Ткацкий станок ее жизни сломан, думала она, станок, на котором она все эти годы из старых ниток ткала полотно своей жизни. Работа, друзья, здоровье, дочь, семья, любовь. И конечно! Диаспора. Бога ради, диаспора! Раса, история, борьба и воспоминания. Да и еще раз да всему перечисленному. Все это – основа полотна. Можно соткать самое лучшее полотно, его можно сделать, когда, с одной стороны, обладаешь такими навыками, а с другой, хочется надеяться, человечностью – тем, чего не было у Арахны, когда она бросила вызов Афине и оскорбила богов. (Заметим, кстати, что, если вытканное Арахной полотно, изображавшее сцены унижения богами людей, в особенности Зевса, имевшего привычку брать силой земных женщин, на самом деле превосходило красотой полотно Афины, Сестра всеми силами поддержала бы Арахну, и мстительная Афина, обратившая ее в паука, даже не появилась бы в этой истории.) Что ж, не только ее жизнь развалилась на куски. Увы, мы живем в мире, где все прерывается. То, что было вчера, не имеет уже никакого смысла и не может помочь тебе построить завтра. Жизнь стала исчезающей чередой фотоснимков, сегодня их запостили, завтра удалили. Все мы нынче люди без истории. Характер, текст, история – все это умерло. Сохранилась лишь грубая пародия на нашу прежнюю сущность, и именно по ней о нас судят. Грустно дожить до момента, когда глубина осознанно выбранной тобой в целом мире культуры сводится лишь к ее внешним проявлениям.
На помощь Сестре пришел закон, как это случалось обычно, и, как она верила, это должно быть. В стенах заштатного зала заседаний, в котором слушалось плевое, по сути, дело о нарушении тишины в ночное время, бесспорно, сохранились прежние ценности. Там присутствовали доказательства. Имели место факты – совсем не то что беспочвенные ответные обвинения. Там была правда. Я хочу жить и умереть здесь, подумала она. Это мой дом. Она выиграла дело с легкостью. Суд обязал владельцев ресторана принести публичные извинения за нарушение условий действующей лицензии и порочащую честь клевету в адрес Сестры. В одну ночь армия преследовавших ее троллей исчезла, и культура, не имеющая памяти – все культуры стали теперь такими, – мгновенно забыла, как травили невинную женщину, и пошла вперед. На улице стало тихо. Любители ночных развлечений ушли в другое место мешать другим людям, тревожить сон других детей. Все, что было, прошло; началась обычная жизнь. Сестра привыкла получать удары в суде, она сказала себе, что и эти синяки со временем пройдут.
Только сейчас, когда дым на поле брани рассеялся и армии отступили, она увидела, что ее муж и дочь по-настоящему пострадали во время этого конфликта. Годфри Саймонс восседал на судейской скамье Верховного суда, где перед его глазами проходил весь мир, которому он выносил свои решения, а после приходил домой, облачался в длинное платье, выпивал бокал красного “Бандоль” и становился Джеком, ее Джеком. Тот факт, что его жену довольно долго поливали грязью, внушил ему ярость, справиться с которой он был не в силах.
– Это нельзя простить, Джек, – убеждал он ее. – Мы движемся обратно к охлократии. К суду Линча, к забиванию фруктами на складах, к сожжению на костре.
– Ну-ну, Джек, довольно, – не соглашалась она. – Так ты договоришься до охоты на ведьм. В ночь перед процессом они крутили одну песню. Уверена, в твоей комнате тоже было слышно. Я не расслышала точно, но мне кажется, там пели “я пошел против закона, но закон победил”. Была ли вообще это песня? Это же ровно то, что произошло. Закон победил.
– Произошло не только это. Еще и то, что они сделали с тобой. Такое нельзя простить!
Их Дочь, девушка слегка за двадцать, восходящая звезда фэшн-индустрии, владелица собственного шоу-рума – косая черта – ателье в бывших гаражах неподалеку, среди клиентов которого становилось все больше блестящих, худых и очень востребованных фотомоделей, готовых ждать в очереди, чтобы быть одетыми ею, присутствовавшая при этом разговоре, вмешалась.
– Есть такая песня, – заявила она. – А извинений тому, что произошло с тобой, нет. Я тоже никогда этого не прощу.
– Вам обоим надо успокоиться, – увещевала Сестра. – Я буду жить дальше.
Она полностью потеряла интерес к должности в Палате лордов, несмотря на новые попытки убедить ее, сопровождавшиеся выражением сочувствия и извинениями, совершенно – она это видела – неискренними и отлично просчитанными, как и любые другие политические извинения во все времена. На самом деле Сестра испытывала облегчение от того, что ей не придется взваливать на себя эту новую и непростую роль, в то время как существовала необходимость обратить внимание на некоторые факты ее частной жизни. “Некоторые факты ее частной жизни”. Ха! Она стала большей британкой, чем сами британки. Сейчас не время для эвфемизмов и иносказаний. Ей нужно решать вопрос со здоровьем. С тем, говоря коротко, чтобы прожить еще максимально долго, оставаясь при этом в состоянии играть любые роли в любых делах. Говоря без экивоков, с переходящей в вероятность возможностью скорой смерти.
В прошлом она уже победила рак, который должен был ее убить. Когда она была довольно молода и, как утверждали окружающие, весьма привлекательна, у нее диагностировали четвертую стадию рака груди с начавшимся поражением лимфоузлов. Несмотря на крайне неутешительный прогноз для пациентов в ее состоянии, она выжила. Двойная мастэктомия была не единственным нанесенным ей увечьем. Лечение требовало удалить часть подмышечной ткани и несколько мышц грудной клетки и, плюс к этому, предполагало очень агрессивную химиотерапию. Несмотря на то что, по словам врачей, лечение было полностью успешным и она достигла устойчивой ремиссии, Сестра понимала, что после такого ни один мужчина не испытает к ней желания и остаток жизни ей предстоит провести в полном одиночестве, в состоянии устойчивой ремиссии по отношению как к смерти, так и к жизни; приговор к смерти заменили на приговор к жизни, ее удел – одиночество и чувство вины, присущее всем раковым больным, вины за то, что она сама пустила в свою жизнь болезнь, не единожды совершив в ней неправильный выбор. Возможно, Судьба наказывает ее за то, как она обошлась с пожилым Художником с Печальным Лицом: как утверждают некоторые злые языки, их разрыв свел его в могилу. А потом она встретила Джека, который полюбил ее, несмотря ни на что. За этим последовали многочисленные чудеса: любовь, семья, блестящая карьера, личное счастье. Появление на свет здорового ребенка, Дочери, было самым большим чудом. Сестра считала, что после химиотерапии стерильна и не сможет забеременеть, но ее тело решило иначе.
Сестра боялась, что теперь, когда она уже не молода, болезнь вернулась. Почти каждое утро она просыпалась с ощущением панического ужаса. Она уговаривала себя не дурить, у нее нет симптомов, все хорошо. Потом говорила себе: если волнуешься, пройди полное обследование. Но обследоваться она боялась. Тяжба с “Санчо” позволила ей отвлечься, практически выдохнуть эмоционально. И вот теперь, когда все закончилось, она снова начала слышать, что нашептывают ей сидящие на плечах ангелы. С тобой все в порядке, шептал тот, что сидит на левом плече. Пойди и проверься, твердил тот, что на правом. Сестра не стала слушать никого из них, она ходила на работу, возвращалась домой, по дороге заскакивая в шоу-рум к Дочери, чтобы полюбоваться красотой, которую ее девочка творила собственными руками, и поболтать о том, как прошел день, вместе с Джеком, облаченным в красное, или зеленое, или синее платье, выпивала бокал вина и убеждала себя, что это лучшие дни в ее жизни. Но она продолжала чувствовать, что она здесь: темная тень в ее крови.
Я не умираю, говорила она. И буду ли я жить? Она надеялась, что не была слепа и опасно самонадеянна. Возможно, следовало скрещивать наудачу пальцы, не прислушиваясь к словам ангела смерти? Ей несколько раз снилась Немезида на запряженной грифонами колеснице, размахивающая карающей плетью.
Было еще одно обстоятельство, никогда полностью не оставлявшее ее. Брат. Удар в ухо, обвинения, угрозы. Его имя приходило ей на ум где угодно, как и то, что нельзя простить, если это на самом нельзя простить и – косая черта – или она не хочет прощать. И вот теперь, когда Дочь и Джек, обсуждая другой случай, говорили, что это нельзя простить, ее мысли улетели в прошлое – опять к потерянному брату, с которым, как считает ее Дочь, такая воинственная и бескомпромиссная сейчас в своем гневе на то, как поступили с ее матерью, ей следует наконец помириться. Дочь даже купила “Обратный обмен”, один из его романов в мягкой обложке (сильно не потратилась, купила в “Старой книге” у Ноттинг-Хилл-гейт), и уговаривала Сестру прочесть его: “Эти агенты ЦРУ едут в неназванную страну на Востоке – может, в Пакистан? – чтобы похитить человека. Непонятно: то ли он невиновен, то ли это сын Усамы бен Ладена или какого-то другого террориста. Ты не поймешь этого до последней страницы. Очень современно. Сто процентов тебе нужно прочесть”.
То, что она его сестра, казалось ей еще одним пожизненным приговором.
В тот день, когда Сестра узнала плохую новость, ее Дочь пыталась представить себя в виде маски. В показе ее новой коллекции, думала она, будут участвовать модели в различных масках: анималистических – олених с ветвистыми рогами, львиц, свирепо рычащих медведиц, – карибских, сплошь в перьях и блестках, расписанных вручную масках комедии дель арте – Арлекино, Панталоне, капитана Скарамуччи, – мужские маски, трансформированные и освоенные самыми высокими и самыми красивыми девушками, каких она только сможет нанять… Если прямо мимо вашего ателье лежит маршрут карнавала, трудно не заболеть масками. Кто-то дал ей диск с перезаписанной с видеокассеты старой, годов восьмидесятых, постановкой “Орестеи” Эсхила в Национальном театре, все актеры в которой выходят на сцену в масках. Просмотр четырех с половиной часов античной трилогии убедил ее в том, о чем она слышала раньше, но не понимала: маски работают. Маски становились людьми, они оказались способны передать истинно трагические эмоции. Маски были живыми. Такого же эффекта ей хотелось достичь во время своего двадцатиминутного показа. Что невозможно, но именно невозможное как раз и стоит пытаться совершать. Дочь рисовала маски для самой себя. Какой же может быть маска, которой захочет стать она, маска, которая станет ею?