ить разорванные семейные связи она считала крайне запоздалым, и в сердцах назвала его человеком, не способным любить, в принципе не способным чувствовать, и вообще – четко артикулировала она в своей манере “немного Элиза Дулитл, немного Елизавета Вторая” – полным засранцем. – Ты вообще понимаешь – если ты в принципе способен понимать чьи-то чувства, – что значит представлять себе, что у тебя есть старший брат, которому ты можешь доверять, на которого, если надо, можешь опереться? Не переживай, вопрос риторический, ответ мне давно известен. Разумеется, ты и близко на такое не способен, ты был слишком занят своими шатаньями по чертову Нью-Йорку и фантазиями об этих треклятых шпионах. А знаешь, кем на самом деле был Джеймс Бонд? Специалистом по птицам Ямайки, чье имя Ян Флеминг украл для своего агента 007. Черт возьми, по-моему, отличная характеристика для тебя самого. Секретный агент – точнее, тот кто пишет о секретных агентах – на деле оказался всего лишь отличным орнитологом. А что вы можете сказать о нем как о человеке? Как человек он не так хорош.
Сестра сделала небольшую паузу и прочистила горло. За этим последовала обличительная ария Леоноры из бетховенского “Фиделио” (“Abscheulicher!.. ” – “Мерзавец! Куда ты спешишь…”) Он бессердечный монстр, сообщила она ему; неужели он действительно такой урод и не способен понять, как коротка на самом деле человеческая жизнь и что недодать кому-то заслуженной любви – преступление против самой жизни! Да нет, именно что не способен, это выше понимания монстров, уроды такого не понимают, они копошатся в своей грязи и поднимаются только, чтобы убить прекрасное или то, что при должном обращении способно превратиться в прекрасное. Они никогда не были особенно близки, кричала Сестра, но если бы он выразил хоть малейшее желание стать с ней ближе, она бы с распростертыми объятьями бежала к нему навстречу! Но вместо этого он несправедливо обвинил ее в финансовом преступлении, вместо этого была пощечина, вместо этого были все эти годы, что он пропадал черт-те где, гордый и без тени раскаянья – это нельзя простить. Но несмотря на все это, она иногда – да нет, часто! – говорила себе: Ты сможешь! Сможешь простить непростительное, сможешь преодолеть непреодолимое, пусть он только придет, склонит голову у меня на пороге и скажет, что наконец-то, через много лет, прожитых в ослеплении собственным идиотизмом, я понял, как дурно поступил, понял, как больно тебе было потому, что я был несправедлив, теперь я вижу правду, и правда в том, что я виноват и что я полный засранец, и сейчас, стоя на твоем пороге со склоненной головой, этот засранец просит у тебя прощения. Это все, что ему надо было сказать и сделать. И вот теперь он на самом деле делает и говорит это, но слишком поздно, он слишком долго упивался своим идиотизмом, чтобы ее злость на него вот так взяла и прошла. Ему лучше просто повесить трубку и отвалить, никогда больше не слышать ее голоса, пусть между ними навсегда будет тишина, потому что она привыкла к этой тишине, а для примирения слишком поздно. – Нет. – Ей бы все же не хотелось заканчивать общение на такой ноте. – Он может перезвонить ей завтра. Сегодня она уже достаточно сказала.
Вот так вот.
Выдав свою тираду, Сестра осталась совершенно без сил.
– Мне пора, – просто сказала она и повесила трубку.
Брату казалось, что гнев забрал у нее все силы до капли – все оставшиеся силы – и после их разговора ей непременно станет плохо. После этого разговора он долго молча сидел, погруженный в свои мысли. Он пытался не позволить Тени стать реальной. Но он все больше убеждался в том, что Сестра серьезно больна.
Несколько дней после этого взрыва звонков не было. Когда Сестра наконец позвонила ему, то разговаривала тише и спокойнее. Она начала расспрашивать Брата о его романе, и тот, к собственному изумлению, с удовольствием стал делать то, чего никогда не делал, – рассказывать ей о своей незаконченной работе. Особо суеверным человеком он не был, но в одну примету верил твердо: не позволяй словам о работе сорваться с языка, или ты никогда не напишешь их своей рукой. Но сейчас он с готовностью отвечал на вопросы Сестры, вдохновленный ее интересом к тому, что он скажет. Он признался, что своим романом хочет бросить вызов вымораживающей людям мозги современной мусорной культуре, как когда-то Сервантес пошел войной на мусорную культуру своего времени. Рассказал, что старается также написать о невозможном, о всепоглощающей любви, об отцах и детях, о ссорах сестер и братьев и – да – о том, что нельзя простить; об индийских мигрантах, о расизме, с которым они сталкиваются, и о том, как они обманывают друг друга; о кибершпионах, много о научной фантастике, взаимопроникновении выдуманной и “реальной” реальности, смерти автора и конце света. И что он хочет привнести в роман черты пародии, сатиры и пастиша.
Что ж, не слишком амбициозно, заметила она.
А еще о зависимости от опиоидов, добавил он.
Тут оборона Сестры рухнула. Рассказывая о разразившейся в США опиоидной эпидемии и махинациях на лекарственном рынке, Брат почувствовал, что Сестра слушает очень внимательно, а когда говорил об одном из своих героев, докторе Смайле, хитром дельце-производителе фентанилсодержащего спрея, и его беспринципном желании, чтобы его продукт попал в руки людей, в нем не нуждающихся, во всяком случае по медицинским показаниям, она слушала, затаив дыхание. Когда Брат закончил, она приняла твердое решение.
– Я должна рассказать тебе кое-что о своем состоянии, – сказала Сестра, и Брат на миг очень явственно вспомнил свою встречу с человеком, называвшим себя, среди прочих имен, Лэнсом Макиокой. “Потерянная женщина за океаном, – не так давно спрашивал он Брата, – как много вы знаете о ее нынешнем состоянии?”, а когда Брат решил уточнить, что именно он хочет у него узнать, выкрутился: “Мне следовало сказать «ситуации», о ее нынешней ситуации”. И вот опять это тревожное слово.
– О твоем состоянии, – повторил Брат, и Сестра рассказала ему все.
Она связывалась с одним врачом в Америке, темнокожим, он лучший в этой области, но сразу честно сказала ему, что не готова лететь через океан, чтобы провести пациенткой в американской клинике – сколько? полгода? весь остаток жизни? пока деньги не закончатся? Он изучил ее случай, был вдумчив, добр, он все понял и посоветовал “очень хорошего специалиста” в Лондоне. Это непредсказуемая болезнь. Известны случаи, когда при правильно подобранном лечении пациенты живут еще многие годы. В других случаях болезнь, как ни жаль, развивается стремительно.
– Это мой случай, – прямо заявила она, – прогноз у меня плохой.
– Насколько плохой?
– Плохой.
– Понял.
– Больше всего я боюсь, – призналась она ему, – боли. Говорят, у женщин болевой порог значительно выше, чем у мужчин. Говорят, это потому, что нам приходится рожать. А я говорю, это потому, что у большинства женщин вообще все выше, чем у большинства мужчин. Я подняла это знамя и тут же вынуждена признаться, что я – не одна из этих героинь. Я боюсь боли. Той, последней – как сейчас ее сейчас называют? Прорывной боли.
– Прости, мне так жаль, – сказал он в ответ.
– Ты в этом не виноват, – ответила она. – Но раз уж так случилось, кое в чем ты, возможно, сможешь помочь.
– Сделаю все что угодно.
– Этот твой выдуманный персонаж, доктор Смайл, – спросила она, – и этот выдуманный спрей InSmile™? У них есть реальные прототипы? Я просто думаю, ты мог слышать о каких-то врачах вроде него или даже – было бы здорово – знаком с ними. И знаешь похожий препарат или препараты, если они есть.
Брат долго молчал в ответ.
– Я поняла тебя. К чему тогда говорить “все что угодно”? – не выдержала Сестра.
– Сублингвальные фентанилсодержащие спреи есть на реальном рынке, – Брат тщательно подбирал слова, – и прорывные боли – он едва удержался, чтобы не сказать “у онкологических больных в терминальной стадии ”, – прямое показание к их применению. Уверен, что твой британский врач знает, что есть на британском рынке, и пропишет то, что лучше всего подойдет в твоем случае.
– Ты что, не слышал о британских врачах? – возразила она. – Они никогда не выписывают пациентам то, что может им помочь. Они считают, что лекарства вредят больным людям.
– Но я уверен, что в твоем случае, когда прогноз…
– Да или нет? – настаивала Сестра. – Ты сможешь достать мне лекарство? У тебя есть знакомые?
Брат снова долго не отвечал.
И наконец:
– Да, – сказал он. – У меня есть знакомые.
– Сделай это для меня, – попросила Сестра. – Как только достанешь, срезу же садись в самолет и прилетай.
– Только хочу предупредить, ты – известный адвокат, твой муж – судья, а это – на грани закона. На самом деле за гранью.
– Просто сделай это для меня, – повторила она.
– Хорошо, – ответил он.
– И приезжай поскорее.
– Что значит поскорее?
– Как только достанешь, прыгай в самолет и прилетай.
Во всех аэропортах зоны таможенного досмотраустроены так, чтобы даже невиновный почувствовал, что в чем-то виновен. НЕТ ТОВАРОВ, ПОДЛЕЖАЩИХ ДЕКЛАРИРОВАНИЮ. Эту табличку можно смело заменить на: ПРОХОД ТОЛЬКО ДЛЯ МЕРТВЫХ. Брат не сомневался, что его остановят для досмотра и обнаружат запрещенное к перевозке вещество, право на приобретение которого он никак не сможет доказать, – идиотская ситуация, которая может закончиться для него весьма плачевно. Однако в драме, участвовать в которой он согласился по собственной воле, ему была отведена лишь второстепенная роль, а потому он беспрепятственно прошел в зал прилета, где ему ничего не угрожало.
В кэбе Брат попросил водителя “поддать воздуха”. Таксист не понял, чего он хочет. Пришлось сказать “включить кондиционер”. Кэбмен сказал, что кондиционер не работает, прости, дружище, ты можешь открыть окно. Через открытое окно в салон попадал лишь поток горячего воздуха. Лондон страдал от жары – настоящее пекло, как выразился кэбмен. “Аномальная жара” и “Лондон”, то, что эти слова стоят рядом, подумал Брат, очевидный оксюморон, как “затяжные дожди” и “Лос-Анджелес”. И все же так оно и было – почти девять вечера, а температура еще далеко за восемьдесят, сколько это по Цельсию? Тридцать? Тридцать пять? Поди разберись. Невозможно понять британцев и системы, которыми они пользуются. Расстояние на дорожных знаках указывают в милях, а вес на медицинских весах – в килограммах. В супермаркетах и пабах тебе продают молоко и пиво пинтами, а бензин на заправочной станции – литрами. Атлеты измеряют преодоленное расстояние равными полутора километрам “метрическими милями”, а длина крикетного поля должна равняться двадцати двум ярдам. В бухгалтерском учете используются десятичные дроби, но в остальном малые части считают как бог на душу положит, так что даже Евросоюз давным-давно отказался от идеи принудить британцев привести принятую в стране систему мер и весов к единому стандарту – вот вам ранний звоночек: британцам претит идея быть во всем европейцами.