Resta da vedere. Поживем-увидим. Ну все, мне пора.
Санчо собрал все силы, чтобы последнее слово осталось за ним.
– Это ладно, – заявил он. – Я не думал, что сверчки могут жить так долго, и загуглил. Три месяца. У тебя срок годности-то еще не вышел?
– Совесть бессмертна, – просто ответил сверчок. – На каждого по-настоящему достойного найдется свой сверчок. А поп degni, недостойные… Не видать им сверчка вовек! Прощай, addio.
В автобусе Санчо снова начал видеть то, чего нет на самом деле, к нему вернулись, как бы он ни ненавидел это слово, видения. За окнами было темно, мелькавшие фонари лишь оттеняли своими огнями этот мрак, лишь изредка вырывая из него заправочные станции, развязки скоростных шоссе или торгующие всякой всячиной магазинчики у дороги. Ночное небо напоминало не подходящие друг к другу фрагменты пазла. Оно словно стало решеткой, сковывавшей своими прутьями так и норовящее выскочить наружу ничто. Ничто не было похоже на ночную тьму. Тьма – это что-то, ничто – это ничто. Во тьме уходящей ночи Санчо видел, как мимо проплывает ничто, не заполненные ничем дыры.
Видения, являвшиеся ему внутри автобуса, были еще хуже. Неужели он становился человеком – или был им все время, поскольку, как настоящий сын, унаследовал это от Кишота, – живущим в нереальной для других реальности? Если это не так, откуда тогда в автобусе взяться клыкастым вампирам и целому семейству оживших мертвецов? Почему у снявших в дороге обувь мужчин вместо ног мохнатые волчьи лапы в закатанных джинсах? Что стало с тобой, Америка? Куда делся твой оптимизм, твои расширенные горизонты, твоя придуманная Дэвидом Роквеллом простая мечта? Америка, я вгрызаюсь в твою ночь, пытаюсь как можно ближе подобраться к твоему сердцу, я – это нож, и мое лезвие – не сталь, а надежда. Воспрянь, Америка, возродись! Сбрось эти шкуры вампиров и маски зомби! Это говорю тебе я, Санчо, который все поставил на кон во имя любви.
Санчо закрыл глаза.
В последний раз, когда он видел людей без масок, наблюдал их истинную сущность, мужчины со странными шарфами, как у сорвавшихся с цепи собак, избили его до полусмерти. “Пожалуйста, – молил он про себя, – прошу вас, наденьте маски до того, как я снова открою глаза. Продолжайте притворяться! Клянусь, я никому не расскажу, кто вы все есть на самом деле, просто дайте мне спокойно жить!”
Он открыл глаза. Все было нормально. Соседка через проход – блондинка скандинавского типа в безразмерном синем свитере поверх похожего на мешок синего платья, столь необъятная, что еле умещалась на двух креслах, предложила ему сэндвич. Санчо тронула эта нежданная человеческая доброта, но он содрогался от одной мысли, что под маской этой далеко не самой привлекательной женщины может скрываться настоящий монстр. В уголках ее глаз он разглядел нездоровые синие огоньки, и это напугало его еще сильнее. Санчо вежливо отказался от угощения.
Я совсем недавно сделался представителем человеческой расы, думал Санчо, но мне кажется, что человечество – само или с чьей-то подачи – сильно заблуждается на собственный счет. Люди так привыкли носить маски, что перестали видеть то, что под ними. В этом автобусе мне был явлен кусочек истинной реальности, которая еще более фантастична, еще более страшна, еще более ужасна, чем я могу выразить словами. Мы в аварийной капсуле, и мы – доказательства, что человечество способно думать и чувствовать, нас отправили в черные глубины Вселенной, чтобы рассказать всем, кто может нас услышать, что мы есть. Вот они мы. Мы – золотая пластинка на борту “Вояджера”, живая память о звуках Земли. Мы – карта мира, выгравированная прямо на стенах капсулы времени КЕО, мы – кровь людей, запечатанная внутрь алмаза. Мы – жители Планеты Три, всё в одном, с головою Лернейской Гидры. А может, мы – Последние Фотографии, которые, как в одном фильме, бесконечно вращаются в капсуле времени по орбите Земли; нас уже не будет, но наши истлевшие останки расскажут нашедшим нашу капсулу инопланетянам, кем были прежние жители Земли.
И нам всем страшно до усрачки.
С наступлением дня странности не закончились. Автобус съехал с трассы I-70, чтобы сделать техническую остановку на автозаправке недалеко от Похаконтас, Иллинойс (население 784 чел., температура воздуха -1° по Цельсию), и когда Санчо вернулся из уборной, в его кресле мирно дремал старичок в соломенной шляпе, красных подтяжках и со старомодным транзисторным приемником на коленях.
– Прошу прощения, – сказал ему Санчо, – но это мое место.
Тетка с сэндвичами посмотрела на него с недоумением.
– Ты с кем-то разговариваешь, сынок? – поинтересовалась она. – Не вижу, к кому ты можешь обращаться.
– Вы что, не видите здесь этого джентльмена? – удивился Санчо, и как раз в этот момент старичок проснулся и в крайнем смущении поднялся.
– Прошу меня простить! – заявил он. – Я, знаете ли, иногда путаюсь. Раньше я постоянно разъезжал на этих “грейхаундах”. Но то было раньше, а раньше – это не теперь. Не хотел причинить вам беспокойство.
Освободив место, старичок прошел сквозь стоящего в проходе Санчо, после чего вышел из автобуса через дверь.
– Ты в порядке? – осведомилась тетка с сэндвичами. – А то что-то сбледнул, никак призрака увидел?
Итак, призраки существуют – возможно, тетка с сэндвичами знает об этом, возможно, все в автобусе знают и всегда знали. Возможно, этот “грейхаунд” – автобус-призрак, который вместо Бьютифула привезет его прямиком в город-призрак в конце дороги. Возможно, они едут вовсе не по трассе I-70, а по призрачной дороге в ад. А возможно, он просто окончательно свихнулся к чертям.
Он и сам в некотором роде призрак, напомнил себе Санчо. Появившись на свет путем партеногенеза, он жил без документов, свидетельства о рождении и проч., не учтенный ни в одной базе. Он был, но его не должно было быть. Его одурачили. Разумеется, он не был реальным. Реальным был надетый на нем плащ. Санчо ощущал, как под тяжестью плаща стачиваются плечи, словно древнеегипетский папирус. Возможно, скоро он и сам начнет стачиваться в пыль, прах к праху. Быть может, срок жизни тех, кто родился во время метеоритного дождя, не превышает время падения метеорита: просиял и сгорел в собственном сиянии. А горстку пепла разнесет первым же порывом ветра, как и не бывало.
Так мне и надо за то, что я напомнил сверчку, как короток его век, подумал Санчо. Похоже, я тут долго не протяну. Не в силах больше размышлять о бренности мира, Санчо откинулся на спинку сиденья. На секунду ему показалось, что он никогда не окажется в Бьютифуле и больше не увидит женщину своей мечты. Что он растворится в воздухе прямо на своем месте у окна, что этим все и закончится.
– Ты едешь к кому-то, кого, как ты говоришь, ты любишь, и убеждаешь себя, что она вполне может ответить тебе взаимностью, – внезапно прервала его мысли тетка с сэндвичами. – Ты говоришь себе: держись ее, только любовь поможет тебе оставаться реальным.
Санчо подскочил в кресле.
– Откуда вы меня знаете? – закричал он так громко, что пассажиры начали к ним оборачиваться.
Тетка с сэндвичами только пожала плечами и, достав из сумки целый батон с начинкой, приготовилась его есть.
– Милый мой, – ответила она Санчо, – почему бы мне не сказать, что я разглядела свет любви в твоих глазах.
– Почему бы вам не сказать много чего еще, – настаивал Санчо. – Предлагаю начать сначала: кто вы такая?
– Скажем так: я дружу кое с кем, кто расположен к тебе гораздо больше, чем ты того заслуживаешь.
Она откусила гигантский кусок булки с салями и сыром проволоне. Санчо ждал.
– Мой друг из Италии, – сообщила она с набитым ртом, – и очень маленький. Он просил меня за тобой присмотреть.
Внезапно Санчо озарило.
– Вы – Голубая фея, – благоговейно заявил он.
– Называй меня, как тебе нравится. Я просто пышная дама в синем из автобуса в никуда, – ответила она. – Но ты должен меня послушать.
– Окей, – ответил Санчо. – Я вас слушаю.
– Вы с отцом слеплены из одного теста, – начала Голубая фея. – Оба ищете благосклонности совершенно незнакомых вам женщин.
– Да, – перебил ее Санчо. – Но он – псих.
Фея пропустила его замечание мимо ушей и продолжила.
– Были времена, когда человеку, у которого целых два ангела-хранителя – скажем, сверчок и фея, – было довольно просто добиться успеха в любовных делах. Строго между нами: мы можем прямо сейчас перенести тебя на порог ее дома и наслать на нее чары – ну или дать тебе волшебное зелье, чтобы ты сам подмешал его ей в питье, – и дело в шляпе, presto chan-ge-o! – до конца своих дней она будет любить больше жизни одного тебя.
– Как по мне, звучит очень заманчиво, – воодушевился Санчо.
– Теперь все по-другому, – поспешила разочаровать его фея. – Знаешь, как нынче называют пылких влюбленных, которые, не будучи представлены, заявляются с букетом к любимой на порог и вливают ей в чай приворотное зелье?
– Орел-мужчина? – предположил Санчо.
– Насильник. Сексуальный маньяк, – разъяснила Голубая фея. – В былые времена Юпитер мог превратиться в могучего быка и похитить Европу, все считали это любовью. Нынче такое не прокатит.
– И что мне тогда делать? – Санчо чуть не плакал от досады. – Ради нее я еду через всю Америку, да, я верю, что любовь – мое единственное спасение, только она сделает меня настоящим человеком, дарует возможность жить долго, но если все так, как вы говорите, – я просто в отчаянии! Умоляю, дайте мне это зелье. Если сверчок послал вас присматривать за мной, это самое лучшее, что вы можете для меня сделать. Я больше никогда ни о чем вас не попрошу.
– Ты что-нибудь слышал про Билла Косби? – неожиданно спросила Голубая фея.
– По-моему, мой отец любил его передачи. – Санчо потер виски, пытаясь что-то вспомнить. – Кажется, в моей голове есть воспоминания про Клиффа Хакстейбла.
– Копай глубже, – посоветовала Голубая фея. – Ищи что-нибудь про наркоту.