Чтобы придать некоторую содержательность своему общему анализу, я рассмотрю два исторических примера: замалчивание правды об «окончательном решении» Гитлера и встречу Китая с Западом в XIX веке. Другие примеры будут упомянуты вкратце для иллюстрирования отдельных тезисов.
В «Ужасной тайне» Вальтер Лакер подробно разбирает причины того, почему понадобилось столько времени, чтобы новость о гитлеровском геноциде была принята немцами, союзниками и нейтральными странами, включая евреев во всех этих странах. Следующие его наблюдения особенно значимы для проблематики настоящей книги.
Во-первых, хотя к концу 1942 года миллионы немцев знали, что еврейский вопрос был решен радикальным образом, подробности были известны меньшему числу людей[368]. Как было указано выше, недостаток конкретного знания помогает примириться с общим знанием. Близкая, хотя и иная, идея состоит в том, что «хотя многие немцы думали, будто евреи не были живы, они отнюдь не всегда считали, что они были мертвы»[369]. Это крайний пример вполне распространенного явления, а именно неспособности сделать логический вывод из собственных убеждений[370]. Подобная неспособность может быть связана с когнитивным изъяном или, как в данном случае, с давлением аффектов. Последняя возможность предлагает на первый взгляд сильные доводы в пользу существования самообмана как явления, отличного от принятия желаемого за действительное, ведь как тогда неприятный вывод мог заблокировать умозаключение, если оно уже было каким-то образом сделано? У меня нет простого ответа на это возражение.
Во-вторых, были случаи, в которых провал был не провалом дедуктивной логики, а провалом суждения и умозаключения на основе фактов. Здесь, естественно, есть большой простор для принятия желаемого за действительное, к которому евреи многих стран, оккупированных нацистами, явно имели большую склонность. Даже тогда, когда сбежать было легко, как в случае Дании, многие евреи полагали, что «здесь такое случиться не может» и даже «там такого не было». Редкое письмо от депортированного родственника было важнее новостей об уничтожении евреев немцами[371]; а отсутствие писем от подавляющего большинства депортированных знакомых не принималось в расчет[372]. Среди многих вероятных здесь механизмов принятия желаемого за действительное мы можем указать выборочное придание веса фактам, выборочное сканирование[373], оценку новых фактов по отдельности, а не вместе с остальными[374] и неспособность воспринять негативные факты, то есть отсутствие фактов, которые ожидались бы в случае верности избранной гипотезы. Там, где убежать было нелегко и угроза была более очевидной, как в Польше и Восточной Европе, непонимание больше походило на самообман. Лакер сравнивает его с верой в чудесное исцеление смертельно больных людей и добавляет, что данная аналогия в некоторой степени вводит в заблуждение, так как евреи, оказавшиеся в опасности, в отличие от умирающих от рака, выиграли бы от более реалистичной оценки своего положения[375]. Полагаю, доводы в пользу самообмана сильнее в случае умирающих, у которых вера в чудесное исцеление, как правило, вытесняет прежний скептицизм или даже прямое неверие, которым нет соответствия в случае евреев, считавших, что им ничто не угрожает. Кроме того, вера в чудесное исцеление в некоторых случаях может быть рациональным выбором, когда все остальные средства ничего не дают и больше нечего терять. Я не думаю, что приведенное Лакером сравнение может послужить основанием для приписывания самообмана (отличного от принятия желаемого за действительное) восточноевропейским евреям.
В-третьих, неверие среди неевреев в странах- союзниках и в нейтральных странах происходило от недостатка фактов и частично от неспособности оценивать факты. Правительства многих стран-союзников колебались, делать ли достоянием гласности их знание, из страха, что это может отвлечь внимание от мобилизации всех сил на оборону, иметь деморализующие последствия для евреев в оккупированных странах, развязать антисемитизм, латентно присутствующий у населения, и даже вызвать недоверие. Последний страх опирался на теорию о том, что из-за диких историй о жестокости немцев во время Первой мировой войны люди стали «невосприимчивы» к рассказам об ужасах[376]. Кроме того, правительства, как и индивиды, были склонны верить, что многие сообщения были преувеличением, плодом воображения самих евреев или же провокацией. В одном конкретном примере Лакер говорит следующее о свидетеле-нееврее: «Те, кто его знал, описывали его как не очень надежного свидетеля, человека легко возбудимого и склонного к преувеличению. Но – и это самое главное – в данном конкретном случае он вовсе не преувеличивал, и его беспокойство было вполне оправданно»[377]. Тут я должен не согласиться. В тот момент имело значение, считался ли человек надежным свидетелем, ведь если не считался, его свидетельство не могло дать независимое подтверждение. Если худшее истинно, тенденция верить в худшее может произвести истинные убеждения, но убеждение не будет рационально обоснованным. И как я отмечал выше, это выполняется, даже когда есть основания верить в худшее, поскольку по гипотезе основания каузально не действенны для производства веры.
Я несколько раз ссылался на замечательную работу Джозефа Левенсона «Конфуцианский Китай и его современная судьба». Первый том трилогии в основном представляет собой исследование принятия желаемого за действительное и его ближайшего родственника, кислого винограда. В разделе III.2 я обращал внимание на его анализ «заблуждения t’i-yung» – веры в то, что содержание или сущность можно сохранить в неприкосновенности при преобразовании функции или внешнего вида. На самом деле «китайская ученость высоко ценилась из-за своей функции, а как только она была узурпирована, ученость пришла в упадок»[378]. Инфицирование духа техникой, инфицирование t’i через yung:
…началось в Китае, как можно ожидать, с того момента, как стал ставиться акцент на чистых средствах военной защиты <…> для установления контроля над варварами через их собственные высокие технологии. Вскоре список высоких технологий, без которых невозможно обойтись, расширился и стал охватывать промышленность, торговлю, добычу полезных ископаемых, железные дороги, телеграф <…> и традиционные отношения, которые составляли сущность, почти незаметно исчезли благодаря усилиям тех, кто стремился получить полезные технологии, призванные охранять сущность Китая[379].
Et propter vitam, vivendi perdere causas[380].
Китайские традиционалисты, самым выдающимся из которых был Во Жэнь, «признавали дихотомию t’i-yung такой, какой она и была, – формулой самообмана в отношении следствий инноваций»[381]. Взамен они предлагали, чтобы главным предметом верности стала китайская культура, ведь невозможно защищать одновременно и нацию, и культуру. Иными словами, защита традиционной китайской культуры была общей почвой для новаторов и традиционалистов, по крайней мере во время первой волны реакций на вызов, брошенный Западом. Однако защита – это всего лишь защита, то есть апология. Комментируя данное понятие, Левенсон делает замечание, очень удачно вписывающееся в настоящий анализ:
Разговор об апологетике вовсе не подразумевает, будто китайские мыслители, защищая достоинство китайской культуры от претензий Запада, утверждали что-то неистинное. Истинное не становится менее истинным оттого, что на нем настаивают апологеты. Но апологеты не становятся менее апологетами оттого, что предмет их настояний истинен: значение имеет само это настаивание[382].
В руках апологетов веские основания превращаются в инструменты убеждения. Слушатель поставлен в тупик: к чему же именно ему прислушиваться – к резонам или к интонации, с которой они высказываются? Обычной чистосердечной веры недостаточно, чтобы воспринять правильные резоны, высказанные недобросовестно.
Левенсон утверждает, что Во Жэнь и его последователи также были подвержены обскурантизму и иррациональности в другом, более сложном смысле:
На своей собственной почве [рационализаторы t’y-yung] менее остро, чем реакционеры, чувствовали опасный потенциал западных методов, импортировавшихся только «для пользования». Однако, хотя реакционеры могли гордиться тем, что почувствовали логическую неадекватность данной рационализации инноваций, их вывод о том, что это инновации должны быть остановлены, а не рационализация изменена, был ошибочным. Ведь они были обскурантистами, так как не понимали, что инновации были неизбежны и что какая-то рационализация, логичная или нет, была психологически необходима[383].
Я понимаю смысл этого отрывка как утверждение того, что традиционалисты вели безнадежные арьергардные бои. Само по себе это еще не делает их обскурантистами. Но Левенсон, похоже, заявляет следующее: их неспособность понять, что их действия были безнадежными и что инновации неизбежны, показывает, что они были жертвами принятия желаемого за действительное не меньше, чем их оппоненты