[204]. Проблемы – источник власти бюрократии, а не барьер, который можно взять с минимальным допуском. Существует даже распространенная тенденция формулировать проблемы так, чтобы они подстраивались под политически осуществимые решения, а не наоборот. Если ставится цель сокращения преступности, оперативно определяемого как максимизация соотношения между раскрытыми и совершенными преступлениями, тогда в интересах власти арестовывать как можно больше невинных людей, а затем признавать их виновными в выдуманных преступлениях, поскольку каждый человек будет увеличивать максиманд[205]. Если цель заключается в сокращении торговли определенными товарами на черном рынке, самое простое решение – прекратить их производство[206]. Наконец, есть всеобщая склонность предполагать худшее, обобщенное максиминное поведение, которое можно было бы назвать параноидальным, если бы оно не было столь оправданным.
Конечно же, в книге Зиновьева есть доля гротескных преувеличений. Ведь ни одна страна, которой удалось запустить человека в космос, не может целиком полагаться на принятие желаемого за действительное и парализующее недоверие. Но все равно было бы несправедливо отбрасывать его теорию на этом основании, потому что выстраиваемый им мир слишком последователен, чтобы быть только плодом воображения. Разумеется, это искаженный образ советской системы – и все же сохраняющий главные топологические черты, подобно растягиваемому, но не рвущемуся куску резины. В частности, я полагаю, что каузальные свидетельства, которые можно собрать – какие-либо иные свидетельства найти сложно, – подтверждают, что советские лидеры были в не меньшей степени, чем их граждане, заложниками данной системы. В какой-то мере к Советской России приложима классическая характеристика царизма как автократии, смягченной неэффективностью. Можно принять многое из этого и в то же время скептически отнестись к утверждению Зиновьева о том, что граждане не меньше, чем их правители, несут ответственность – моральную и каузальную – за систему. По его мнению, создание советского человека – скорее пассивное, чем активное отрицание рациональности и человечности, – было столь успешным, что система могла бы сохраняться практически вечно благодаря способности гасить любые искры реформы в океане посредственности[207]. На это я хотел бы возразить, что общественные системы гораздо податливей, чем образующие их индивиды, и великие перемены происходят, как только снимается крышка. Быть может, даже стоит надеяться на стихийное движение в сторону свободы.
В современных демократических обществах мы также порой наблюдаем бессилие власть имущих, хотя и по совершенно иным причинам. Для выявления механизма сначала рассмотрим замечание Токвиля касательно воинской повинности: «Правительство может делать почти все, что хочет, лишь бы его решения были разом обращены ко всему населению; сопротивление ему обычно вызывается не бременем обязанностей, а неравномерностью их распределения».[208]. Иными словами, в демократических обществах мы наблюдаем перебои в работе максимы «Qui peut le plus, peut le moins» [Кто может большое, может и малое], поскольку правительство способно создать трудности для всего населения, не имея власти создать их для определенного подмножества граждан[209]. Идея в том, что сопротивление побуждается не состоянием, в котором находятся граждане, а казуальным процессом, из которого оно происходит. Социальное и экономическое неравенство, создаваемое игрой безличных рыночных сил, куда приемлемей, нежели неравенство, явно вызванное государственной дискриминацией. Искусственные трудности можно терпеть, если они ложатся на всех, а не только на какое-то меньшинство – даже если нет смысла в том, чтобы от них страдал кто-либо кроме него. Демократическому правительству легче сойдет с рук замораживание заработных плат и цен, чем более эффективные дискриминационные меры. Социальные льготы порой абсурдным образом размываются, поскольку предоставляются всем сразу, а не кому-либо в отдельности. Перераспределение куда проще осуществляется в периоды экономического роста, когда различия в росте заработной платы отчасти сглаживаются тем, что прибавку получают все. Поэтому правительства наловчились изобретать меры, первые последствия которых ударяют по всем в равной степени, но чистый результат распределяется одинаково. Образцовый случай – перераспределение дохода через равное увеличение номинальной заработной платы в инфляционной экономике с прогрессивным налогообложением. В той степени, в которой каузация остается неясной, изменения могут приписываться судьбе. Если в древних обществах правителям сходила с рук откровенная дискриминация, то это происходило не только потому, что у них было больше силы, но и потому, что от их поведения ожидали справедливости или рациональности не больше, чем от урагана, и оттого у подданных не возникало ресентимента[210].
Подведем итоги. Когда человек или группа, находящиеся у власти, пытаются вызвать некоторое желаемое состояние общества, они могут столкнуться с несколькими видами препятствий. Одни из них связаны с рассматриваемым состоянием, другие, как раз интересующие меня здесь, – с попытками его вызвать. Подданный может не оказывать сопротивления или даже быть не против возникновения состояния, но при этом возражать против попыток вызвать его намеренно. Также усилия по вызову данного состояния могут привести к обструкции среди подданных или канализировать их реакции таким образом, что эти попытки окажутся сорваны. В последнем случае встает вопрос, не могли ли власти предвосхитить реакции населения и приспособить их для своей цели. Предположим, если государство скажет своим агентам и населению, что его цель – вызвать состояние х, тогда воздействие этого заявления будет состоять в том, что f(x) и в самом деле возникнет. Могут существовать такие х*, для которых f(x*) = x*, то есть состояния, вызываемые по счастливой случайности, намеренно, а не рационально, но лишь при предположении, что функция реакции не будет функцией тождества. Тогда мы спросим, есть ли для данного x' такое х”, при котором f(x") = x'. Вполне возможно, что есть, но если причиной отличия функции реакции от функции тождества окажется недостаток надежной информации, тогда государство заведомо будет неспособно собрать информацию, требуемую для установления формы функции реакции. Если воспользоваться избитой аналогией, которая здесь, пожалуй, более уместна, чем в других контекстах, в данной ситуации срабатывает самый что ни на есть настоящий принцип неопределенности, который нельзя преодолеть, откорректировав воздействие заявления на состояние общества.
II.9. Самоподрывные политические теории
В этом разделе я буду обсуждать и критиковать определенный взгляд на политику, а именно теорию, согласно которой главная выгода или даже цель политической системы состоит в том воспитательном или ином полезном воздействии, которое она оказывает на участников. Сразу предупреждаю: политическое участие, я полагаю, благотворно для тех, кто участвует, по крайней мере если выбран правильный институциональный дизайн (I.5). Я возражаю против тезиса, что такие выгоды могут быть главным или даже единственным смыслом системы. Данный тезис превращает в главную цель политики то, что может быть лишь ее побочным продуктом. Действительно, политическая работа способна доставлять большое удовлетворение, но только при условии, что она определяется некой серьезной целью помимо получения удовлетворения. Если это условие не выполнено, мы остаемся с нарциссической теорией политики.
Да, множество людей, которые в последние десятилетия занимались разного рода деятельностью по повышению сознательности во многом (или даже исключительно) ради укрепления самоуважения или самореализации, будут всеми силами возражать. Они будут настаивать, что деятельность, явно провальная в отношении своей официальной цели, все-таки может преуспеть в изменении тех, кто ею занимается. На это у меня есть два ответа, подходящие для разных случаев. Одни люди и правда могут измениться, но к худшему. Другие могут успешно достичь политической зрелости посредством процесса, у которого не было иной цели, но только по счастливой случайности – намеренно и нерационально. Не то чтобы нельзя вытащить себя за волосы – нельзя рационально рассчитывать на это.
В любом случае меня больше волнуют политические теоретики, чем активисты. Я собираюсь показать, что некоторые аргументы в пользу политических установлений и институтов носят самоподрывной характер, так как оправдывают их эффектами, которые, по сути дела, являются побочными продуктами. Здесь первое и главное разделение должно быть проведено между установлением ex ante и установлением ex post. Ниже я утверждаю, что Токвиль в своей оценке демократической системы в Америке хвалил ее за те эффекты, что по сути являлись побочными продуктами. Как аналитическое отношение постфактум и на некотором отдалении это совершенно осмысленно. Трудности возникают тогда, когда те же самые аргументы приводятся, не дожидаясь факта, в публичном обсуждении. Хотя создатели установления могут втайне надеяться на эти побочные эффекты, они не вправе ссылаться на них на публике.
Кант дал трансцендентальную формулу публичного права: «Противоправны все относящиеся к праву других людей действия, максимы которых несовместимы с гласностью»[211]. Поскольку примеры Канта не очень понятны, я обращусь к Джону Ролзу, который выдвигает похожее условие публичности как ограничения, налагаемого на сферу выбора для сторон в исходном положении: «Стороны предполагают, что они выбирают принципы для публичной концепции справедливости»