Я пришел в восторг при мысли о том, что стану членом столь величественной мужской компании, но Масака отказался переводить воинам, не говорящим на суахили, текст о моих «пумбаву» намерениях, и я малость сник, а потом вообще опешил, когда он выпросил мне дозволение остаться в маньята на правах кандидата в придворные шуты, а не товарища по оружию, доложив муранам, что я «странный» и смотреть на меня будет страшно весело.
В этот день я с тоской наблюдал, как воины масаи тренировались в битвах на мечах и в метании копий, а старые женщины мазали хижины свежим коровьим навозом — имодиок. На обед я выпил пинту жирного молока, а на завтрак следующим утром пинту свежей крови. Я опрокинул ее в глотку так, словно мне не привыкать, и воины посмотрели на меня с большим удивлением.
Я заставил Масаку все им рассказать. Он повиновался, но с неохотой. Воины стали хохотать. А один, очень высокий, с животом, сплошь покрытым шрамами, что-то сказал, и они еще громче захохотали. Масака объяснил мне со смущенным, но-я-же-тебе-говорил, выражением лица: «Высокого зовут Коноко. Он сказал: «Тебе лучше зарядить свое ружье. Белый человек только так убивает льва». Остальные мураны верят ему. Он — единственный в этой маньята, кто сражался со львом. Другие пытались, но погибли. Но олнгатуни, лев, не победил Коноко, он только вырвал немного кишок из него, и Коноко убил его копьем. Мы затолкали кишки ему обратно в живот, замазали дырку овечьим жиром и зашили воловьими жилами. Потом он встал и пошел домой».
Услышав этот отчет, я начал беспокоиться. Но упрямо ответил: «Скажи ему, что у меня нет ружья и что я буду биться копьем, как он, и не уйду до конца сражения».
Коноко ответил: «Ты молод и очень высок. Ты выглядишь сильным и говоришь сильно. Но ты не масаи». И к моему изумлению, предложил потренировать меня. Но вскоре я понял, что таким образом он хотел доказать и себе, и другим воинам, что я всего лишь белый человек, «который сильно говорит».
Для моего будущего поединка со львом Коноко подарил мне три предмета вооружения масаев: щит элонго, сделанный из буйволовой шкуры, натянутой на деревянную раму и расписанной яркими племенными знаками, короткий меч оламм, который носят на правом боку, и копье арем, с тонким, гибким, в три фута длиной лезвием, из плохо закаленного железа. Мы с моим новым копьем оказались одного роста, и Коноко предложил мне новое имя — Арем.
За три недели я метнул тяжелое железное копье две тысячи раз, держа в левой руке щит, весом в двадцать фунтов. Мишенью служил пучок сухой травы, привязанный к концу шестифутовой деревянной палки, которую Коноко держал на расстоянии восьми футов и наклонял ее в сторону, а потом отпускал. Масака сидел рядом на корточках, читал лекции по стратегии и тактике и вел счет моих псевдобоев.
Если я копьем задевал край пучка, это означало, что Симба ранен и, соответственно, настолько разъярен, что смерть мне гарантирована немедленно. Если я попадал в палку и мягкое копье сгибалось — значит, Симба убивает меня в тот момент, когда я пытаюсь вытащить копье и выпрямить его. И только когда я одним махом срезал траву у основания палки, Масака возвещал, что я попал Симбе прямо в сердце. При этом он неизменно добавлял: «Но, прежде чем умереть, он убил тебя».
Ни мои слова, ни мои действия — ничто не могло поколебать мнение Масаки: меня ждет смерть, и точка. Мало того, за день до дуэли Симбы с Аремом он говорил только об одном: какие роскошные похороны устроят масаи, но не Симбе, а Арему.
«Мы не позволим льву съесть тебя, — мрачно сообщил он мне, — пока не проведем необходимую церемонию. На время мы прогоним его и даже убьем, если он не захочет уходить. Потом мы положим тебя на левый бок, согнув тебе ноги, головой к северу, а лицом к востоку. Твою левую руку мы подложим тебе под голову, как подушку, а правую руку положим на грудь, на сердце. Мы в последний раз поглядим на тебя и колонной пойдем обратно в маньята, распевая печальные песни о твоем бесстрашии. И скоро все масаи будут знать замечательную историю об Ареме, первом белом человеке, сразившемся со львом! И в память о тебе мы не будем есть ни мяса, ни молока целых три дня. Мы будем только пить кровь в честь нашего мертвого друга воина».
«Масака, — возразил я, — я еще не умер».
«Ты умрешь», — трагически объявил он.
Утром в день поединка сопровождающие меня воины перевязали свои рубахи-туники на запястьях и намазались свежим красным овечьим жиром. Коноко печально натянул на голову оловуару — великолепный головной убор из гривы побежденного им льва, а другие три воина надели свои оловуару. Каждый из них первым бросил копье во время совместной охоты и тем самым завоевал право на гриву. На остальных головах торчали страусиные перья, которые, свешиваясь, обрамляли лица наподобие курчавой черной гривы. Я остался с непокрытой головой и надел помятые шорты цвета хаки и рубашку.
Мы покинули маньята шеренгой. Впереди шел Коноко, за ним я, за мной плелся Масака, а следом длинной вереницей маршировали еще семнадцать человек. Кажется, мы протопали четыре-пять часов, миновав стада зебр, гну и газелей Томпсона. Наконец заметили вдали двух сносных размеров львов, валявшихся у колючего кустарника.
Мы рванули вперед с намерением окружить парочку холостяков кольцом. Как только мы оказались от них в трехстах футах, львы начали отступление. Мы последовали за ними — они опять отошли. Действия их явно не были похожи на манеру поведения бесстрашных, самоуверенных львов национальных парков Конго, Уганды и Кении, где они чувствуют себя в полной безопасности. Эти же звери прекрасно знали масаев и боялись их.
Еще несколько часов мы преследовали львов, пытаясь взять в кольцо то одного, то другого. На закате мы сдались и устроились на ночлег, вырубив мечами себе местечко среди колючего кустарника. Стараясь не отставать от масаев, физическая выносливость которых не сравнима ни с чьей иной, я безумно устал, но спал плохо.
На рассвете Коноко выслал на разведку два отряда. Через два часа один отряд вернулся в сильном возбуждении. Они обнаружили группу львов — трех одиночек, прятавшихся в густом кустарнике. Два льва были молодыми, но один — взрослый, с красивой гривой. «Нам сильно везет, — сообщил Масака. — Если бы у большого вместо друзей были жены, нам бы не удалось прогнать львиц. Если напасть на львицу, лев удерет, но она всегда остается, чтобы защитить его».
Когда вернулся второй отряд, мы ускоренным маршем двинулись к укрытию львов и через час добрались до места назначения. Коноко приказал десяти воинам обыскать кустарник, остальные остались ждать, выставив перед собой щиты, чтобы перегородить львам путь, ежели они бросятся наутек. И почти в ту же минуту из кустарника выскочили три представителя кошачьего племени. Двум удалось вырваться на свободу, а третий оказался в окружении тел и щитов. Он стоял почти в центре, молодой лев без гривы, весом не достигший и 250 фунтов. Он нервно водил головой по сторонам.
Коноко указал на него копьем: «Тара!» («Убей его!»)
Я заколебался. Предположим, что я накинусь на это животное и одержу победу. И что скажут масаи? «Ну, лев-то был такой маленький…» Я указал копьем на 400-фунтового льва, который остановился в ста ярдах от нас. «Киток!» — ответил я. («Большого!»)
Коноко сердито уставился на меня. Будучи скептиком по натуре, он наверняка считал, что я пытаюсь оттянуть неотвратимое, но повелительно крикнул, и наш круг разбился на две колонны. Маленький лев рванул от нас прочь по саванне, а мы начали преследование большого. Гонялись мы за ним около часа. Наконец, очень раздраженный, он уселся передохнуть в тени кассии, и нам удалось окружить его. Увидев, что попал в ловушку, огромный лев вскочил, яростно зарычал и приготовился к атаке на круг. В ответ девятнадцать масаев заорали на него как апачи.
Лев отпрянул, явно перепугавшись. Медленно поворачивая голову, он искал брешь в кольце вопящих воинов и нервно топтался у кассии. А круг все сжимался и сжимался, и вот девятнадцать человек стоят в двух или трех футах от него, образуя идеальную арену тридцати пяти футов в диаметре.
Я понимал, что, как только войду в круг, лев настигнет меня в два прыжка. Смахнув пот, заливавший глаза, и вытерев влажные руки о рубашку, я минуту понаблюдал за ним. Затем с щитом из буйволовой шкуры в левой руке и с копьем в правой я выпрыгнул на арену. «Симба! — крикнул я. — Симба, иди ко мне!»
В десяти футах от меня лев стал метаться из стороны в сторону. Масаи медленно выставили копья, а я ждал нападения зверя. Но он нападать не желал. Я сделал шаг вперед и снова заорал. Он мгновенно отпрыгнул назад. Этим прыжком, в двадцать футов длиной, лев сбил моего друга Масаку с ног, будто кеглю. А сам стрелой бросился по саванне. От страха меня мутило, но Масака встал, неистово размахивая щитом. Львиные когти сильно поцарапали расписанную шкуру буйвола, но шкура Масаки осталась цела.
Двумя шеренгами мы двинулись вслед за большим львом. Но он уже стал гораздо осмотрительнее, и нам потребовалось два часа, чтобы найти его. И снова вокруг него сомкнулся круг, и снова масаи закричали от возбуждения. Я опять выпрыгнул на арену, вызывая льва на бой. Он отступил, пытаясь вырваться сквозь противоположную сторону кольца. Масаи угрожающе замахали щитами и стали хором оскорблять его. Он шарахнулся назад, с тревогой оглядываясь по сторонам. Находился он в двадцати пяти футах от меня и драться со мной совсем не желал.
Совершенно измотанный от сильного напряжения, я выжидал. Рубашка и шорты были мокрыми от пота, дыхание вырывалось из горла с хрипами, сердце колотилось о ребра. Выставив копье, как это делали масаи, я слегка потряс им, но лев по-прежнему отказывался принимать мой вызов. Перебросив копье в левую руку, я поднял камень и швырнул его льву в голову. Камень подбил ему левый глаз. Это подействовало. Симба заворчал, повернулся ко мне и двинулся вперед.
В десяти футах он остановился, уставившись на меня озадаченным, но злющим взглядом. Мне вдруг стало жалко золотого красавца, которого я собрался уничтожить. Потом я левой ногой сделал шаг вперед и присел, не переставая держать копье наизготове. Его задние лапы дрогнули, хвост задрожал. Воины замолчали, и наступила полная тишина.