Матевж поднимает руку с двумя вытянутыми пальцами: мол, победа, конечно буду!
– Мы пойдём в «Макдоналдс», – быстро говорю я. – Отлично посидим. Я уже забронировала верхний этаж, скопила немножко денег, всех угощаю, всё отлично устроится, ничего не надо готовить, ничего не будем готовить или там убираться, только развлекаться.
Матевж разочарованно вздыхает.
Алекс глуповато кивает. Ему, наверное, всё равно. Петра надувает губы и говорит:
– А почему не у тебя дома? У меня мы были, хотя едва поместились в двухкомнатной квартире, у Милана тоже были…
– Потому что я приглашу весь класс! – соображаю я.
Петра хочет ещё что-то сказать, уже открывает рот для очередного гнусного вопроса, уже вот-вот раздастся её писклявый голос, но меня спасает биологичка, которая входит в класс.
На биологии было классно. Мне иногда кажется, что учительница разговаривает только со мной. Остальные зевают или, подперев лицо рукой, тупо смотрят вперёд. Только Барбку интересуют животные. Рыбы. Барбка чаще всего подаёт голос именно на уроках биологии. Обычно, конечно, это одно слово или предложение не больше чем из трёх слов.
Последний урок у нас был посвящён изобразительному искусству. Домашнее задание было сделано только у меня. Никто не нарисовал воображаемый портрет. Я сначала не хотела говорить, что нарисовала. Когда учитель стал спрашивать, сделали мы задание или нет, все молчали и смотрели в парты. Я тоже, конечно. Из солидарности. Он пошёл по рядам и – раз – вытащил рисунок из моей папки.
– Посмотрим, посмотрим, – сказал он. – Я рад, что хоть кто-то в классе меня принимает всерьёз. – И всмотрелся в мой рисунок. Я оглянулась. Петра продолжала пялиться на меня. На этот раз не злобно, как reptilia и всякие serpentes, а с иронией.
– Так-так, – продолжает мудрствовать учитель, – интересно! Я вообще-то не имел в виду реалистичный портрет, скорее, я бы ожидал необычные лица, действительно придуманные, разноцветные, фантазийные, кубистические… Мы же как раз в прошлый раз говорили о кубизме. Помнит кто-нибудь? – Все опять уставились в парты. И я тоже. Из солидарности.
Учителя изо мы зовем Ван Гог. Он рыжий, и лицо у него рябое. И он весь такой суховатый. На самом деле это не наш учитель. Он замещает больного преподавателя. Он ещё учится в академии художеств. Я назвала его Ван Гог, потому что во Франции видела выставку Ван Гога. И там был автопортрет. С отрезанным и перевязанным ухом. Этот наш замещающий учитель очень на него похож.
– Ну, понятно, – сказал он, рассматривая мой фантазийный портрет, – кубизм вас, значит, не интересует, предпочитаете реализм. – Потом посмотрел на меня и добавил: – И отлично. Поскольку это единственный рисунок во всём классе, сравнивать мне не с чем, так что могу сказать: хороший рисунок!
Я оглядываюсь на Петру; она смотрит в сторону. Поворачиваюсь к задней парте, где сидит Алекс. Он смотрит в пустоту. Его это не интересует. Потом смотрю на Матевжа. Он мне улыбается и кивает. «Браво! – говорит мне одними губами. – Поздравляю». Ободряет меня, в общем.
– Однако, – продолжает Ван Гог, – это ещё ничего не значит. Это лучший рисунок потому, что он единственный. Кроме того, мне кажется, здесь приложено много усилий, чтобы он был на кого-то похож. – И снова глядит на меня. – По рисунку виден труд, который вложил в него художник, и желание понравиться зрителю. Нельзя сказать, что это правильная мотивация для художника. Мы рисуем, пишем, творим ради себя, потому что хотим что-то сказать. Настоящие художники никогда не пишут картины для того, чтобы доказать миру, что они лучше всех. Творчество – это не соревнование. Так? – И опять на меня.
– Что? – спрашиваю я. «Что ты уставился? Хочешь поддеть? В чём дело?»
Рыжеволосый учитель некоторое время пялится на меня, как будто собирается сказать что-то умное. Потом наконец выдавливает:
– Ты очень старалась, чтобы картинка нам понравилась?
Я понятия не имею, что он хочет сказать. Это уже как-то гнусно с его стороны.
– Или хотя бы кому-нибудь понравилась? – Он подчёркивает это «кому-нибудь» и окидывает взглядом класс. – Кому же?
Я начинаю жалеть, что сделала домашнее задание. Вместо того чтобы спокойно поставить пятёрку, он тут начинает какой-то цирк. Я встаю, вытаскиваю рисунок у него из рук и кладу обратно в папку. Ван Гог стоит изумлённый, но потом совершенно спокойно продолжает:
– Я хотел сказать: мы творим, чтобы что-то сказать, а не для того, чтобы кому-то понравиться.
Дурак. Я не рисовала это, чтобы ему понравиться. Зачем он мне, рыжий старик, пусть отправляется обратно в академию и сам чему-нибудь поучится. Мне стало жалко, что я ему придумала такое благородное прозвище. Он его не заслуживает. Пусть радуется, что я его принимаю всерьёз, в отличие от остальных, и что сделала то, что он просил. Одна во всём классе! А он этого даже не ценит!
– На Алекса немножко похож, – вдруг говорит Ван Гог. – Волосы похожи. Собственно, точно такие. И глаза. А подбородок и губы другие.
Класс смеётся.
– Можешь мне вернуть рисунок, чтобы все ещё раз посмотрели? – спрашивает Ван Гог.
– Нет, – отвечаю я и кладу обе руки на свою папку, – я не для того рисовала портрет, чтобы его объяснять. – И сурово сжимаю губы.
Одноклассники ржут.
– Что, даже Алексу не покажешь? – интересуется Ван Гог.
Одноклассникам всё это очень нравится. Все поворачиваются к Алексу, который сидит на задней парте, потом опять ко мне и к Ван Гогу.
Алекс чувствует себя неуютно. Он что-то бормочет – не слышно что – и отворачивается к окну.
– Ну, пошутили – и хватит, – пытается успокоить всех учитель, – так или иначе, за Никин портрет я ставлю «отлично»…
– Нет, – перебиваю я, – я его не ради оценки рисовала. Оставьте оценку себе. А я останусь со своим рисунком.
Ван Гог – не буду больше его так называть, даже думать про него так не буду – притворно улыбается. Он слегка переступил черту и понимает это. До конца урока будет пытаться исправить положение. Рассказывает нам про кубизм и прочие направления. Показывает картины. Мне кажется, никто его не слушает. Включая меня. Я думаю, какое прозвище ему дать. Жаба. Да, точно, жаба. Мелкий, рябой, рыжеволосый. Голубые вытаращенные глаза. Рябая жаба. Рыжая рябая жаба. По-латыни Anura. Это множественное число, а в единственном Anus. Злобно получается, но уж что заслужил. Препод искусств по прозвищу Анус. Отличная идея.
Варан Алекс и я
Уроки кончились. Я остаюсь в классе. Все высыпают в коридор. Петра снова бросает взгляд на Алекса. Надеется, что он не останется в классе со мной. Но Алекс, несмотря на неприятность с уроком изо, не передумал. Сидит на задней парте. Мой телефон пищит. Это Барбка: «Тебя подождать?» Она стоит у дверей и ждёт меня. Я смотрю прямо на неё и отвечаю: «Нет. Я на велосипеде. Потом всё равно на фехтование». Барбка кивает и уходит. Петра ещё некоторое время ошивается возле двери. Схватила Матевжа за локоть и что-то ему рассказывает. И Милана тоже остановила. Говорит что-то им обоим. Слышу, что Милан ей говорит: «Мне ещё надо Йошко сводить на прогулку, а потом можно». Да какая мне разница, что они там выдумывают.
Все уходят. В классе, кроме нас с Алексом, никого. Я смотрю в телефон, там два новых сообщения. Первое от Барбки: «Я всё-таки подожду?» Отвечаю односложно: «Нет». Второе от мамы, она спрашивает: «Ты когда придёшь? Я что-нибудь вкусное приготовлю». Мама никогда не знает, когда я прихожу. Хотя моё расписание со всеми дополнительными занятиями висит на холодильнике. Ей всё равно, что я делаю, чем занимаюсь. Папа всё очень точно помнит. Даже лучше, чем я. Спрашивает, что было на испанском, как продвигается фехтование, когда мы будем обжигать свои глиняные изделия в гончарной мастерской. Его это интересует. Всё интересует, как меня. Я смотрю на часы. На Алекса у меня есть сорок минут, потом надо будет бежать на фехтование.
Алекс сидит на задней парте и перемещаться явно не собирается. Мне что, подойти к нему, или всё-таки пусть он идёт ко мне? Мы же уже вдвоём занимались математикой, и английским, и физикой. Мы уже были вдвоём в классе. Сидели вместе. Совсем рядом. Я смотрела ему через плечо, как у него обстоит дело с задачами по математике. Но сегодня всё по-другому. Неприятно. Хотя мне нормально. Да. Приятно по-другому. Приятно-неприятно. В животе я чувствую некоторую напряжённость. Как в Диснейленде перед санками или поездом смерти. То же ощущение. Прежде чем сядешь в гондолу, прежде чем застегнёшь ремень безопасности, прежде чем всё начнётся… Это чувство страха – приятное, возбуждающее, но всё-таки это страх. Если бы не было тех объятий в начале занятий, сегодня всё шло бы как обычно. Меня охватывает какое-то напряжённое ожидание. Больше всего хочется сбежать, но я знаю, что останусь. Что это? Что это? Что это?! Понятия не имею. Приятно, но и неприятно. Приятно, но страшно.
– За работу, – говорю я; мой собственный голос в пустом классе меня пугает. – У меня мало времени, мне на тренировку надо.
Алекс встаёт и идёт к моей парте. Я уступаю ему место. Он садится рядом со мной, а я двигаюсь на самый край парты. Чтобы к нему не прикоснуться. И он отодвигается к противоположному концу парты. Перед нами рабочая тетрадь по математике.
– Вперёд, – говорю я ему.
– Да я понятия не имею, что делать, – отвечает он и поправляет волосы, которые опять упали со лба и закрыли ему глаза. Точно такой вот локон я нарисовала на портрете.
– Ты начинай, а я скажу, что и как, – говорю я, стараясь на него не смотреть. – Начнём с примеров полегче. Увидишь, в конце одно удовольствие от того, что всё решается.
– Не-а, – бормочет он. – Не идёт у меня математика, и всё.
Я молчу. Если ему всё равно, зачем он просил, чтобы я ему помогла?
– Мы с батей договорились, что мойка мне достанется, даже если я не окончу эту дурацкую школу, – говорит он, проводя пальцем по краю тетради.