярию нас вызывают очень редко и, как правило, всегда только на какой-нибудь разнос.
У меня внизу живота, как перед ночной тревогой, сразу всё противно захолодело, завибрировало, настраиваясь на какую-то очередную неотвратимую неприятность. Не пойму, что я не так сделал? где? когда? Ищу и не нахожу ответа.
— Н-не знаю, — пожимаю плечами, откладываю работу и плетусь на вызов.
Поправив на голове шапку, расправив гимнастерку, стучусь в дверь. Слышу: «Да-да, войдите». Вхожу. Прикрыв дверь канцелярии, докладываю старшему по званию:
— Товарищ лейтенант, — чуть с запинкой, — рядовой Пронин по вашему приказанию прибыл, — насторожённо докладываю. В канцелярии трое: Ягодка, старшина и тот, который с лирой.
— Проходи, дорогой, — лейтенант приглашающим жестом указывает на середину комнаты. — Ты, оказывается, у нас еще и музыкант, да? — весело, и с явной усмешкой в голосе задает совершенно неожиданный для меня вопрос.
В руках у Ягодки тоненькая папка «Личное дело». Наверное, моё. Все находящиеся в канцелярии солидарно, тоже с иронией, криво усмехаясь, рассматривают меня. Все, кроме того старшины — с лирой.
— Да, вроде… — неуверенно говорю. — Был раньше. — Голос у меня какой-то скрипучий, незнакомый, севший от волнения. Прокашливаюсь. Вспомнив про свои руки, пытаюсь спрятать их за спину.
— Ну ты проходи, проходи. Не стесняйся! С тобой хочет поговорить старшина полкового оркестра, — и поворачивается к гостю: — Товарищ старшина, вот это и есть Пронин. — Как бы говоря: ну, видите же, ошибочка вышла.
— Да-да, спасибо, — оглядывая меня с ног до головы, несколько разочарованно тянет старшина.
Возникает пауза.
Я стою посреди комнаты, прячу глаза, переминаюсь с ноги на ногу и неожиданно чувствую, как жар стыда заливает мое лицо. Мне стыдно! Да, стыдно! Я здесь, в армии, совсем забыл, что я — музыкант! Мне становится очень стыдно перед этим старшиной, который с лирой, за мою грязную, мешком, робу, за обмороженные щеки и уши, за грязные, побитые руки в ссадинах и царапинах.
Все продолжают меня с усмешкой изучать: музыкант, оказывается, среди нас нашёлся! Неожиданно!
— А что вы заканчивали? — прерывает затянувшееся молчание старшина.
— Музыкальную школу.
— По классу?..
— Баяна, — отвечаю.
— А дальше?
— Перед армией два года работал во Дворце культуры аккомпаниатором в танцевальном и хоровом, — отвечаю уже чуть свободнее, а что терять?
Все, в том числе и старшина, приподняв брови, уже с другим, более заинтересованным выражением на лицах, внимательно слушают меня.
— В Братске?
— Да, там.
— Не да, а так точно! — сердитым голосом поправляет Ягодка. — Не забывайся, Пронин, не в филармонии…
— Так точно, — повторяю.
— А… — старшина спотыкается от ягодкиного замечания, и, глядя на мои руки, нерешительно спрашивает: — А сыграть сейчас что-нибудь сможете?
— Н-не знаю, нужно попробовать.
Я действительно не уверен, что такими пальцами смогу сейчас что-либо сыграть. И не готовился к этому, в мыслях не держал — кому нужен в армии баян? Даже если бы и хотел этого, пальцы всё равно бы не уберег. Кому тут нужны мои пальцы?.. Это же армия, а не филармония, как говорит Ягодка. Чтобы мои пальцы были в форме, мне нужно минимум три-четыре часа в день только одних непрерывных упражнений, и потом, вечером, как раньше, четыре часа репетиций. А тут, какие репетиции? Я и не знаю, есть ли здесь вообще музыкальные инструменты, кроме пионерского барабана и горна. Да я и забыл давно об этом. Как-то уж очень быстро все прошлые навыки повылетали из головы…
— Товарищ лейтенант, а у вас в роте случайно не найдется баян? — поворачиваясь к Ягодке, спрашивает старшина-музыкант.
— Как нет, конечно, есть, — почти радостно заявляет замполит, — в каждой роте должен быть. У старшины в каптерке или дома, да, старшина? — усмехаясь чему-то своему, весело сообщает лейтенант.
— Почему дома? — басит старшина. — Здесь он, в каптерке. Щас будет, — подхватывается с места и, недовольно зыркнув на лейтенанта, выскакивает за дверь.
Молчим! О чем говорить?
Ждём…
Слышу, возвращаясь, грохочут быстрые шаги. Вякнул, случайно нажатыми клавишами инструмент. Есть?! Хлопнув дверью, старшина протягивает мне инструмент. Баян! Да, баян… Обычный, учебный, половинка. Даже не тульский. «Кубань» или «Казань» — не поймешь. На боковой крышке сиротливо красуются последние оставшиеся от названия буквы «…ань». С какой-то горькой радостью вдыхаю особый, привычный и родной запах музыкального инструмента. Едва касаясь пальцами, только подушечками пальцев, провожу по мягкой и теплой, на ощупь, клавиатуре… Глажу. Соскучился!.. Баян, с нежной, зеленого цвета, перламутровой отделкой, с одним ремнем. Сажусь, подгоняю ремень, пробую инструмент, примеряюсь к клавиатуре. Вначале прогнал, прислушиваясь к звукам и пальцам хроматическую гамму вверх и вниз. «Да, баянчик, сильно потрепали тебя армейские годы и разные руки». Некоторые звуки жалобно дребезжат, сипят. Ага, тут «язычок» простудился-надломился… окислился… Оп… Вверху нет двух клавиш-пуговиц — железные крючки торчат… А внизу «ля» и «фа диез» западают. Вдобавок, где-то в мехах есть дыра, быстро воздух уходит, не держит объёма. Понятно: не инструмент, а инвалид-дуршлаг, в общем. «Ой, а мои пальцы-то, пальцы… как деревянные (кошмар!), совсем тяжёлые. На ломаных арпеджио уже спотыкаются. Это плохо!» С удивлением замечаю свои недостатки. Раньше такого не было… Что можно играть такими пальцами?.. Ни настроения, ни вдохновения, и на пальцы ничего не приходит.