Я уселся и, чувствуя инстинктивное доверие к этому человеку, рассказал ему о своих бесследно пропавших друзьях. «Н-да, темное дело, — я имею в виду то, что случилось в Бейруте, — в раздумье сказал шейх. — Что касается Григорьева, то здесь для меня все ясно. Это дело рук зинджей. Их повелитель, называющий себя царем, любит окружать себя поэтами и певцами, а Григорьев сочетает в себе оба этих таланта. При дворе царя зинджей всегда немало таких пленников, умерших для остального мира».
Я, разумеется, слышал о зинджах — черных рабах багдадских халифов, которые использовались для осушения болот в пойме реки Шатт–аль–Араб. Некогда они восстали под руководством араба–надсмотрщика, потомка Али. Создав собственное государство и армию, связанную железной дисциплиной, зинджи затем принялись своими свирепыми набегами наводить ужас на большую часть халифата. Я, однако, считал, что регент аль-Муваффак после четырнадцати лет войны уничтожил государство зинджей. Но, как оказалось, я ошибался. «Где же располагается их царство?» — полюбопытствовал я. «Там же, где и раньше. Есть такие люди и такие царства, которые живут вечно — иногда к сожалению, иногда к счастью, но всегда по воле Аллаха». «Аллах акбар!» — прошептал я. «Но вы не беспокойтесь, я дам вам надежных провожатых, — продолжал шейх. — Насколько это в моих силах, я избавлю Али Манеура от всех трудностей, которые могут встретиться в его благородном деле, тем более что я вижу в его деле исполнение пророчества». Я попросил шейха пояснить его слова. «Охотно, — отвечал шейх. — Первый царь зинджей в одном из походов завладел волшебным пятиугольным камнем — пентаграммой Алидов. Этот камень позволяет человеческому духу преодолевать все преграды, а творениям духа — стихам, зданиям, царствам — он дает вечную жизнь. Существует предсказание, что некогда пять поэтов с далекого Севера сумеют завладеть пентаграммой. Тогда царство зинджей наконец падет, союз поэтов станет вовеки нерушимым, а их творения приобретут бессмертную славу». «Нельзя ли поподробней узнать, как выглядит пентаграмма?» — спросил я. «Это огромный изумруд совершенно правильной от природы пятиугольной формы. В центре в него вставлено изображение полумесяца и звезды Дауда, он оправлен в золото, и царь зинджей носит его на шее на золотой цепи. Учтите, пророчество гласит ясно: завладеть пентаграммой могут только пять поэтов, то есть для этого вам необходимо собраться всем вместе». «Виктор уже здесь, Вадим может прибыть морем прямо в Фао, где искать Григорьева, мы знаем. Остается Быков», — задумчиво произнес я. «Вот именно, — многозначительно заметил шейх. — Сведения о его похищении кажутся мне какими–то неубедительными. Корреспондент — не иголка, и Бейрут — большой город. Как можно совершить такое похищение совсем без свидетелей? Поясняю свою мысль: не может ли оказаться так, что ваш друг сам захотел исчезнуть?» «Об этом я не подумал», — озадаченно промолвил я. «Не мешает подумать, — сказал шейх. — Расскажите мне, какую жизнь вел ваш друг перед поездкой в Ливан, начиная от вашего знакомства, — может быть, это мне что–нибудь подскажет».
Перед моими глазами тотчас же предстали заснеженные переулки Москвы. По одному из таких переулков неподалеку от Малой Никитской я прогуливался однажды в ясный зимний полдень. Внезапно дверь одного из ветхих особнячков с треском распахнулась, и оттуда кубарем вылетел румяный и кудрявый молодой человек, чем–то напоминающий валета из карточной колоды. Чуть не сбив меня с ног, он врезался головой в сугроб, однако с чрезвычайной живостью вскочил, наскоро отряхнулся и с приятной улыбкой обратился ко мне: «Простите, сударь, не угостите ли сигаретой?» Такая непринужденность сразу же меня очаровала, а лицо молодого человека показалось мне смутно знакомым. «Не с Дмитрием ли Быковым имею честь?» — вспомнив один из концертов для узкого круга, осведомился я. «Он самый, — самодовольно ответил молодой человек. — А вы, конечно, Андрей Добрынин?» Так состоялось наше знакомство, которым мы были обязаны на первый взгляд случайности, хотя рано или поздно общее дело все равно свело бы нас. С великолепной откровенностью Дмитрий поведал мне, что его спустили с лестницы за неуплату карточного долга. «Почему я так несчастен?!» — огласил он пустынный переулок воплем библейского Иова, возведя к небу томные семитские очи. Из дальнейшей беседы выяснилось, что Дмитрий страдает неукротимой страстью к игре, и это вынуждает его жить не по средствам. Кроме того, его туманные намеки позволяли догадываться о крупных неурядицах в личной жизни. «Почему все так плохо?» — стенал Дмитрий, видя мое искреннее участие. «Не расстраивайтесь, друг мой! Жизнь поэта редко способна вместить все его увлечения, — увещевал я его. — Пойдемте–ка лучше хлопнем по кружечке, я знаю тут неподалеку одно заведение». Упоминание о пиве сразу стряхнуло с Дмитрия всю его скорбь. Он спросил у меня еще сигаретку и всю дорогу до Смоленской площади был весел и оживлен, как дитя. Он громко декламировал стихи, с неисчерпаемым добродушием восхваляя даже и посредственных поэтов, делился планами, весьма смутными, но сулящими счастье, и высоко подпрыгивал, стараясь сбить тростью свисающие с карнизов сосульки. Общение с ним и в тот день, и в последующие наши встречи неизменно развеивало мою всегдашнюю душевную депрессию, вызванную отчасти обостренной реакцией на несовершенства рода человеческого, а отчасти — жестоким обращением прекрасной дочери астраханского губернатора. Следует признать, что жизнь Дмитрия Быкова в некоторых своих аспектах и впрямь была нелегка. В частности, временами ему приходилось жить на средства одной богатой старухи, хозяйки подпольной ссудной кассы, бравшей вещи в заклад. «Я убью эту старую фурию, как Достоевский!» — кричал Дмитрий, когда требования старухи становились невыносимыми. «Может быть, как Раскольников?» — поправлял его я. «Ах, это все равно, — отвечал Дмитрий мрачно. — Я устал от тирании этого реликта». В остальное время, правда, Дмитрий охотно пользовался заложенными вещами, и даже без ведома старухи: ему нравилось порой щелкнуть под носом знакомого массивным золотым портсигаром или выходить на прогулку с дорогой тростью, на которой, на вделанной в слоновую кость золотой пластинке, могла по недосмотру оказаться дарственная надпись на имя совершенно другого лица.
«Узнаю речь Али Мансура, — одобрительно усмехнулся шейх, выслушав мой рассказ. — Мне кажется, я вижу этого человека. Странные нравы у людей Писания», — добавил он, имея в виду христиан. «Иса учил: не судите, да не судимы будете», — возразил я. Шейх с улыбкой кивнул. «Думаю, что причиной исчезновения вашего друга является его страсть к игре, — сказал он. — Вряд ли он мог покинуть привычную жизнь из–за женщины, для этого он слишком большой человек, несмотря на свое наружное легкомыслие. Мы наведем справки во всех известных нам игорных домах, а знаем мы очень много, можете мне поверить. Когда я что–либо выясню, я пришлю к вам верного человека».
Беседа была завершена. Я почтительно поклонился, шейх поднялся и проводил меня таким же поклоном. Выросший рядом привратник проводил меня до дверей и на прощанье еще раз поцеловал мою руку. «Ля хауле ва ля куватта илля билляах», — пробормотал я и уселся в паланкин. Вечером я встретился с друзьями в складском помещении, где мы содержали слона, так как в гостинице у стен могли быть уши. Я изложил результаты своей беседы с шейхом, и все погрузились в раздумье. «Что же делать? Неужели просто ждать?!» — спросил маркиз, натура которого не выносила бездействия. Ответить ему я не успел. У неплотно закрытых ворот склада послышались хрип, сдавленный стон и затем — стук падающего тела. Выхватив пистолет, я бросился к дверям, сбросил щеколду и рывком распахнул их. Моим глазам предстало распростертое ничком на земле тело рослого негра. Его белый дищдаш на спине быстро темнел от крови. Над телом присел на корточки тот самый мурид–привратник, который встретил меня в низаритской мечети. «Это был соглядатай зинджей, шейх», — промолвил мурид. По его странному взгляду, устремленному как бы сквозь меня, и по неестественному блеску глаз я понял, что передо мной хашишин–убийца, который выходит на дело, накурившись гашиша, придающего неутомимости в преследовании жертвы и дерзости в осуществлении казни. С хищной улыбкой мурид вытер кинжал о курчавые волосы мертвеца, затеи подхватил труп под мышки и поволок куда–то в темноту. «Оказывается, нас неплохо охраняют», — сказал я маркизу, который, как и я, подбежал к дверям с пистолетом в руке. «Не нравятся мне эти восточные хитрости, — мрачно ответил маркиз. — Я предпочитаю открытую схватку». «Не переживайте, маркиз! — легкомысленно вскричал Виктор. — Андрюха не даст нас в обиду! Андрюха зверь, он слов на ветер не бросает!» Я только покачал головой. В гостиницу мы вернулись, следуя по разным сторонам улиц и прикрывая друг друга. Правда, на свое прикрытие в лице Виктора я не слишком полагался, поскольку тот, как всегда, размышлял о чем–то своем и бормотал себе под нос стихи, а однажды заставил меня вздрогнуть, с лязгом выронив револьвер. Тем не менее все обошлось благополучно. В номере гостиницы, который я снял на двоих с Виктором, я уже заварил было чай, не доверяя это прислуге, и уставил столик восточными сладостями, как вдруг в номер постучали. У Виктора отвисла челюсть, я же с быстротой молнии выхватил пистолет и встал у дверного косяка. «Кто там?» — с напускной безмятежностью спросил Виктор по моему сигналу. «Это я, Хусайн, скажите хозяину», — послышался робкий голос за дверью, и я узнал моего глашатая. «Входи», — скомандовал я, открывая ударом ноги дверную задвижку и досылая одновременно патрон в патронник. Глашатай вошел, растерянно озираясь, с резной деревянной трубочкой в руке. Увидев направленное на него дуло, он испуганно шарахнулся. «Вам письмо, хозяин», — пролепетал он. Я пинком захлопнул дверь и выхватил у него футляр. «Разве я разрешал тебе приходить сюда? — спросил я грозно. — Кто передал тебе это письмо?» «Простите, хозяин, это была женщина. Она сказала мне, что дело очень срочное, речь идет о жизни и смерти». «А сколько тебе заплатили?» — спросил я с вкрадчивостью, не предвещавшей ничего хорошего. Глашатай упал на колени. «Я правоверный мусульманин и дорожу вечным блаженством, — как же я осмелюсь предать шейха Али?!» — возопил он. «Блаженный Хусайн, в честь которого ты назван, тоже погиб от рук мусульман, — заметил я. — Ну хорошо, я верю тебе,