Не важно — сеанса не будет сегодня. Алексеев стоит возле лестницы у клуба и придирается к каждой подходящей роте. Один из самых ненавидимых нами «шакалов» части. Огромное пузо, высоченная тулья фуражки, брюки мешком и глумливая морда облаченного властью пропойцы. В руке неизменный кистевой эспандер, за что в штабе его кличут «Жим-Жимом».
Замполит сегодня трезв и не в духе… Взмахом руки разворачивает очередную роту на плац перед учебной казармой и объявляет час строевой. С песнями.
Народ матерится и плюется. Вечер душный, в воздухе полно мошкары — лезет в глаза и рот.
Фильм смотрели раз десять уже, «Белое солнце пустыни». А все равно жаль. Хороший фильм, мне нравится.
У Гитлера, я знаю, в кармане резинка-«венгерка» — бить по ушам засыпающих бойцов. Любит он ходить на фильмы. Ох, как любит…
Наш взвод тоже попадает под раздачу — за грязную подшиву у Укола и нечищенные сапоги у Нади.
Как разглядел-то, в сумерках…
Взвод разворачивают и отправляют в казарму приводить внешний вид в порядок.
— Ну, бля, пиздец тебе, воин! — шипит идущий сзади Нади Гитлер. Раздаются характерные глухие удары — Надя получает несколько раз сапогом по икрам и едва не летит носом вперед.
— Ты охуел… — нервно оглядывается сержант Колбаса. — Леша на плаце!
Проходим мимо марширующих «мандавох» и «мазуты».
— О, бля, коней сразу в стойло! — машут нам руками из строя. — И здесь шарятся на халяву! А нам — плац топтать.
Конских фамилий во взводе не осталось ни одной, но кличка прилипла намертво, со старых времен еще.
— Иго-го, бля! — кричат наши духи боевой клич взвода. — Иго-го! Взвод охраны, иго-го!
Колбаса приказывает херачить строевым, что все и выполняют с азартом. Есть что показать. Строевая у взвода — лучшая в полку. Лицо части, как-никак. До кремлевских нам еще далеко, но год почти ежедневной строевой даром не проходит.
Замполит — его толстая туша маячит на другом конце плаца — показывает на нас и что-то кричит. Может, в пример ставит. Или развернуться требует, чтобы доебаться за «иго-го»..
— Не видим и съебываем! — командует сержант.
Сбегаем по лестнице мимо спортгородка, строимся, закуриваем, и уже не спеша идем в казарму.
Позади ревут про солдата и выходной марширующие роты. Долетают команды: «…вое плечо…ред!..агом марш!..»
— Надя, как придем — беги сразу вешайся, — говорит Укол. — Мало того, что в грязных сапогах лазишь, так у тебя еще и дедушка неподшит…
Надя получает кулаком в спину от Укола и тут же — подзатыльник от Кицы.
Кепка слетает с головы бойца. Он пытается ее поднять и тут же огребает пинок от сержанта:
— Куда, на хуй, из строя?!
Проходим метров двадцать.
— Взвод, стой!
Колбаса подходит к Наде вплотную.
— Рядовой Надеждин!
— Я!
— Головка от хуя… Где ваш головной убор?
Надя дергает головой куда-то в сторону:
— Там… Упала… Упал.
Взвод гогочет.
— Упа-а-ал?.. — изображает сержант удивление и оглядывается по сторонам. — Ну ладно…
Никого. Густые сумерки. Ни ветерочка. Небо на западе светло-лиловое, как манная каша с вареньем. На его фоне чернеет высокая труба котельной.
Смотрю на нее и вспоминаю вдруг свою первую ночь в части, когда нас вели этой же дорогой в баню. Так отчетливо, что встряхиваю головой.
Забыть. Забыть, как сон дурной.
— Рядовой Надеждин — вспышка с тылу!
Надя бросается на асфальт.
Колбаса отправляет его за кепкой. Ползком.
Все, кроме духов и шнурков, разбредаемся по обочинам. Снова закуриваем и яростно отмахиваемся от комаров. Дым почему-то комаров не пугает.
Надя, извиваясь всем телом, подползает к своей кепке. Колбаса опережает и пинком отбрасывает ее в сторону.
Стоящий невдалеке Кувшин кривится.
— Что, — подхожу к нему. — За друга обидно? Ну, заступись.
Кувшин молчит.
— Кстати, воин… — мне скучно, и хочется разговора. — Ты когда стихи про Москву выучишь?
— Я книжку взял уже в библиотеке. Только это не Лермонтов про Москву писал. Пушкин.
Озадаченно смотрю на него.
— Бля… А ведь точно — Пушкин. «Евгений Онегин», главу не помню. Пиздец, приехали. Еще год — и школьную программу забуду. Ты «Записки из Мертвого дома» читал когда-нибудь? Федора Михалыча?
— Нет, — нехотя отвечает Кувшин.
Вижу, что разговор ему в тягость. Кувшин наблюдает за ползающим туда-сюда другом. Странно, но они — крепкий, дерзкий, сжатый как пружина Кувшинкин и сломленный, опускающийся все ниже Надеждин — друзья. Остальные из их призыва от Нади отвернулись давно, и при случае чморят не хуже нас. Кувшинкин же, по непонятной мне причине, единственный, кто называет его по имени и как может, помогает.
Осенники играют кепкой в футбол. Надя ползает туда-сюда, временами пытаясь встать на карачки. Едва он приподнимается, получает пинок и падает. Похож на полураздавленную гусеницу.
Еще немного ползания, и от формы одни лохмотья останутся. Новой ему взять негде, подменку тоже никто не даст. Завтрашний утренний осмотр будет не самым счастливым в его жизни.
Почему Кувшин дружит с ним, что он нашел в нем — не понимаю.
— А зря не читал. Ты бы вот лучше в Москву не хиппарей гонять ездил, а в библиотеку…
Хочу рассказать Кувшину о плац-майоре из «Записок…», любителе запрещать и наказывать. Как тот лишал арестантов театра и как маялись они потом в бараках. Удивляюсь, что помню какие-то книги еще. Наверное, просто тема близкая…
Но вместо этого дергаю Кувшина за ремень и тыкаю кулаком ему в живот:
— Не рано ослабил, а, военный? Встал смирно, сука!
— Колбаса, шухер… Шакалы… — негромко говорит кто-то из шнурков.
Из казармы первой роты выходит пара офицеров.
Быстро строимся. Надя, взмокший, тяжело дышащий, получает, наконец, свою кепку.
— Ты больше не теряй имущество, воин, — усмехается Кица. — В друхоряд с башкой отобью.
Приходим в казарму. Надю сразу тащат в умывальник, выставив одного из бойцов у двери.
— Бля буду, повесится он скоро, — говорю Кице.
Кица пожимает массивными плечами.
Шаримся по казарме, в поисках занятия. Народу мало, время ранее. Скука. Муторная, беспросветная.
Стоп…
Внимание привлекают не то удары в гонг, не то по наковальне. Кто-то что-то «робит» в бытовке.
Заходим. Ну, конечно…
На табурете, с зубилом и молотком в руках, восседает Вася Свищ. На другом табурете перед ним лежит массивная дверная петля. Вася приставляет к ней зубило и со всей дури лупит молотком. Звон и грохот стоят страшные, до дрожи стекол. Табурет подпрыгивает, но Вася удерживает его ногой.
— Ты охуел что ли с тоски совсем, Вася? — интересуемся мы.
Вася, по обыкновению, улыбается.
— Пидковкы зробыть хочу, — поясняет он. — И дырдочкы вжэ хотовые есть, три штуки.
Табурет, служащий Васе верстаком, изуродован глубокими вмятинами. Вася упорно молотит и не сдается.
Мы с интересом наблюдаем.
— А обычные тебе не катят, да? — спрашиваю Васю в перерыве между процессом. — Ты уж сразу коньки себе прикрепи тогда — до дембеля не сносятся.
Вася степенно усмехается и продолжает свое занятие.
Не выдержав грохота, выходим с Кицей из бытовки. Пытаюсь закрыть поплотнее дверь, но что-то мешает. Смотрю под ноги — одна из половиц паркета приподнялась под сапогом и не дает до конца закрыться. Дверь массивная, обитая жестью по краю.
— Постой, не уходи, — говорю Кице и еще раз проверяю дверь. Наступаю на половицу и притягиваю дверь. Ее клинит в сантиметрах пяти от косяка.
— Зови кого-нибудь из духов, — подмигиваю Кице.
— Бойцы! — оживившись, кричит Кица в сторону спального помещения. — Бойцы, еб вашу мать! Бегом сюда!
Прибегают Новый, Трактор и Кувшин.
— Ты, — говорю Кувшину. — Съебал стих учить. После отбоя расскажешь.
Кувшин уходит, нарочито медленно.
— Резче, воин! — ору ему вслед.
— Теперь вы, — обращаюсь к Трактору и Новому. — Нужен доброволец.
Бойцы переглядываются.
— Че делать? — уныло спрашивает Трактор.
— Вот ты и будешь. Сейчас узнаешь. Новый, улетел порядок наводить!
Трактор остается один перед нами.
— Короче, слухай сюдой. Мы вот с товарищем ефрейтором поспорили, шо будет, если пальцы в дверь эту попадут. Вот он, — Кица тычет в меня пальцем, — думает, шо отрубит на хуй. А по-моему, тильки кости сломает.
— И нам надо установить, кто из нас прав, — подыгрываю Кице и киваю на косяк. — Клади пальцы.
Трактор растерянно смотрит на нас.
— Ребят, ну не надо, — губы его на глазах сереют. — Ну пожалуйста…
С Кицей такие номера не проходят.
— Какие мы тебе, на хуй, «ребята»! — толстый хохол ловко бьет Трактора в голень. — Суй руку, сука!
Трактор в отчаянии смотрит на меня. Наверное, после случая с сахаром вообразил своим другом.
— Че ты вылупился, как собака срущая? — спрашиваю бойца. — Делай, что говорят.
На лице Трактора полное смятение.
За нашими спинами начинает собираться публика — из тех немногих, кто не на плацу, а в казарме.
Вася Свищ, наконец отдолбив от петли плоскую пластину, с увлечением разглядывает ее, не обращая на происходящее внимания.
— Ты у меня повешаешься сегодня ночью, уебок, — угрожающе тянет Кица. — Писледний раз тоби ховорю…
Трактор делает шаг к двери, зажмуривается, закусывает губу и кладет пальцы на край косяка.
Кица распахивает дверь пошире. Незаметно наступаю на половицу.
— Глазки-то открой, а то уснешь, — усмехается Кица.
Едва Трактор открывает глаза, Кица со всей силы захлопывает дверь.
Трактор отдергивает руку.
Дверь ударяется о половицу и распахивается заново.
— Блядь, ну ты и мудак, — говорю Трактору. — Причем дважды. Фокус испортил, это раз. И руки суешь куда ни попадя — два.
— А башку бы сказали сунуть — сунул? Съеби, пока цел… — Кица тоже расстроен.
Трактор убегает в спальное помещение.