Гавр с другими князьями знаком явно не был.
— А может, — вдруг пришло в голову, — имеется в виду не звание, а, к примеру, прозвище? Помнится, читывала я французский романчик, повествующий о преступлениях тамошнего дна. Так там атамана бандитского вообще Король звали. А, каково?
Собеседник принялся вылизывать себя в неприличных местах, даже отвернуться пришлось.
— После такого целоваться ко мне не лезь!
Я сбросила туфли, ослабила ворот платья и плюхнулась на козетку, что располагалась напротив большого обзорного окна.
Ах, какие дивные погоды нынче стоят! Будто серпень на дворе солнечный, а не жовтень. Как это здесь называется? Бархатный сезон? Точно! Вот в бархатное платье я на бал и облачусь. Есть у меня одно такое, алое как грех, не особо для барышни подходящее, зато для горячей корсарки в самый раз. Придется еще кауфюра к себе в апартаменты зазвать, не может же Серафима Абызова в салон самолично идти. Знать бы еще, как оно делается, зазывание это. Раньше такими вещами у меня нянька занималась, куда надо шла, с кем следовало беседовала, денежку платила. Да и леший с ним, с прической. Будь Маняша сейчас здесь, у меня с утра на письменном столике и списки князей лежали, и парни местные были бы уже допрошены.
Я хихикнула. Будь моя Мария Анисьевна со мной, искать ее не пришлось бы.
Не путь в нем, а ключ, сказывала. Прикажете внутри ковыряться? Крампус еще этот вонючий. Но его нянька не упомянула… Хотя… Вот бы его, лиходея, с пристрастием допросить. Сама-то не сдюжу, так не перевелись еще соответствующие органы на земле берендийской. Интересно, а Зорин мзду берет? Вот было бы ладно: с меня денежка, а с него — арест с допросом.
О допросах за последние четверть часа думалось не единожды. О чем это нам говорит? А о том, что у тебя, чадушко, сведений недостача. Так чего ты в нумере запряталась? Ожидаешь, пока кто-то тебе в клювике искомое поднесет?
Я быстро поднялась с козетки, дернула шнурок звонка, призывая прислугу, и отперла дверь.
— Ванну мне приготовьте, — велела явившимся на зов горничным, — да помогите к обеду переоблачиться.
Дело вполне обычное, девицы нисколько приказу не удивились.
— Питомца моего накормить, — продолжила я командовать. — В кабинете бумага с вензелями закончилась, поднесите листов с десяток да конвертов плотных и сургуча для печатей.
Горничных вскорости стало вдвое больше. А уж когда я решила немедленно, еще до омовения, перекусить, в гостиной стало не протолкнуться.
Раздевшись, я закуталась в шлафрок и присела к сервированному у окна столику.
— В починку прикажете платье отдать? — Одна из девушек на вытянутых руках держала мой многострадальный утренний туалет.
— На помойку снеси, — грустно ответила я. — Погоди. Там в рукаве носовичок был.
Девушка суетливо перетряхнула лохмотья:
— Этот? Он вроде мужской?
Я выхватила платок:
— По моде!
Поискав глазами, куда бы засунуть добычу, я спрятала платок в один из ящичков секретера. Нумера в «Чайке» убирались ежедневно, обязательно же какая чистюля нынче же к прачкам платок отправит. Так что секретер я заперла.
После я откушала булочек с сыром, запила все чаем. А хорошо, что меня чародей пользовал, а не лекарь, к примеру. Два раза о камни спиной приложиться это не шутка. После эдаких экзерсисов мне пластом лежать пришлось бы не один день.
В ванне помощь мне нужна не была. Поэтому оставив девушек убирать со стола, а Гавра чавкать под столом колечком кровяной колбасы, я уединилась. Скинув шлафрок и изогнувшись лианою, осмотрела себя в зеркале. Даже синяков на спине не было. Ай да Зорин, ай да молодец.
От горячей воды и сытости меня разморило. Я ни о чем не думала. Любовалась колечками завивающегося к потолку пара да прислушивалась к бормотанию горничных за неплотно прикрытой дверью. Они, разумеется, сплетничали. Ну, то есть, я могла это предполагать, ибо в отсутствие постояльцев общались девицы на своем родном диалекте. Сарматский, нисколько не похожий ни на наше берендийское наречие, ни на французский, которым я владела вполне свободно. Вот ведь незадача, не сподобилась я хоть пару-тройку фраз на местном языке изучить. Хотя, чем бы мне эти фразы помогли? Язык это ведь даже не слова и предложения, он как жизнь, как сон, в нем многое от мелодики зависит, от интонаций. А славно бы как было, понимай я, о чем там за дверью разговор идет. Они же наверняка меня не стесняются.
Зевнув, я прикрыла глаза.
— Старайся шибче, эта сумасшедшая берендийская девица вчетверо против обычного за услуги доплачивает и нас не обидит… — Донеслось до меня уже сквозь дрему.
— Богачка?
— Ее папаша за горами такими миллионами ворочает, что весь Руян купить может со всеми нами на сдачу.
Это говорила та, что пониже ростом, у нее голос был под стать фигуре, основательный и негромкий. Нет, девицы вовсе не перешли на родной мне язык, просто я вдруг стала их понимать.
— Фрау Капзиш хвасталась, что ее Ганс на инженера выучился да после на одном из заводов Абызова работал. Сказывал, большие дела делает, что-то с железом да гномьей рудой.
Собеседница хмыкнула. Толстушка сказала:
— То-то же. Папаша на золоте сидит, а дочурка в чужом краю шуры-муры крутит.
— Да какие шуры-муры, Марта! Ни встреч, ни свиданий. Букеты от кавалеров, и те не берет.
— Это раньше было, Марта, до того, как ее любовный интерес к нашему берегу прибился.
Их что, обеих зовут Мартами? Вот умора! А первая Марта дело говорит. Приплыл князь Анатоль к руянскому берегу, все и поменялось.
— Приказной этот?
— Ага. Не успел причалить, принялся ее на руках таскать. Она, не будь дура, в обморок брякается, а он навроде рыцаря при королеве. Ты бельевую корзину с собой захвати.
Сейчас они уйдут, а я даже не успею пояснить, что с объектом моего интереса руянские девы не угадали.
Но ушла только одна, другая осталась сюсюкать с Гаврюшей.
— Котик, котик, кыс-кыс… Что ж ты такую странную хозяйку себе выбрал, бедовый? Старшаки уж так тебя приглашали, а ты ее избрал, странную, нездешнюю…
Гавр ворчал что-то в ответ. Почему-то по-кошачьи я понимать не стала.
Вода, кажется, остыла. Я заворочалась, щека прикоснулась к гладкому фаянсу.
— Прикажете помочь, барышня? — Толстушка говорила по-берендийски, заглядывая в полуоткрытую дверь.
Я таращилась на нее. Мне все приснилось?
— Помоги. — Я выбралась из ванны, обернулась в купальную простыню. — Как тебя зовут?
— Марта, — с книксеном сообщили мне подобострастно. — К услугам вашим.
— А подругу твою?
— Подругу? Элен.
— Ту, которая с тобою здесь прибиралась.
— Ах эту… Тоже Мартой кличут, только она мне не подруга. Она раньше в другом отеле работала, в «Ласточке».
— Понятно. — Понятно мне не было. — Скажи что-нибудь по-сарматски.
— Чего? — Марта удивленно округлила рот на последнем «о».
— Стих, песню, что-нибудь длиннее трех слов.
Видимо, Маняша действительно горничных не обижала. Марта послушно отбарабанила нечто рифмованное и ритмичное.
— Считалка, — выдохнув сообщила она. — Пастушок пришел на луг и встретил летнюю овечку черную, зимнюю овечку белую и… просто овечку, летних три, зимних три и три…
По-сарматски я не уразумела ни словечка, так что перевод оказался не лишним.
— Каких? — быстро спросила я, когда Марта замолчала.
— Чего?
— Третья тройка овец какая?
Кажется, сегодня весь персонал отеля получит новое подтверждение безумия папенькиной дочки Серафимы Абызовой.
— Это не его овцы были, — после паузы сказала девушка. — Дикие, сами по себе.
Тут меня будто ледяной водой окатило. Девятая отпирает, девятая запирает…
Головокружение ощутилось некстати. Спокойно, Серафима! Овцы тут вовсе ни при чем.
Марта подхватила меня, не дав упасть.
— Прилечь надобно.
Она подвела меня к козетке:
— Сейчас другая Марта возвернется, мы вас, барышня, оденем да косы ваши смоляные причешем, к обеду раскрасавицей спуститесь.
Я смотрела в окно, ничего за ним не видя. Предположим, в рифмованных строчках речь шла вовсе не о животных. Может, овцы — это метафора?
Обернувшись, я уже собиралась задать вопрос Марте, но та уже выглядывала за дверь в коридор. Испугалась бедняжка, не знает, как со мною нервической управиться. Из коридора слышались шаги, не девичьи, тяжелые и неритмичные, будто идущий хромал.
Марта выскользнула из нумера, после быстрых вполголоса переговоров громко сообщила мне:
— К вам посетитель, барышня, лекарь герр Отто. Прикажете впустить?
— Серафима Карповна, — Карл Генрихович, изогнувшись, просочился через порог, — не извольте беспокоиться. Имею сведения, что нуждаетесь вы, милейшая моя, во врачебном осмотре. Ах. Не пугайтесь. Что ж вы всполошились, душа моя? Ну и что, что в одной простыне? Я же лекарь, меня наготой удивить невозможно.
Карл Генрихович тарахтел, что твоя трещотка, не давая мне вставить ни словечка.
— Ты, девица, ступай, прогуляйся с четверть часика. Что значит, одеваться? Сначала одеваться, а потом для осмотра раздеваться? Так, что ли, у вас, прекрасного полу, полагается?
Он захихикал дробно, вытолкал толстушку да накинул на дверь засов.
— Гаврюшенька! Тебя-то, тварюшки бессловесной, хозяйка дичиться не будет?
Тварюшка границы моей скромности проверять не стал, посмотрел с жалостью на свою пустую миску, с неодобрением на меня да, подняв трубою полосатый хвост, прошествовал в спальню.
— Ну вот мы и наедине, милейшая Серафима Карповна. — Лекарь поставил на стол саквояжик, потер ладони, сбегал в соседнюю горенку к рукомойнику.
Я вдруг поняла, что держу край купальной простыни зубами, иначе они бы уже стучали.
— Приступим? — Возвращаясь, Карл Генрихович тер ладошки друг об друга. — Согреем ручки, чтоб вам неудобства не доставить. Да не вставайте, любезнейшая Серафима Карповна, лежите, голубушка. Мне так сподручнее будет.
— Источник ваших сведений, — отыскав в себе хоть сколько самоуверенности и выплюнув простыню, саркастично вопросила я, — живописал вам, что ушибы в нижней части спины обретаются?