После восемнадцати часов, с остывающими в ушах звуками патетической оркестровой военной духовой музыки, музыкант-срочник — мы помним: краса и гордость полка! — теперь уже внешне и внутренне абсолютно погасшая краса, от ощущения предстоящей встречи с непредсказуемой в отношении к ней, красе, всей роты в целом, боком, совсем незаметно, просачивается в её душное расположение… незаметно. Ха, незаметно, как бы ни так! Уже в паре-тройке шагов от дверей его настигает радостный вопль дежурного по роте: «А-а, молодо-ой, — как прямо специально тут тебя весь день и дожидался, — попался! Ну-ка, подь сюда!.. — Естественно топаешь — куда деваться! — в ту радостно ждущую тебя «пасть», хотя первоначальные планы были совсем другими: главным образом, затеряться в мрачных лабиринтах расположения роты… — А ты чё это здесь, сачёк, болтаешься без дела, как говно в проруби, а? — Играет кот когтистой лапой полу-придушенной уже мышью. — Чё, такой уж хитрый, да?»
Стоять нужно обязательно молча, на вытяжку (как штык), по опыту зная, другое и не предполагается. И с ответами можно не тужиться, они здесь никого не интересуют. Да и что можно на это ответить?.. «Такой хитрый, да?.. — не столько спрашивая, сколько убеждая себя, и присутствующих при этом других развлекающихся любопытных солдат роты, переспрашивая, разминается младший командир. — Музыкант, что ли уж такой сильно, да? Ойстрах, что ли ты у нас, или Жопен, а? — присутствующие радостно и весело хохочут над «променадом» корефана, ловко это, мол, сержант подъеб… молодого. — Пойдем, Чайковский, пойдем, я тебе — там! — наше лебединое озеро приготовил…» Гы-гы-гы! Ха-ха-ха!.. Веселится рота.
То же самое, в той же люминиевой тональности, звучит партитура в отношении и тех солдат-музыкантов, кто едва-едва перевалил на начало второго года службы — «салаги» еще.
— Эй, сал-лага! Ты где, сейчас должен быть, бля, а? Ну-ка вали отсюда, на хрен, куда тебя послали… чтоб я тебя долго не видел!..
В этой команде вообще всё не понятно, но зато абсолютно точно… Код, потому что такой: тебе нужно срочно загаситься. Почему именно так? А потому, что мы, прикомандированные, своим присутствием — так в открытую говорят все командиры, от комроты вверх и вниз — «разлагаем «на хрен» всю железную дисциплину в роте, понимаешь». Одним только своим присутствием… А нам казалось, мы, там — тише воды, ниже пыли.
Проводя такого рода воспитательную работу над музыкантами, например, командование роты сознательно противопоставляло нас всему личному составу. Это было и не трудно. Рядовые солдаты-срочники в течение дня, не видя нас рядом с собой в строю, на работах и занятиях, справедливо полагают, что мы службу — как они! — не «тащим», что мы сачкуем. По общему их мнению, это несправедливо. И вечером с удовлетворением наблюдают: «Гля, пацаны, как «батя» сачков-музыкантов опять долбает!».
Гоняя таким образом музыкантов и только музыкантов, — спортсмены вообще практически в роте не жили, всё где-то на сборах, да на соревнованиях, другие солдаты — свинари, например, находили для себя железные предлоги не появляться в роте круглосуточно. Там, у них, то срочные опоросы, то постоянный карантин, то непрерывный забой, со свежей разделкой… всё это непременно круглосуточно. Причем, они пользовались каким-то особым иммунитетом самого начпрода дивизии, а значит и всего командования полка. Кто еще? А, писари… Да, писари! Был у нас такой в полку почти «отвязанный», был. К счастью для ротного — один. Он, писарь, к тому времени только-только перевалил на второй год своей службы. Салага ещё, по фамилии Лиманский. Как раз, тот, если помните, который ефрейтор и с пробором на голове… Который в строевом отделе меня к «Коноёбову» послал, в первую роту к старшему лейтенанту Коновалову, то есть. Помните? Вот он. Салага вроде ещё, а уже при всей роте показывал «зубы» самому «бате», промывал ему мозги (мозги, с ударением на «о»). Находил свои канцелярские штучки-дрючки, «отмазки», опасные даже для замаха на них. Тот ещё наглец, по мнению ротного, разгильдяй, и всё такое прочее.
Ещё к роте приписан был один солдат — числился! — художник-фотограф. С ним вообще какая-то тёмная ситуация была. Его в роте вообще, по моему, никто не знал. И я, естественно, тоже. Ни на построениях его никогда не было, ни на занятиях, ни на плацу, ни на отбое. На вечерней и утренней проверках, правда кричали его фамилию, но, как бы обезличенно, так, и скороговоркой, чтоб не задерживаться. А самого… Даже и не знаю, кто это такой!
Как в роте такое может быть, спрашиваете? Ну, говорю же, не знаю ещё, не разобрался пока. Как разберусь, обязательно расскажу.
О них, наших братьях «по несчастью», я, конечно же, еще расскажу, но чуть ниже, в свое время.
Так уж получилось, что мы, музыканты, на одну свою бедную солдатскую душу имели по два, не менее, высоких амбициозных командира. Каждый, из которых, заметьте, со взаимоисключающей, для нас именно, философией.
Один из них, наш дирижер майор Софрин, уважал только военную оркестровую музыку и кое-какую, естественно, классику. Ту музыку, которая предписывалась главным Политотделом МО СССР и всеми дублирующими отделами, включая оркестровую службу Округа, до самого последнего исполнителя, до нас значит, музыкантов. Эта музыка и была у всех на слуху. Всё остальное находилось за пределами высокого вкуса военного дирижёра, и, естественно, начальственного его внимания. Нас, срочников, как, впрочем, и всех остальных, он особо, кажется, и не примечал. Как те колокольчики, которые висят сами по-себе на сбруе его красивой породистой лошади — военном оркестре — бодро и уверенно мчащейся по накатанной армейской колее жизни. Ну, бренчат там себе где-то у морды лошади или под брюхом, и пусть бренчат. Считал, что в полку, для него именно, есть только один высший командир: начальник политотдела дивизии… чуть ниже — командир полка, за ним начальник штаба полка (Последний график дежурства офицеров по полку составляет.) И всё. Три человека, а по сути один — Политотдел. Политотдел музыку заказывает, читай — идеологию. Да и вообще, Политотдел, как говорится, это вам не что-нибудь там такое, понимаешь, это… кнут и пряник в одном лице. С высоты такой ответственности военный дирижёр майор Софрин, для нас срочников и музыкантов сверхсрочников, был единственным прямым начальником, и только… Уж он-то в этом абсолютно уверен был. Никто, кроме него. А вот другой офицер, который ротный, Коноё… эээ… старший лейтенант Коноводов, простите (в полку как большой переросток, второгодник словно), совсем по-другому считал.
Про его отношение к музыке не скажу вообще, чтоб не обидеть ни его, ни её, а вот про своеобразную «заточенность» на подчёркнуто-подобострастном подчинении ему — нас, солдат, — «встать-сесть» — должен отметить: ничего не признавал. Или так вдолбили ему где, или это характер такой, не знаю. Командир он, в общем, и всё. Причём, первый и единственный — для нас, солдат. У него тоже была своя «ранжирная» шкала. В неё входили: конечно же, командир полка — главная служебная зависимость — несколько ниже, по боевой, служебной линии, командир дивизиона майор Онищенко — из бывших ротных! — и он сам, замыкающий, — командир роты старший лейтенант Коновалов. Всё. Другие и близко не стояли. В том числе, да хоть «золотые», пусть и дирижёры!
Ладно бы, если б это было только его личным мнением. Каждый человек имеет право на недостатки… Но не офицер. Не командир, я думаю. Серьёзно! Дело в том, что все его недостатки, которые он может и скрывает, не говоря про те, которые явно на поверхности! — в геометрической прогрессии увеличиваются в роте начальственными возможностями всех его заместителей от зам. комроты, до командиров взводов, всем сержантским составом, стариками срочнослужащими, и даже салагами… которых одна треть в роте… Нюх такой, потому что у всех замов развит — угадывать!..
Пока ты «молодой» — приходилось терпеть. Потому что положено всё терпеть. По-ло-же-но! В Армии, если хотите знать, кроме общего устава, в каждом подразделении свои уставы, свои!.. В которых негласно всё расписано: кто есть кто, кто — где, и кому что можно! И всё. В которые ты, молодой, со своим предложениями, тем более с претензиями — «не моги», не суйся. Изменения вносить не можешь. Не-мо-жешь, понятно! И не пробуй. Пока не станешь «стариком». Хотя… Короче, всё зависит от «бати».
В случае с Коноёб… простите, с Коноводовым, чубы трещали главным образом только у нас, музыкантов-срочников, и прочих разных других прикомандированных. Если они вдруг, бедняги, подворачивались, а подворачивались, конечно, в основном мы.
Так ведь и в оркестре нам двоевластия не прощали, нет.
— Товарищ старшина (оркестра), почему наши срочники опять опоздали на занятия, а? — Выстроив нас, музыкантов-срочников перед всем оркестром, громко сердится дирижер даже на секундное наше опоздание.
— Там ротный, это… тов… — кто-нибудь из срочников осторожно информ…
— Пошел он, на хер, понимаешь, этот ваш р-ротный! — как порох от спички, перебивая, мгновенно взрывался майор. — У вас кто, в конце концов, прямой начальник — я или р-ротный, а?
— Вы, товар…
— Вот и посылайте его прямо от моего имени на… — в этом месте дирижер иногда точно называл конкретный адрес места назначения, а иногда, с ним происходила выразительная интеллигентная заминка. Музыканты сверхсрочники — весёлые, отзывчивые ребята — навострив уши и задержав дыхание, молча, с тайным восторгом — хохма же с утра, чуваки, ну! — с любопытством ждали: куда это майора сегодня вынесет? А он, выдержав вкусную — смачную паузу! — с негодованием пожевав губами, брал себя в руки, сдерживался и находил-таки мягкую, но достойную его должности форму выражения адресности конечного пункта назначения своевольному ротному. — Куда подальше, понимаешь!.. Гха-гхырр!.. — Не очень определенно, но мудро заканчивал дирижер, с покрасневшим от негодования лицом. Пару минут отпыхтев, остывая, бросал приказание старшине оркестра, будто перчатку оземь, как последний гвоздь в крышку. — Вы разберитесь там, Лев Валерианович, с этим, понимаешь… ммм… гха-гхырр… р-ротным.