Вхожу в сад, медленно бреду к дому. Я никуда не тороплюсь. Хочется, чтобы дорога до двери дома была бесконечной. Но нет. Вхожу. Звучит тихая музыка. Какая-то классика. Скрипки. Мама в своём любимом зале слушает музыку. Игоря я слышу тоже, он что-то бормочет. Из кухни раздаётся звон посуды: Бреда готовит или прибирается. Как угадаешь: звуки одинаковые. Папа стоит посреди коридора. Явно ждал меня. Это он был по другую сторону оруэлловского глаза.
– Привет, солнышко, – говорит он. Так он здоровается, только если у него что-то на уме. Это-то я знаю. Обычно просто говорит: «Привет, Ника». А сейчас у него явно есть план разговора. – Мы тебя ждали. Пошли поедим вместе, – и смотрит на часы, которые висят между двумя импрессионистическими полотнами на стене коридора. Папа обожает импрессионистов. Мама ему на день рождения купила картины двух малоизвестных, точнее, абсолютно неизвестных словенских художников, которые работали в стиле импрессионистов. – А то у тебя уже скоро йога, – добавляет он.
Из кухни высовывается Бреда.
– Привет! – говорит она с наигранным оживлением. – Я ньокки приготовила. И рагу. Твоя любимая еда. – И исчезает обратно.
Я не отвечаю. Направляюсь к себе в комнату. Перешагиваю через две ступеньки сразу. Чувствую, что папа смотрит мне в спину.
У себя я запираюсь. Некоторое время стою, прислонившись к двери. Потом швыряю школьную сумку в угол. Отпираю клетку Филомены и беру её на руки. Филомена шевелит носом, её длинные усы щекочут меня по лицу. Это животное вообще понимает, кто я? Знает ли она, что я принадлежу ей, а она – мне? Иногда мне кажется, что она каждый раз проверяет, я ли это. Не выпуская её из рук, я валюсь на кровать. Филомена возится на моей груди. Я её глажу. Она хочет сбежать. Если её отпустить, она забьётся под шкаф или ещё куда, в какой-нибудь недоступный угол. Однажды я её искала почти целый день. В результате нашла в шкафу, в зимних сапогах. Понятия не имею, как она там оказалась. Шкаф был закрыт. Поэтому я её больше не выпускаю. Держу при себе. Шепчу ей: «Ты моя Филомена, хорошая моя крыса». А она всё время порывается убежать, всё время. Стоит чуть-чуть расслабиться, как она пытается прыгнуть на пол и залезть под кровать. Я глажу её по голове, за ушками, хочу, чтобы она успокоилась, прижалась ко мне. Очень хочу, чтобы она прижалась ко мне. Хочу, чтобы она зажмурила свои маленькие крысиные глазки, чтобы я чувствовала торопливое биение её мелкого сердца, хочу, чтобы она меня любила.
Она меня кусает.
– Ай! – кричу я и выпускаю её. Она сразу же исчезает. Гляжу на руку: между большим и указательным пальцем у меня две мелкие точки – следы её острых передних зубов. Я раздражённо прыгаю на пол, хватаю Филомену за её длинный хвост, как раз когда она пытается забраться под кровать. Поднимаю её в воздух. Она начинает пищать. Не от боли – она пищит злобно, «пу-у-у-усти-и меня-я-я», и пытается вывернуться в сторону моей руки, чтобы ещё раз укусить. Я несу её обратно в клетку, забрасываю туда и запираю дверцу.
Вот и для неё я ничего не значу.
Я падаю на кровать.
Сколько мерзостей сегодня произошло. Я закрываю глаза и проваливаюсь в дремоту.
Меня будит стук.
Даже треск.
Даже грохот.
– Ника! Открой, открой!
Перед дверью стоит папа. Я вижу, что он очень испуган.
– Я не слышала, – говорю я.
– Я стучал, – говорит он, – думал, тебе плохо. Иди, мы тебя ждём.
Стол в столовой красиво накрыт. Как будто праздник. Мама сидит во главе стола. Папа садится с другой стороны, напротив неё. Рядом с мамой сидит Игорь. Увидев меня, он начинает смеяться: «Ника, Ника, сестра!» Я сажусь напротив него. Бреда приносит блюдо с ньокками, кастрюлю дымящегося рагу и большую тарелку салата. Потом тоже садится за стол. Садится рядом со мной.
– Приятного аппетита, – говорит папа.
Мы едим. Почти ничего не говорим. Ну, то есть говорим. Разные глупости. «М-м-м, как вкусно. Здорово! Да, как раз тёплое, но не горячее, как надо. И посолено как надо». Мама смотрит на Игоря, который ложкой возит по тарелке. Он ловит одну ньокку, которая от него убегает и с края тарелки прыгает на скатерть. Мама поворачивается к нему, чтобы помочь.
– Я сам, я сам, я сам, сам, – упирается Игорь, но на самом деле не сопротивляется. Открывает рот, как голодная рыба, а мама пытается сунуть ньокку так, чтобы она оказалась за его мелкими зазубренными зубами. Получается так себе. Одна ньокка вываливается обратно в тарелку, другая ему на фуфайку и так далее.
Я думаю о том, что мы ни разу не сидели вот так за столом с тех пор, как вселились в этот дом. Времени никогда не было. Вместе не ели. Я ем позже всех, потому что у меня же каждый день что-нибудь. Папа в институтской столовой, Игорь в школе. Мама не знаю вообще когда.
– Скоро весна, – говорит папа.
– Надо сад привести в порядок, – говорит мама.
– Я знаю парня, который это умеет, – вспоминает Бреда. – И дёшево. Мой земляк. Учится в институте физкультуры. Спросить у него?
– Да, было бы отлично, – кивает папа.
– Мне сегодня надо ещё в магазин, – говорит мама, пытаясь всунуть очередную ньокку в рот Игорю.
– Если что-то срочное, я могу сходить, – предлагает Бреда. – У меня автобус только поздно вечером.
– Нет, спасибо. Мне раз в день надо немножко прогуляться.
– К ночи я должна попасть к маме. Так что в выходные не приду.
– Бреда, ты не представляешь, как это здорово, что ты нам помогаешь.
– И вы мне.
– Сам, сам, сам, я сам, – заявляет Игорь. На его фуфайке уже порядочно оранжевых следов приготовленного Бредой рагу.
– Если много съест, надо будет дать ему инсулин, – говорит папа.
– Наверное, он в школе ещё ел. Игорь, ты ел в школе? – спрашивает Бреда.
– Шпинат, я ел шпинат.
– Видно по фуфайке, – смеётся Бреда.
Смех. Приятный смех, который звучит вокруг стола. Только я не смеюсь. Игорь смотрит на свою фуфайку и тычет пальцем во многочисленные зеленоватые следы шпината, при этом выбивая у мамы из рук ложку. Очередная ньокка летит куда-то под стол.
– Сидите-сидите, я сама!
Бреда маму называет на «вы», хотя мама ей уже много раз говорила, что в этом нет необходимости. Но Бреда упирается. Когда мамы рядом нет, она говорит папе «Марьян» и называет его на «ты». Это бывает очень редко.
– Если весна будет хорошая, летом тоже будет отличная погода, – замечает папа. – И твой новый парень пусть с нами едет. У вас будет отдельная комната на чердаке.
– Да-а-а-а-а-а, – воодушевлённо тянет Игорь, хотя, скорее всего, он понятия не имеет, почему воодушевился.
Обед наконец подходит к концу.
Я помогаю убрать тарелки со стола. Хочу скорее назад к себе.
– У тебя ещё йога сегодня, – говорит папа, складывая посуду в посудомоечную машину.
– Не пойду, – говорю я. Папа понимающе кивает.
Бреда уже оделась. Уходит.
– Всем до свидания, – говорит она громко, чтобы все слышали, включая маму и Игоря в зале. – Теперь я приду только во вторник. Счастливо!
– У тебя денег достаточно? – спрашивает папа. – Если нужно, я тебе заплачу вперёд.
– Не, ты и так уже дал слишком много, – улыбается Бреда. Потом поворачивается ко мне: – Проводишь меня?
Я провожаю её до двери.
У двери мы останавливаемся. Бреда мнётся. Хочет мне что-то сказать, но не знает как.
Я спрашиваю её:
– У тебя новый парень?
Кивает:
– Да. Ну, так, ничего серьёзного. Наверное. Не знаю.
– У меня никогда не будет никакого парня, – решительно говорю я.
Она гладит меня по голове с улыбкой:
– Будет, будет. Парней иногда сложно понять, но всё равно с ними лучше.
Не понимаю. Поэтому ничего не говорю. Даже головой не делаю никаких движений ни в том, ни в этом смысле.
Потом Бреда смотрит мне в глаза.
– Если тебе понадобится… Ну, если захочешь поговорить… Когда захочешь. Мы подруги.
Я опять не реагирую.
Бреда уходит. Я запираю за ней дверь. Потом смотрю на экран камеры слежения, которая висит над дверью. С высоты птичьего полёта вижу чёрно-белое изображение асфальта перед входом. На изображении появляется Бреда. Она закрывает за собой ворота. Бреда смотрит на чёрный глаз камеры над дверью. Бреда улыбается и машет мне. Бреда уходит.
Остаётся только серый асфальт. С высоты птичьего полёта.
Уроды, придурки, недержание мочи и всё такое
– Ты себя плохо чувствуешь? – спрашивает папа, столкнувшись со мной на лестнице.
– Нет, отлично, – отвечаю я и пытаюсь пройти мимо него наверх, к себе в комнату.
– А чего на йогу не идёшь?
– Не пойду больше на йогу, – решительно отвечаю я.
Папа слегка расширяет глаза. Это единственная реакция, которая показывает, что он удивлён.
– Ты же говорила, что тебе нравится.
– Это ты говорил, что тебе нравится.
– Я говорил, что это полезно для здоровья.
– И мама говорила, что ей нравится.
– Ты же любишь ходить на йогу.
– Вам нравится, когда я хожу на йогу.
Папа берёт меня за плечо.
– Надо поговорить, – замечает он и ведёт меня в зал, где перед телевизором уже сидит женская половина родителей и смотрит какую-то очередную кулинарную передачу. Она никогда не готовит, но эти передачи любит больше всего. Игорь торчит рядом, неподвижный и довольный, как кактус после долгого дождя.
Я чувствую, как крепко папа держит меня за руку. Боится, что я убегу от него в свою комнату.
– Я дала ему инсулин, – говорит мама, кивнув в сторону Игоря, который что-то на это мычит.
– Ника не хочет больше ходить на йогу, – обеспокоенно говорит папа.
– Мы же заплатили за весь год, – говорит мама, не глядя на меня.
– Могу вернуть, – отвечаю я. – У меня есть сбережения.
– Да не в этом дело, – вздыхает папа и садится на стул у двери, что означает, что мне осталось только канапе напротив мамы с Игорем. Я точно знаю, почему он выбрал это место. Если я захочу убежать к себе в комнату, он смож