[212]. Принципы справедливости не только должны выполняться для всех; всем должно быть известно, что они выполняются для всех. Далее Ролз утверждает, что подобное ограничение при прочих равных обычно подтверждает его концепцию справедливости больше, чем концепцию утилитаристов[213]. Если бы утилитаристские принципы справедливости принимались открыто, это повлекло бы за собой некоторую потерю самоуважения, поскольку люди бы почувствовали, что их не считают самоцелью в полной мере. Потеря самоуважения также – при прочих равных условиях – является потерей средней полезности. В этом случае можно себе представить, что публичное принятие двух принципов справедливости Ролза принесет более высокую общественную полезность, нежели публичное принятие утилитаризма, хотя и меньшую среднюю полезность, чем та, которая была бы достигнута при тайном утилитаристском устройстве, введенном сверху. Последняя возможность, однако, исключается условием публичности. Таким образом, утилитарист не вправе ратовать за два принципа Ролза на утилитаристских основаниях, хотя и может их приветствовать. То обстоятельство, что эти два принципа максимизируют полезность, окажется, по сути дела, побочным продуктом, а если они будут выбраны на этом основании, то уже не будут ее максимизировать. Тогда утилитаризм становится самоподрывным в смысле Канта: его максима несовместима с его публичным принятием.
Дерек Парфит выдвигал похожее возражение (и пытался ответить на него) против консеквенциализма действия (КД):
Он дает всем одну общую цель: наилучший из возможных исходов. В попытках достичь этой цели мы часто терпим неудачу. Даже когда мы преуспеваем, наша расположенность к попыткам может ухудшить исход. Стало быть, КД оказывается косвенным образом самоподрывным. Что именно это доказывает? Консеквенционалист может заявить: «Это доказывает, что КД оказывается лишь одной из частей нашей теории морали – той, что охватывает все успешные акты. Когда мы уверены в успехе, то должны быть нацелены на наилучший возможный исход. Наша широкая теория должна быть следующей: мы должны иметь те цели и диспозиции, наличие которых принесет наилучший исход. Эта широкая теория не будет самоподрывной. Таков ответ на это возражение»[214].
Слово «должны» в предпоследнем предложении двусмысленно. Что предлагается: нам нужно иметь определенные цели и диспозиции – или же нацеливаться на обладание ими? Если последнее, то мы сталкиваемся с проблемой, ведь наличие определенных целей и диспозиций (то есть личности определенного рода) – по сути своей побочный продукт. Когда инструментальная рациональность обрекает себя на провал, нельзя просто решить от нее отказаться на инструментальных основаниях – как и заснуть, решив не пытаться заснуть. Если неизменный выбор наилучшего исхода приводит к расчетливой установке, которая пагубно действует на межличностные отношения, тогда уж лучше не стремиться всегда выбирать наилучший исход. Однако признать этот идеал – не то же самое, что его достичь. Я не говорю, будто бы совершенно невозможно неинструментально планировать неинструментальную установку, но возражения, заявленные в II.3, сохраняются. Аналогия с возражением Ролза против утилитаризма очевидна: сторонник КД может приветствовать неинструментальную установку, однако сам обречет себя на неудачу, если станет активно за нее бороться.
В «Демократии в Америке» Токвиль занимался оценкой социальных последствий американских институтов. Из его работы можно извлечь следующие методологические принципы:
1) Последствия следует принимать в рассмотрение, когда данный институт получает широкое распространение, а не когда он является маргинальным. Неудивительно, что случающиеся время от времени браки по любви в аристократическом обществе заканчиваются провалом, однако из этого не следует аргумент против демократии, которая поощряет подобные браки[215].
2) У каждого отдельного института будет много последствий, противоположных друг другу по своим направлениям. А значит, необходимо рассматривать их совокупный эффект. Быть может, в демократических обществах случается больше пожаров, чем где-то еще, но и тушатся они быстрее[216].
3) Не следует оценивать данный институт или установление по его эффективности в любой момент времени – следует рассматривать его долгосрочные последствия. Демократии взимают больше налогов, но в то же время создают больше доходов, с которых их можно взимать[217].
4) Не следует путать преходящий эффект введения института с устоявшимся эффектом его наличия. Первоначальным эффектом революции были распущенные нравы, однако устоявшимся эффектом оказалась более строгая мораль[218].
5) Указанные четыре принципа применяются только постфактум для отслеживания последствий системы, которая действует уже на протяжении какого-то времени[219]. Наше знание социальной каузальности пока слишком слабо, чтобы с уверенностью предсказывать эффекты еще не испробованной системы[220].
6) Постфактум мы часто замечаем, что главное преимущество данного установления состоит в эффектах, отличных от его официальной цели и от категорий, в которых оно приобретает смысл для его участников.
Последнее положение находит свое основное применение в следующем аргументе. Как ни странно, Токвиль утверждает, что демократии менее пригодны для долгосрочного планирования, чем аристократии, однако в конечном счете превосходят их. Этот парадокс разрешается, если мы увидим, что первое положение касается времени на уровне акторов, а второе – временных последствий их поведения, как они видятся наблюдателю. С одной стороны, «демократии нелегко увязывать все детали крупного дела, останавливаться на каком-либо замысле и упорно проводить его в жизнь, несмотря на препятствия. Она не способна тайно принимать какие-либо меры и терпеливо ждать результатов»[221]. С другой стороны, «демократическое правительство укрепит с течением времени реальные силы общества, но оно не сумеет объединить одновременно в одном месте столько сил, сколько могут объединить аристократическое правительство или абсолютная монархия»[222]. Последний взгляд развивается в пассаже из главы «Реальные преимущества демократической формы правления для американского общества»:
Возникающая при демократической форме правления непрерывная деятельность в политической сфере переходит затем и в гражданскую жизнь. Возможно, что, в конце концов, именно в этом и состоит основное преимущество демократии. Ее главная ценность не в том, что она делает сама, а в том, что делается благодаря ей. Конечно, народ нередко очень плохо ведет государственные дела, но по мере того, как он занимается ими, круг его идей расширяется и он освобождается от присущей ему косности. <…> Демократия – это не самая искусная форма правления, но только она подчас может вызвать в обществе бурное движение, придать ему энергию и исполинские силы, неизвестные при других формах правления. И эти движения, энергия и силы при мало-мальски благоприятных обстоятельствах способны творить чудеса. Это и есть истинные преимущества демократии[223].
Иными словами, преимущества демократии являются, главным образом и по сути дела, побочными продуктами. Заявленная цель демократии – быть хорошей системой правления, но Токвиль утверждает, что она уступает аристократии, если смотреть на нее только как на аппарат принятия решений. Однако сама деятельность по демократическому управлению производит в качестве побочного продукта определенную энергию и беспокойство, от которых выигрывает промышленность и которые ведут к процветанию. Рассуждение довольно здравое, но способно ли оно служить оправданием для введения демократии в стране, в которой она еще не установилась? Вопрос несколько сложнее, чем может показаться, исходя из того, что я до сих пор говорил, поскольку инструментальная эффективность – не единственный довод, относящийся к выбору установления. Соображения справедливости также могут иметь важное значение. И тем не менее следующий вывод представляется неизбежным: если система не имеет внутренних преимуществ в плане справедливости или эффективности, нельзя последовательно и публично выступать за ее введение из-за побочных эффектов, которые за ним последуют. Должен иметься смысл в демократии как таковой. Если люди мотивированы такими внутренними преимуществами, чтобы с головой окунуться в систему, могут последовать и другие выгоды – но эти выгоды не могут быть фактором мотивации сами по себе. Если бы демократическое правление вводилось исключительно ради его побочного воздействия на экономическое процветание и никто бы не верил в него на каких-то иных основаниях, оно бы не произвело подобного эффекта.
Токвиль предлагает похожий аргумент для суда присяжных: «Не знаю, приносит ли пользу суд присяжных тяжущимся, но убежден, что он очень полезен для тех, кто их судит. Это одно из самых эффективных средств воспитания народа, которыми располагает общество»[224]. Здесь снова оправдание для института находится в его побочных эффектах, которые, возможно, не были главной целью тех, кто создавал систему, и в любом случае не могут выступать таковой для ее участников. Необходимым условием воспитательных эффектов, ради которых Токвиль рекомендовал суд присяжных, является вера присяжных в то, что они делают нечто стоящее и важное, выходящее за рамки их личного развития. Их разум добивается превосходной концентрации, поскольку они знают, что в результате их решения кого-то могут повесить. Но этот эффект был бы испорчен, если бы присяжные считали, что главной целью процедуры является ее воздействие на их гражданский дух.