Токвиль довольствуется объяснением, что все великие достижения демократии осуществляются «вовне и без нее»[225], хотя также и благодаря ей. Мы должны различать этот случай и тот, в котором институт оправдывается тем, что достигается вопреки ему и из-за него (скорее в духе Маркса или Зиновьева). Вполне мыслимое, пускай и не очень убедительное оправдание для авторитарного способа воспитания детей могло бы состоять в том, что он способствует развитию той самой независимости, которую пытается задушить. Сюда же относится идея, что «именно потому, что конституционные монархии, как правило, враги демократии, они продвигают демократию»[226] – наблюдение сродни замечанию Зиновьева о том, что преследования укрепляют диссидентскую оппозицию.
По мнению некоторых, это может служить оправданием для конституционной монархии, но едва ли таким, что побудит монарха заниматься своим делом. В подобных ситуациях разрыв между официальной целью и социологическим оправданием может быть довольно сильным, поскольку реальные последствия института противоположны запланированным. Случай Токвиля более тонкий, потому что побочные продукты демократии могут быть крайне востребованы. Признание их само по себе не устранит мотивацию производить действия, побочными продуктами которых они являются (II.3), но случится недостаток стимулов, если будет считаться, что институт не слишком хорошо служит официальной цели, поскольку побочные продукты возникают только при уверенности участников в ее исполнении.
Джон Стюарт Милль – и Кэрол Пейтман, цитирующая его по этому поводу, – также утверждают, что главный эффект политической системы – воспитание участников, а «чисто деловая часть человеческих занятий» имеет второстепенное значение[227]. Пейтман в своем комментарии к Миллю добавляет, что «два аспекта управления взаимосвязаны в силу того, что необходимым условием хорошего управления в первом (деловом) смысле является поддержание правильного типа индивидуального характера»[228]. Я бы подчеркнул обратную связь – важность чисто деловых целей в плане воспитания характера граждан. Политика берет свои воспитательные качества у своей деловой цели: чем важнее решение и чем серьезнее оно воспринимается, тем большему может оно научить.
Сходным образом можно прокомментировать следующий несколько двусмысленный пассаж из книги Ханны Арендт «О революции»:
Под публичной свободой американцы понимали непосредственное участие в публичных делах, а потому любая связанная с этим деятельность не считалась обузой, а, напротив, дарила вовлеченным в нее несравнимое ощущение счастья, которое нельзя было получить где бы то ни было еще. Они хорошо знали (и Джон Адамс снова и снова формулировал это знание), что люди собирались на городские ассамблеи, а позднее их представители – на знаменитые «конгрессы» и «конвенты» не из чувства долга и тем более не для того, чтобы отстаивать собственные интересы, а прежде всего потому, что они получали удовольствие от самого процесса обсуждения и принятия решений[229].
Быть может, пассаж и не примечателен, однако его также можно истолковать и как утверждение нарциссической теории политики. Городская ассамблея больше похожа на «Пир» Платона, нежели на арену для компромисса, уступок и выбора из разных зол. Да, аспект принятия решений упоминается, но не в центральной по важности роли, которую он должен играть. Политическая дискуссия или делиберация могут быть очень приятными и приносить удовлетворение, но только когда при этом руководствуются потребностью в принятии решения. Дискуссия подчиняется принятию решений, а не существует с ним на равных, как следует из формулировки Арендт. В своем обсуждении древнегреческой демократии она открыто заявляет, что «политика существует никогда не просто ради выживания»[230] – в противовес утверждениям Мозеса Финли о том, что афинский народ «признавал инструментальную роль политических прав и в конечном итоге был больше озабочен важными решениями»[231]. Неясно, имеет она в виду теоретиков древнегреческой демократии или, как Финли, способы ее реального функционирования, но это неважно в контексте того, что я хочу сказать, поскольку в любом случае Арендт придерживается неинструментальной концепции политики. Из-за этого она оказывается опасно близка к пониманию политики в качестве игры уже обученной элиты, а не процесса обучения.
В качестве последнего примера самоподрывного воззрения на политику я возьму идеологию, лежащую в основании различных кампаний за ядерное разоружение, которые проводились в последние десятилетия. Излишне говорить, что мои комментарии не имеют отношения к содержанию проблем, которые в них затрагивались. Я буду опираться на недавний симпозиум по вопросам участия, инициатором которого выступил Стенли Бенн. Сначала он поднял дебатируемую тему причин голосовать или как-то иначе участвовать в политике, если в современных демократиях шансы того, что отдельный индивид сможет повлиять на конечный исход, практически равны нулю, а затраты на участие по меньшей мере ощутимы[232]. В своей реплике он предположил следующее:
…политическая деятельность может быть формой морального самовыражения, необходимого не для достижения какой-либо цели помимо себя самого (поскольку дело может быть проиграно) и не для убежденности в том, что человек показал остальным свою приверженность стороне добра, но потому, что нельзя всерьез претендовать, пусть даже про себя, на приверженность этой стороне и не выражать позицию действиями, наиболее ей соответствующими в данном парадигматическом случае[233].
В своих замечаниях к выступлению Бенна Брайан Бэрри развивает довод, близкий к тому, что я выше выдвигал в отношении Ханны Арендт:
Политика – серьезное дело. В любом государстве с развитыми административными компетенциями она определяет, через деятельность или по умолчанию, распределение продуктов питания, жилья, медицинских и образовательных услуг и т. д., и – во взаимодействиях с другими государствами – будет ли применено оружие массового уничтожения. Я полагаю, Бенн тоже так считает и горит желанием показать, что будет рационально играть свою роль всерьез. Но, к сожалению, форма обоснования, которую он предложил, а именно с точки зрения самовыражения, способствует легкомыслию. Она очень удобна для политики хороших людей, радикального шика коридора Бостон – Вашингтон и треугольника Лондон – Оксбридж <…> Ритуальная деятельность и вправду существует в политике, принося много незаслуженной самоуспокоенности тем, кто принимает в ней участие. Кампания за ядерное разоружение последних лет прекрасно это иллюстрирует[234].
Мне в высшей степени симпатична такая характеристика, но я бы добавил: следует различать действия, совершаемые из самоуважения, и использование политических действий как средств его достижения. Вслед за Бенном я полагаю, что первые вызывают законную озабоченность; подобно Бэрри, если я правильно его понимаю, я считаю, что последние подразумевают постановку телеги впереди лошади. Кроме того, как и Бэрри, я считаю, что кампании за ядерное разоружение очень хорошо иллюстрируют форму «радикализма среднего класса»[235]. Кампании 1982 года были во многих отношениях исключением, поскольку они, вне всяких сомнений, оказали воздействие на общественное мнение и на политику. И все же один из лидеров кампаний дал наилучшую формулировку самоподрывного отношения к политике, которая мне когда-либо попадалась. В одном из интервью Э. П. Томпсона спросили: «А что если митинг на Трафальгарской площади ни к чему не приведет?» Ответ Томпсона (при условии, что он приведен целиком и дословно) был совершенно выдающимся:
Но разве это главное? Главное в том, что он показывает, что демократия жива. Люди не просто принимают на веру то, что им говорят политики. Такой марш, как этот, дает нам самоуважение. Чартизм был крайне полезен для чартистов, хотя они так и не получили Хартию[236].
Отсюда можно сделать только один вывод: если бы у чартистов спросили, не считают ли они, что все их усилия ни к чему не приведут, они бы ответили: «Разве это главное?» Но это нелепая идея. Самоуважение, как и самовыражение, самореализация и их товарищи, являются побочными продуктами по своей сути. Нет такой деятельности или kinesis, как «приобретение самоуважения», в том смысле, в котором можно сказать об «изучении французского», хотя другие виды деятельности, как, например, объединение в борьбе за общую цель, могут производить самоуважение в качестве побочного продукта[237].
Здесь мы имеем дело с той же путаницей, которая возникает, когда художники заявляют, что смысл настоящего произведения искусства в процессе, а не в результате; когда Эдуард Бернштейн заявлял, что, по его мнению, цель социализма – ничто, а движение – все[238]; или когда шахматист утверждает, будто играет не для того, чтобы выиграть, но ради изящества самой игры. Есть только изящные и неизящные способы победить; не существует изящного способа проиграть[239]. Если Джентльмены – те, кто играет ради игры, а Игроки – те, кто играет ради выигрыша, тогда нет ничего удивительного в том, что, когда сыновья Игроков превращаются в Джентльменов, наступает упадок, как показано в одной недавней интерпретации экономического развития Британии в конце XIX века