Китаец — страница 2 из 9

5

Ночной мотылек выпорхнул из темноты, беспокойно замельтешил возле настольной лампы. Биргитта Руслин отложила ручку и откинулась на спинку кресла, наблюдая за тщетными попытками мотылька пробиться сквозь фарфоровый абажур. Шорох крылышек напомнил ей какой-то звук из детства, правда неясно какой.

В минуты усталости ее память всегда была особенно чуткой, вот как сейчас. Таким же образом во сне, откуда ни возьмись, могли всплыть давно забытые образы.

Словно ночной мотылек.

Она зажмурилась, кончиками пальцев потерла виски. Только что минула полночь. Дважды она слышала, как по гулким коридорам окружного суда, совершая привычный обход, прошли ночные сторожа. Ей нравилось работать вечерами, когда здание пустело. Много лет назад, работая секретарем суда в Вернаму, она часто заходила вечером в пустой зал суда, включала свет и сидела, слушая тишину. Этот зал напоминал ей пустую театральную сцену. В стенах словно запечатлелись шепчущие голоса, сохранившиеся от множества полных драматизма судебных процессов. Здесь судили и выносили приговоры убийцам, насильникам, ворам. И мужчинам, клятвенно отрекавшимся от отцовства, в бесконечной череде унылых разбирательств. Других оправдывали, возвращая им доброе имя, поставленное было под вопрос.

Когда Биргитта Руслин подала заявление насчет практической работы в суде и ей предложили секретарство в Вернаму, она хотела стать прокурором. Но, работая секретарем суда, переменила решение, выбрала нынешнюю свою стезю. Во многом этому способствовал старый председатель уездного суда Анкер, который произвел на нее неизгладимое впечатление. Он с одинаковым терпением выслушивал и молодых мужчин, пытавшихся с помощью явной лжи отречься от отцовства, и хладнокровных закоренелых преступников, ничуть не раскаивавшихся в своих тяжких злодеяниях. Старый судья словно бы внушил ей уважение к правосудию, которое она прежде воспринимала как нечто само собой разумеющееся. Теперь она осознала его не только как слово, но как дело. Правосудие — это действие. И покидая Вернаму, она решила стать судьей.

Биргитта встала, подошла к окну. На улице какой-то мужчина мочился у стены. Днем в Хельсингборге выпал снег, тонкий слой мелкого снега, который ветер вихрем гнал по мостовой. Пока она рассеянно наблюдала за мужчиной внизу, мозг продолжал работать над приговором, который она писала. Она дала себе отсрочку до завтра. Но к утру должна его подготовить.

Улица опустела. Биргитта Руслин вернулась за стол, снова взялась за карандаш. Не раз пыталась подготовить приговор на компьютере. И всегда безуспешно. Клавиатура как бы убегала от ее мыслей. И она неизменно возвращалась к карандашу. Только когда приговор был готов и все коррективы сделаны, заносила его в компьютер, где в режиме ожидания по экрану плавали рыбки.

Она склонилась над бумагой с черновыми изменениями и дополнениями. Дело было простое, с убедительной системой доказательств, и все же приговор ставил перед нею большие проблемы.

Она хотела вынести обвинительный приговор, но не могла.

Мужчина и женщина познакомились в одном из хельсингборгских ресторанчиков с танцами. Женщина — молодая, чуть старше двадцати, — выпила лишнего. Мужчина — ему около сорока — обещал проводить ее домой, и она впустила его в квартиру, так как он попросил стакан воды. Женщина уснула на диване. А он изнасиловал ее, причем она даже не проснулась, а потом ушел. Утром она лишь очень смутно вспомнила, что произошло ночью на диване. Обратилась в больницу, ее обследовали и установили факт изнасилования. Мужчину привлекли к ответственности после полицейского расследования, не более основательного и не более небрежного, чем многие другие подобные дознавательные действия. Через год после изнасилования идет судебный процесс. Сидя в своем кресле в зале суда, Биргитта Руслин хорошо рассмотрела потерпевшую. В материалах дознания она прочитала, что та зарабатывала на жизнь, временно работая кассиршей в разных продовольственных магазинах. В одной из характеристик говорилось, что девушка слишком много пьет. К тому же она подворовывала и однажды лишилась работы, потому что не справлялась со своими обязанностями.

Обвиняемый во многом был полной ее противоположностью. Он работал маклером по недвижимости, специализируясь на торговых помещениях. Все отзывались о нем положительно. Не женат, прекрасно зарабатывает. В полицейских реестрах нигде не фигурирует. Однако Биргитте Руслин казалось, она видит насквозь этого человека в дорогом отутюженном костюме. Вне всякого сомнения, он изнасиловал девицу, когда та уснула на диване. Посредством теста на ДНК удалось установить, что он действительно имел с нею сношение. Но он утверждал, что насилия не совершал. Все было по обоюдному согласию, утверждали он и его мальмёский адвокат, который — Биргитта Руслин знала — без колебаний защищал клиента любыми циничными аргументами, какие только мог придумать. Короче говоря, тупик. Слова против слов, безупречный маклер и пьяная кассирша, фактически затащившая его к себе в квартиру среди ночи.

Биргитту Руслин возмущало, что она не может его прищучить. Отстаивая принципиальную позицию, что в неясных уголовных преступлениях лучше оправдать, чем осудить, она поневоле думала, что в этом случае виновному безнаказанно сойдет с рук одно из тягчайших преступлений, какие способен совершить человек. Не было у нее подходящего параграфа, не было способа трактовать обвинение и доказательства прокурора иначе — маклера придется оправдать.

Что бы сумел сделать хитроумный председатель суда Анкер? Чтобы посоветовал? Он бы наверняка согласился со мной, думала Биргитта Руслин. Виновный выходит на свободу. Анкер возмущался бы не меньше меня. И молчал бы, как я. Пытка для судьи — необходимость подчиняться закону, хотя мы преднамеренно отпускаем преступника без наказания. Эта женщина — может, и не лучшее чадо Господне — всю жизнь будет испытывать чувство оскорбительной несправедливости.

Она встала с кресла, прилегла на диван, стоявший здесь же. Она купила его на свои деньги и поставила вместо неудобного казенного мягкого кресла. У председателя суда она переняла привычку взять в руки связку ключей и подремать. Когда ключи падали на пол, пора было просыпаться. Нужен короткий отдых. Потом она допишет приговор, пойдет домой, поспит, а завтра утром перепишет его начисто. Она просмотрела все, что можно, — приговор оправдательный, без вариантов.

Биргитта Руслин уснула и увидела во сне отца, которого сама совсем не помнила. Он служил судовым машинистом. В сильный шторм в январе 1949 года пароход «Руншер» затонул в бухте Евле, никто не спасся. Тело отца так и не нашли. Случилось это, когда Биргитте было всего четыре месяца. Образ отца она составила себе по фотографиям, имевшимся дома. Во-первых, той, где он стоит у бортового поручня, с растрепанными волосами, засучив рукава, улыбается кому-то на набережной — штурману, который его заснял, рассказывала мать. Но Биргитта всегда воображала, что он смотрит на нее, хотя фото сделали еще до ее рождения. Во сне он часто приходил к ней. Вот и сейчас улыбался точь-в-точь как на фото, а потом исчез, словно дымка окутала его и превратила в невидимку.

Она резко открыла глаза. И сразу поняла, что спала чересчур долго. Уловка с ключами не подействовала. Она выронила их и не заметила. Села, посмотрела на часы. Седьмой час утра. Проспала пять с лишним часов. Вконец вымоталась, подумала она. Как и большинство других, сплю слишком мало. Слишком многое в жизни меня тревожит. Сейчас прежде всего несправедливый приговор портит мне настроение и вызывает недовольство.

Биргитта Руслин позвонила мужу, он ведь уже наверняка забеспокоился. Вообще-то ей довольно часто случалось ночевать на конторском диване, когда они ссорились. Однако накануне ничего такого не было.

Муж ответил сразу:

— Ты где?

— Заснула в кабинете.

— Почему ты все время работаешь по ночам?

— Приговор трудный.

— По-моему, ты говорила, что этого человека придется оправдать.

— В том-то и трудность.

— Приезжай домой и отдохни. Мне пора. Спешу.

— Когда вернешься?

— Часиков в девять. Если не будет задержек. В Халланде ожидается снегопад.

Она положила трубку и вдруг ощутила прилив нежности к мужу. Познакомились они в юности, когда оба учились в Лунде на юридическом; Стаффан Руслин — курсом старше. Первый раз они столкнулись на вечеринке у общих друзей. После этого Биргитта уже не могла представить себе жизнь с каким-либо другим мужчиной. Он покорил ее — глазами, ростом, большими руками и беспомощной манерой краснеть.

Стаффан стал адвокатом. Но в один прекрасный день пришел домой и сказал, что ему невмоготу и что он намерен изменить свою жизнь. От неожиданности она опешила, ведь он ничем не намекнул, что с все большей неохотой ходит в адвокатскую контору в Мальмё, где они тогда жили. На следующий день он, к ее удивлению, записался на курсы поездных кондукторов, а однажды утром предстал перед ней в синей с красным форме и сообщил, что сегодня в 12.19 заступает на смену в поезде № 212, который следует из Мальмё в Альвесту и дальше, в Векшё и Кальмар.

В скором времени она заметила, что муж ожил, повеселел. Когда Стаффан решил покончить с адвокатской карьерой, у них уже было четверо детей, сперва родился сын, потом дочка, а потом близнецы-девочки. Куча маленьких детей — вспоминая то время, она неизменно удивлялась. Как они справлялись? За шесть лет четверо детей. Из Мальмё семья переехала в Хельсингборг, где Биргитта получила место судьи.

Теперь дети выросли. Близнецы уехали из дома в прошлом году, в Лунд, где сообща сняли квартиру. Она радовалась, что они выбрали разные специальности и что в юристы ни одна не собиралась. Сив, на девятнадцать минут старше Луизы, после долгих метаний решила стать ветеринаром. Луиза, отличавшаяся от сестры горячим темпераментом, поначалу порхала туда-сюда, продавала в магазине мужскую одежду, а потом пошла в университет изучать политические науки и историю религии. Биргитта Руслин не раз пыталась выведать у дочери, чем та думает заниматься в жизни. Но Луиза была из всех детей самой скрытной и ничего не говорила. Пожалуй, Луиза больше всех походила на нее самое. Сын Давид, работавший в большой медицинской компании, был почти во всем похож на отца. Третья дочь, Анна, к превеликому огорчению родителей, надолго уехала куда-то в Азию, и они ничего толком не знали о ее планах.

Моя семья, думала Биргитта Руслин. Большая забота и большая радость. Без нее моя жизнь была бы во многом лишена смысла.

В коридоре, неподалеку от ее кабинета, висело большое зеркало. Она присмотрелась к своему лицу, к фигуре. На висках в коротко стриженных темных волосах появилась проседь. Дурная привычка крепко сжимать губы придавала лицу неприступное выражение. Однако раздражало ее то, что за последние годы она прибавила в весе. Три-четыре килограмма, не больше. Но вполне достаточно, чтобы это стало заметно.

Увиденное ей не нравилось. Вообще-то она женщина привлекательная. Но привлекательность шла на убыль. А она не сопротивлялась.

На столе секретаря Биргитта оставила записку, что придет сегодня попозже. На улице потеплело, снег начал таять. Она пошла к машине, припаркованной в соседнем переулке.

И вдруг передумала. В первую очередь ей требуется не сон. Куда важнее проветрить мозги, подумать о чем-нибудь другом. Она повернула и пошла к гавани. Безветренно. Вчерашние сплошные тучи начали расходиться. Она спустилась к пирсу, откуда отчаливают паромы на Хельсингёр. Переправа недолгая. А ей нравилось посидеть на палубе, выпить чашку кофе или бокал вина, наблюдая за пассажирами, которые осматривают сумки со спиртным, купленным в Дании. Она села за грязноватый угловой столик. И с неожиданным раздражением подозвала девчонку, которая собирала грязную посуду.

— Я вынуждена пожаловаться, — сказала она. — Посуда со стола убрана, но стол не вымыт. Немыслимо грязный.

Девчонка пожала плечами, вытерла столешницу. Биргитта Руслин с отвращением смотрела на грязную тряпку. Но ничего больше не сказала. Девчонка чем-то напоминала изнасилованную кассиршу. Непонятно чем. Может, равнодушием к работе, нежеланием вытереть стол как следует? Или беспомощностью, которую Биргитта Руслин не могла облечь в слова?

Паром завибрировал. Приятное ощущение, прямо-таки упоительное. Ей вспомнилась первая поездка за границу в девятнадцать лет. Вместе с подругой они поехали в Англию на языковые курсы. Тоже на пароме, из Гётеборга в Лондон. Биргитта Руслин навсегда запомнила, как стояла на палубе, зная, что впереди ждет освобождающая неизвестность.

Та же свобода порой охватывала ее на пути — туда или обратно — через узкий пролив между Швецией и Данией. Мысль о неприятном приговоре исчезла из ее сознания.

Я ведь уже не в середине жизни, думала она. Эта точка осталась позади, причем момент перехода человек даже не замечает. Важных решений в моей жизни предстоит не особенно много. До пенсии буду работать судьей. Наверно, успею дождаться внуков.

Но она понимала, что и это ощущение, и недовольство, которое больше всего мучило ее, связаны с тем, что брак со Стаффаном мало-помалу превратился в пустую рутину и грозил умереть. Они были добрыми друзьями, давали друг другу необходимую защищенность. Но любовь, чувственное удовольствие находиться рядом, совсем исчезла.

Через четыре дня стукнет ровно год с тех пор, как они последний раз перед сном занимались любовью. Чем ближе подступал этот «юбилей», тем большее бессилие охватывало ее. Остались считаные дни. Снова и снова она пыталась поговорить со Стаффаном об одиночестве, какое ощущала. Но он не был готов к разговору, увиливал, предпочитал отодвинуть разговор, признавая, конечно, его важность. Клялся, что ни к какой другой женщине его не тянет, просто недостает чувства, которое наверняка скоро вернется. Надо лишь запастись терпением.

Она горевала об утраченной близости с мужем, статным железнодорожником с большими руками и лицом, так легко заливавшимся краской. Но сдаваться не собиралась, не хотелось ей пока, чтобы их отношения сделались просто задушевной дружбой, и только.

Биргитта Руслин взяла еще кофе и пересела за столик почище. Несколько довольно молодых мужчин, несмотря на ранний час уже крепко подвыпивших, спорили о том, кто — Гамлет или Макбет — был узником замка Кронборг, возвышавшегося на скалах возле Хельсингёра. Она забавлялась, слушая спор и едва удерживаясь от искушения вмешаться.

За столиком в углу сидели мальчишки лет четырнадцати-пятнадцати. Не иначе как прогуливали школу. Почему бы и нет, раз никого это вроде бы не заботит? Менее всего ей хотелось возврата той авторитарной школы, какая была в ее время. А заодно вспомнилось кое-что случившееся год назад. Она тогда пришла в отчаяние от состояния шведского правового государства и более чем когда-либо тосковала по своему советчику Анкеру, которого не было в живых уже три десятка лет.

В жилом районе на самой окраине Хельсингборга у почти восьмидесятилетней женщины случился сердечный приступ, и она упала прямо посреди тротуара. Мимо проходили мальчишки — одному тринадцать лет, второму четырнадцать, — но вместо того, чтобы помочь старушке, они сперва вытащили из ее сумки кошелек, а потом попытались ее изнасиловать. Если бы не мужчина с собакой, случайно оказавшийся поблизости, изнасилование, скорей всего, состоялось бы. Позднее полиция задержала обоих, но отпустила как несовершеннолетних.

Биргитта Руслин узнала о происшествии от одного из прокуроров, а тот, в свою очередь, от какого-то полицейского. Она возмутилась и попробовала выяснить, почему не направили заявление в социальную службу. Но вскоре уяснила, что каждый год примерно сотня детей совершала преступления, причем абсолютно безнаказанно. С родителями никто не беседовал, социальные службы в известность не ставил. А ведь речь шла не только о мелком воровстве, но и о грабежах и нанесении тяжких телесных повреждений, которые лишь по чистой случайности не закончились смертью.

Это заставило ее усомниться во всей правовой системе Швеции. Чему она, собственно, служит? Правосудию или равнодушию? И каковы будут последствия, если допускается, что все больше детей совершают преступления и никто на это не реагирует? Как дело могло зайти настолько далеко, что пошатнувшаяся правовая система грозит самим демократическим основам?

Биргитта Руслин допила кофе, думая о том, что ей предстоит еще десять лет работы. Хватит ли у нее сил? Можно ли быть хорошим и справедливым судьей, если начал сомневаться, в самом ли деле правовое государство функционирует?

Она не знала. А чтобы отделаться от пока что сумбурных мыслей, еще раз отправилась через пролив. И окончательно ступила на шведский берег в девять часов утра. Пересекла широкую главную улицу, насквозь прорезавшую Хельсингборг. Сворачивая за угол, успела бросить взгляд на анонсы крупных вечерних газет, которые киоскер только что вывесил. В глаза бросились аршинные заголовки. Она остановилась, прочитала: «Массовое убийство в Хельсингланде». «Чудовищное преступление. Улик нет». «Количество жертв неизвестно. Массовое убийство».

Биргитта Руслин пошла дальше, к машине. Вечерние газеты она покупала редко, чтобы не сказать — вообще никогда. По ее мнению, нелепые нападки, с которыми они то и дело обрушивались на шведскую правовую систему, только мешали работе и даже вызывали отвращение. Хотя со многим она не могла не согласиться, вечерние газеты все равно недолюбливала. Зачастую они вредили серьезной критике, даже действуя, возможно, с благими намерениями.

Жила Биргитта Руслин у северного въезда в город, в районе Челльторп, застроенном виллами. По дороге остановилась возле магазина. Принадлежал он иммигранту-пакистанцу, который всегда встречал ее широкой улыбкой. Он знал, что она судья, и выказывал ей большое уважение. Интересно, думала она, в Пакистане вообще есть женщины-судьи? Но спрашивать не спрашивала.

Дома она приняла ванну и легла спать. Проснулась в час с ощущением, что наконец-то выспалась. Съела парочку бутербродов, выпила кофе и вернулась на работу. Спустя несколько часов начисто переписала на компьютере оправдательный приговор виновному и оставила на столе у своей секретарши. Та явно сидела на очередных курсах повышения квалификации, о которых ее самое то ли не проинформировали, то ли, что более вероятно, она про них напрочь забыла. Придя домой, она разогрела на обед вчерашнего цыпленка, остатки которого убрала в холодильник для Стаффана.

Потом села с чашкой кофе на диван, включила телетекст. И немедля вспомнила виденные утром газетные заголовки. Полиция не располагала, по сути, уликами и не сообщала ни количество жертв, ни их имена, поскольку еще не сумела связаться с их ближайшими родными.

Сумасшедший, подумала она, либо одержимый манией преследования, либо считающий, что к нему плохо относятся.

Годы работы в суде научили ее, что существует множество разных форм сумасшествия, толкающих людей на отвратительные преступления. Вдобавок она поняла, что судебные психиатры далеко не всегда способны разоблачить тех, кто выдает себя за душевнобольных, чтобы получить приговор помягче.

Выключив телевизор, Биргитта спустилась в подвал, где у нее накопился небольшой запас красных вин. Там же лежали каталоги винных импортеров. Несколько лет назад она сообразила, что после отъезда детей их со Стаффаном семейная экономика изменилась. Теперь появились средства, чтобы позволить себе кой-какую «роскошь», и она решила каждый месяц покупать бутылочку-другую красного вина. Ей нравилось изучать предлагаемый импортерами ассортимент, а потом покупать на пробу то или иное вино. Платить чуть не по пять сотен крон за бутылку доставляло ей прямо-таки запретное удовольствие. Дважды она сумела заманить Стаффана в Италию, где они побывали у разных виноделов. Но большого интереса он все равно не проявлял. Взамен она ездила с ним в Копенгаген на джазовые концерты, хотя не слишком увлекалась такой музыкой.

В подвале было холодно. Она проверила температуру — четырнадцать градусов — и села на табурет среди полок. Здесь, в окружении бутылок, ее охватывал огромный покой. Предложи ей кто-нибудь на выбор бассейн с подогретой водой, она предпочла бы свой подвал, где как раз сейчас лежали в стеллажах сто четырнадцать бутылок.

Впрочем, был ли здешний покой подлинным? Если бы в молодости ей сказали, что она будет коллекционировать вина, она бы никогда не поверила. И не только отвергла бы такую возможность, но и возмутилась бы. Когда училась в Лунде, она была близка к леворадикальным кругам, которые к концу 1960-х ставили под сомнение и университетское образование, и общество, где ей предстояло работать и жить. В ту пору она бы сочла коллекционирование вин пустой тратой времени и сил, насквозь буржуазным, а значит, предосудительным занятием.

Сидя в задумчивости, она услышала над головой шаги Стаффана. Отложила каталоги и пошла наверх. Муж как раз достал из холодильника цыпленка. На столе лежали вечерние газеты, он прихватил их из поезда.

— Ты видела?

— В Хельсингланде что-то случилось.

— Девятнадцать человек убиты.

— Телетекст писал, что количество жертв неизвестно.

— Тут у меня более поздние выпуски. Убито почти все население деревни. Поверить невозможно. Как твой приговор? Написала?

— Написала. Оправдательный. Другой возможности нет.

— В газетах поднимут шум.

— Вот и хорошо.

— Тебя будут критиковать.

— Ясное дело. Но я порекомендую журналистам самим покопаться в законах, а потом спрошу, не желают ли они, чтобы мы тут действовали по законам Линча.

— Массовое убийство, скорей всего, отвлечет их от тебя.

— Конечно. Разве мелкое грязное изнасилование сравнится с жестоким массовым убийством?

Спать они легли рано. Стаффан спозаранку уходил в рейс, а она не нашла по телевизору ничего интересного. Однако решила, какое вино закупит на сей раз. Ящик Бароло Арионе урожая 2002 года, по 252 кроны за бутылку.

Около полуночи Биргитта неожиданно проснулась. Стаффан спокойно спал рядом. Иной раз ее будил голод. Она накинула халат, пошла на кухню, заварила некрепкого чаю и приготовила парочку бутербродов.

Вечерние газеты лежали на столе. Она рассеянно полистала одну. Трудно составить себе ясное представление о случившемся в хельсингландской деревушке. Несомненно одно: множество людей жестоко убиты.

Уже собираясь отложить газету, она вдруг замерла. Среди убитых несколько носили фамилию Андрен. Она внимательно прочитала текст, потом принялась листать другие газеты. Там сообщалось то же самое.

Биргитта Руслин неотрывно смотрела на страницу. Неужели это правда? Или память ее подводит? Она прошла в кабинет, достала из письменного стола папку, перевязанную красной лентой. Зажгла лампу, открыла папку. Свои очки не нашла, надела Стаффановы. Слабоваты, но сойдут.

В эту папку она сложила все документы, касавшиеся ее родителей. Мама тоже умерла, пятнадцать с лишним лет назад. Рак поджелудочной железы меньше чем за три месяца свел ее в могилу.

Покопавшись в бумагах, она отыскала коричневый конверт с нужной фотографией. Вооружилась лупой и присмотрелась к снимку: группа людей в старомодной одежде возле какого-то дома.

С фотографией в руке Биргитта вернулась на кухню. В одной из газет был снимок деревни, где разыгралась трагедия. Она внимательно, с лупой изучила его. Третий дом привлек ее внимание, она стала сравнивать обе фотографии.

Что ж, память не обманула. Страшная беда постигла не какую-то неведомую деревушку, а ту самую, где прошло детство ее матери. Все совпадало. Конечно, девичья фамилия матери Лёф. Но поскольку ее родители прихварывали да еще и страдали алкоголизмом, девочку поместили в приемную семью по фамилии Андрен. Она нечасто вспоминала то время. Заботились о ней хорошо, однако она очень тосковала по настоящим своим родителям. Они скончались, когда ей еще и пятнадцати не исполнилось, вот почему она волей-неволей оставалась в этой деревне, пока ее не сочли достаточно взрослой и самостоятельной, чтобы найти работу и обеспечивать себя. После встречи с отцом Биргитты обе фамилии — Лёф и Андрен — исчезли из истории. А теперь нежданно-негаданно одна из них вернулась, да в какой ситуации!

Фотография, лежавшая в бумагах матери, была сделана перед домом в той самой деревне, где произошло массовое убийство. Фасад, резные наличники на окнах одни и те же, что в газете, что на давнем снимке.

Вне всякого сомнения. В этом доме, где когда-то выросла ее мама, недавно ночью были убиты люди. Может, это ее приемные родители? Газеты писали, что большинство убитых были старики.

Биргитта попробовала вычислить, возможно ли это. И пришла к выводу, что приемным родителям, коль скоро убили именно их, было лет девяносто с лишним. В общем, вполне возможно. Но с тем же успехом речь могла идти о более молодом поколении.

При мысли об этом Биргитта Руслин поежилась. Она крайне редко думала о своих родителях. Даже облик матери вспоминала с трудом. И вдруг прошлое неожиданно нахлынуло на нее.

В кухню вошел Стаффан. Как всегда, двигался он почти бесшумно.

— Ты меня пугаешь, когда появляешься так неслышно, — сказала она.

— Почему ты встала?

— Проголодалась.

Он взглянул на бумаги на столе. Биргитта рассказала о своей находке и окончательно уверилась, что деревня вправду та самая.

— И все же это очень-очень далеко, — сказал Стаффан, когда она умолкла. — Тебя с этой деревней связывает тонюсенькая ниточка.

— Однако же заметная. Этого ты отрицать не можешь, верно?

— Тебе надо поспать. Не забудь, завтра нужно быть отдохнувшей, чтобы посылать новых преступников в кутузку.

Заснула она далеко не сразу. Тонкая ниточка все тянулась, пока не начала рваться. И Биргитта снова вынырнула из дремоты, снова начала думать о матери. Уже пятнадцать лет ее нет в живых. И по-прежнему трудно увидеть в ней себя, отразить собственную жизнь в воспоминаниях о той, что была ее матерью.

В конце концов ее сморил сон, и проснулась она, когда Стаффан с мокрыми волосами стоял у кровати, надевая форму. Я твой генерал, обычно говорил он. Без оружия, только с авторучкой, которой делаю пометки на билетах.

Она притворилась спящей, подождала, когда хлопнет входная дверь. Только тогда встала и устроилась за компьютером в кабинете. Зашла в интернет, принялась искать на сайтах информацию. Вокруг событий в хельсингландской деревушке по-прежнему царила огромная неопределенность. Ясно одно: орудием убийства был большой нож либо какое-то иное холодное оружие.

Надо разузнать об этом побольше, думала она. По крайней мере, выяснить, нет ли среди жертв приемных родителей матери.

В восемь утра она отрешилась от всех мыслей о массовом убийстве. Сегодня ей предстояло рассматривать дело двух иракских граждан, виновных в незаконном провозе людей в страну.

В десять, собрав свои бумаги и перелистав материалы следствия, Биргитта Руслин заняла место в зале суда. Помоги мне выдержать и этот день, старина Анкер, подумала она.

Потом легонько стукнула молотком по столу и предоставила слово обвинителю.

За ее спиной были высокие окна.

Перед тем как села в кресло, она успела заметить, что солнце прорывалось сквозь толщу облаков, с ночи накрывших Швецию.

6

Через два дня, когда процесс завершился, Биргитта Руслин уже знала, каков получится приговор. Старшему из обвиняемых, Абдулу Ибн-Ямеду, главарю преступной группировки, она назначит тюремное заключение сроком на три года два месяца. Младшему, его подручному, по имени Ясир Аль-Хаби, — один год. После отсидки обоих вышлют из страны.

Она сопоставила дело с аналогичными, рассмотренными ранее, и пришла к единственному выводу: преступления тяжкие. Суровое наказание вполне оправданно. Многие из тех, кого нелегально ввезли в Швецию, подвергались угрозам и насилию, когда не могли расплатиться за фальшивые разрешения на въезд и долгую дорогу. Старший из обвиняемых однозначно вызывал у нее резкую антипатию. Он старался разжалобить ее и обвинителя сентиментальными аргументами, утверждал, что ни гроша из полученных денег себе не оставлял, все отдавал на родине на благотворительные цели. В один из перерывов между слушаниями обвинитель зашел к ней выпить кофе и заодно рассказал, что Абдул Ибн-Ямед разъезжал на «мерседесе» стоимостью около миллиона крон.

Процесс оказался трудным. Приходилось работать допоздна, Биргитта едва успевала поесть, поспать да проштудировать свои заметки, как начинался новый день слушаний. Звонили близнецы, звали приехать в Лунд, но у нее не было времени. После иракцев ждала сложная тяжба с румынами — мошенничество с кредитными картами.

Все эти дни ей недосуг было следить, что происходило в хельсингландской деревушке. Утром она просматривала газеты, а вечером зачастую даже в телетекст не заглядывала.

Тем утром, когда Биргитта Руслин собиралась готовить процесс против мошенников из Румынии, она обнаружила в ежедневнике пометку, что записана к врачу, на ежегодный контрольный визит. Прикинула, не отодвинуть ли врача на недельку-другую. Хотя Биргитта испытывала усталость, была в не очень-то хорошей форме и временами испытывала приступы страха, она не допускала мысли, что с ней что-то не так. Вообще говоря, она человек здоровый, ведет размеренную жизнь, практически никогда не простужается. Однако откладывать визит все-таки не стала.

Кабинет врача располагался неподалеку от Городского театра, и, оставив машину возле суда, она пошла туда пешком. День выдался холодный, ясный, безветренный. Снег, выпавший несколько дней назад, почти стаял. Она задержалась у одной из витрин, рассматривая выставленный костюм. А глянув на цену, аж вздрогнула. Можно купить не одну бутылку хорошего вина, если обойтись без этого синего костюма.

На столе в приемной лежала газета, вся первая полоса посвящена новостям вокруг массового убийства в Хельсингланде. Но едва она взяла газету в руки, как ее вызвали в кабинет. Врач был уже в годах и во многом напоминал ей председателя суда Анкера. Биргитта Руслин ходила к нему последние десять лет по рекомендации одного из коллег. Врач спросил, хорошо ли она себя чувствует, на что жалуется, а выслушав ответ, послал ее к медсестре сдать кровь на анализ. Та попросила немного подождать в приемной. Газетой меж тем завладел очередной пациент. Биргитта Руслин закрыла глаза, стала ждать. Размышляя о своей семье: интересно, что они делают, где находятся в эту минуту. Стаффан — в поезде, на пути в Халльсберг. Домой вернется поздно. Давид работал в лаборатории фармацевтической компании «Астра-Зенека» под Гётеборгом. Где Анна — трудно сказать, последняя весточка от нее, несколько месяцев назад, пришла из Непала. Близнецы — в Лунде, зовут ее приехать.

Биргитта Руслин задремала и проснулась оттого, что медсестра тронула ее за плечо:

— Пройдите, пожалуйста, к доктору.

Не так уж я и устала, чтобы засыпать в приемной, подумала Биргитта Руслин, входя в кабинет врача и усаживаясь на стул.

— Анализ, пожалуй, неплохой. Гемоглобин низковат. Но это можно поправить, если попринимать железо.

— Значит, со мной все в порядке?

— Я наблюдаю вас уже много лет. Усталость, о которой вы говорите, заметна во всем вашем облике. Вы уж простите, что я говорю так прямо.

— Что вы имеете в виду?

— Давление немного высоковато. И в целом внешне заметно переутомление. Спите хорошо?

— Пожалуй. Но часто просыпаюсь.

— Голова кружится?

— Нет.

— Тревога?

— Да.

— Часто?

— Время от времени. Иной раз даже приступы паники. Тогда приходится хвататься за стену, потому что мне кажется, я упаду. Или весь мир рухнет.

— Я намерен дать вам бюллетень. Вам надо отдохнуть. Мне нужны результаты получше, а прежде всего — давление пониже. Требуется серьезное обследование.

— Не могу я брать бюллетень. Работы сейчас выше головы.

— Именно поэтому.

Она с удивлением посмотрела на доктора.

— Неужели все так серьезно?

— Просто надо привести вас в порядок.

— У меня есть причины для беспокойства?

— Если не выполните мои указания. А так нет.

Несколько минут спустя Биргитта Руслин стояла на улице, с изумлением думая, что в ближайшие две недели работать не будет. Врач неожиданно устроил в ее жизни беспорядок.

Вернувшись на работу, она поговорила с Хансом Маттссоном, тоже судьей и своим начальником. Сообща они сумели придумать, как поступить с двумя делами, которые были ее прерогативой. Потом она поговорила со своей секретаршей, отправила несколько завалявшихся писем, сходила в аптеку за лекарствами и поехала домой. Оглушительное безделье.

Приготовив обед, Биргитта легла на диван. Взяла газету, стала читать. До сих пор не все жертвы убийства в Хешёваллене были названы в прессе поименно. Напечатано заявление полицейского, некоего Сундберга. Он обращался к общественности с просьбой сообщить, если кто-нибудь что-то видел. Прямых улик по-прежнему не найдено. Как ни трудно поверить, ничто пока не говорило о том, что преступник действовал не в одиночку.

В другом месте опубликовали заявление прокурора по фамилии Робертссон. Поиски велись широким фронтом, без предвзятости. Худиксвалльская полиция получила от центрального ведомства всю необходимую помощь.

Робертссон, похоже, уверен в победе. «Мы поймаем того, кто это сделал. Непременно».

На следующем развороте писали о тревоге, охватившей тамошние леса, где много малонаселенных деревушек. Народ, по слухам, вооружался, спускал с цепи собак и баррикадировал двери.

Биргитта Руслин отложила газету. В доме пусто и тихо. Откуда ни возьмись внезапное, недобровольное безделье. Она сходила в подвал, принесла винные каталоги. Села за компьютер, сделала заказ на ящик Бароло Арионе, как решила несколько дней назад. Вообще говоря, дороговато. Но в конце концов, она заслужила. Потом решила прибрать квартиру, а то ведь вечно времени не хватает. Хотела уже достать пылесос, но раздумала. Села за кухонный стол и попробовала оценить свое положение. Ее посадили на бюллетень, хотя она не больна. По рецепту аптекарь выдал три сорта таблеток, которые должны снизить давление и повысить гемоглобин. Вместе с тем она не могла не признать, то врач видел ситуацию яснее, чем она сама. Ей вправду грозит нервный срыв. Спит она плохо, вдобавок приступы панического страха, который, чего доброго, может нахлынуть и в разгар судебного заседания, — весьма серьезные проблемы, хотя она и не смела себе в этом признаться.

Рассматривая лежащую на столе газету, Биргитта Руслин снова вспомнила мать и ее детство. Внезапно ей пришла в голову одна мысль. Она придвинула к себе телефон, позвонила в полицейское управление и попросила связать ее с комиссаром уголовной полиции Хуго Мальмбергом. Оба давно знали друг друга. Совсем недавно он попробовал научить ее и Стаффана играть в бридж, но заинтересовать не сумел.

В трубке раздался его мягкий голос. Если думаешь, что полицейские разговаривают резко, то Хуго подобных ожиданий не подтвердит. Голос у него как у доброжелательного пенсионера, который, сидя на лавочке, кормит птичек.

Она спросила, как он поживает и не найдет ли времени встретиться с ней.

— У тебя какое-то дело?

— Да нет. Во всяком случае, к нам это не имеет касательства. Найдешь время?

— Полицейский, который относится к своей работе всерьез и говорит, что у него есть время, врет. Когда хочешь зайти?

— Пройдусь пешком. Через час удобно?

— Конечно. Жду.

Когда Биргитта Руслин вошла в кабинет с опрятным письменным столом, Хуго Мальмберг разговаривал по телефону. Речь шла о нанесении тяжких телесных повреждений, случившемся накануне. Со временем это дело вполне может оказаться у меня на столе, подумала она. Когда я подкоплю железа, приведу в порядок давление и вернусь на работу.

Хуго Мальмберг закончил разговор и с улыбкой обратился к ней:

— Кофе будешь?

— Да нет, лучше не надо.

— Как это понимать?

— У вас в управлении такой же скверный кофе, как у нас в суде.

Он встал.

— Идем в комнату для совещаний. Тут телефон трезвонит не переставая. Такое у меня ощущение, как и у всех шведских полицейских: будто только один я и работаю.

Они сели за овальный стол, заставленный пустыми кофейными стаканчиками и бутылками из-под воды. Мальмберг неодобрительно покачал головой:

— Не убирает народ за собой. Проведут совещание и уйдут, а весь мусор оставят. Так о чем ты хотела поговорить? Передумала насчет бриджа?

Биргитта Руслин рассказала ему о своем открытии, о том, что, возможно, между нею и массовым убийством существует некая смутная связь.

— Мне любопытно, — закончила она. — Из сообщений газет и теленовостей ясно только, что убито множество людей, а следов у полиции нет.

— Откровенно говоря, я рад, что служу не в тех краях. Им сейчас туго приходится. В жизни не слыхал ничего подобного. По-своему не меньшая сенсация, чем убийство Пальме.

— Тебе известно что-нибудь, чего нет в газетах?

— В этой стране не найдется ни одного полицейского, который бы не думал о случившемся. В коридорах только об этом и говорят. У каждого своя версия. Не верь, что полицейские рациональны и лишены фантазии. Это миф. Мы немедля начинаем строить домыслы.

— И что думаешь ты?

Он пожал плечами, помолчал и ответил:

— Я знаю не больше твоего. Убитых много, жестокость чудовищная. Но ничего не украдено, если я правильно понял. Скорее всего, действовал душевнобольной. А о причинах безумия можно лишь гадать. Думаю, тамошняя полиция ищет среди известных преступников с психическими нарушениями. Наверняка уже связались и с Интерполом, и с Европолом — может, след обнаружится там. Однако на это требуется время. Больше я ничего не знаю.

— У тебя по всей стране знакомые полицейские. В Хельсингланде, наверно, тоже есть связи? Кто-нибудь, кому можно позвонить?

— Я знаком с их начальником, — сказал Мальмберг. — Людвиг его фамилия. Он мне не очень-то нравится, если честно. Ты ведь знаешь, я не доверяю полицейским, которые никогда не нюхали обычной полицейской работы. Но позвонить и навести справки могу.

— Обещаю не беспокоить их без нужды. Просто хочу выяснить, нет ли среди убитых приемных родителей моей матери. Или их детей. Может, я вообще ошиблась.

— Веская причина для звонка. Я посмотрю, что можно сделать. А сейчас прошу прощения. Меня ждет неприятный допрос мерзкого преступника.

Вечером она рассказала о случившемся Стаффану. Он сразу же согласился, что врач совершенно прав, и предложил ей съездить на юг. Ему вроде бы и неинтересно, она почувствовала раздражение. Но промолчала.

На другой день, перед самым обедом, когда Биргитта сидела за компьютером и просматривала предложения турфирм, зазвонил телефон.

— Я нашел кой-кого, — сообщил Хуго Мальмберг. — Есть там одна полицейская по фамилии Сундберг.

— Я видела это имя в газетах. Но не знала, что это женщина.

— Ее зовут Вивиан, но обычно — Виви. Людвиг предупредит ее, так что она будет в курсе, когда ты позвонишь. Могу дать телефон.

— Записываю.

— Я поинтересовался, как продвигается дознание. Улик по-прежнему никаких. Фактически никто уже не сомневается, что речь идет о душевнобольном. Во всяком случае, по словам Людвига.

Она услышала в голосе Мальмберга сомнение.

— Но ты ему не поверил?

— Я ничему не верю. Зашел вчера вечером в Сеть и прочел все, что сумел найти. Есть в этой истории кое-что странное.

— Что именно?

— Слишком все хорошо спланировано.

— Так ведь и больные люди способны спланировать свои преступления?

— Я не это имею в виду. Просто, по моему ощущению, слишком уж все безумно, чтобы быть правдой. На их месте я бы подумал о том, не постарался ли преступник замаскировать случившееся, выдать все за деяние безумца.

— И что же?

— Не знаю. Не ты ли собираешься позвонить и представиться как родственница?

— Спасибо за помощь. Вообще-то я, наверно, поеду на юг. Ты бывал на Тенерифе?

— Нет, ни разу. Удачи тебе.

Биргитта Руслин немедля набрала записанный номер. Автоответчик попросил оставить сообщение. Ее охватило нетерпение. Она снова взяла пылесос, но так и не подвигла себя на уборку. Вернулась к компьютеру и примерно часом позже решила, что через два дня вылетит из Копенгагена на Тенерифе. Полистала старый школьный атлас и начала мечтать о теплом море и испанских винах.

Пожалуй, именно это мне и нужно, думала она, неделька без Стаффана, без судебных слушаний, без будней. Маловато у меня опыта в искусстве разбираться в собственных чувствах и представлениях о себе и своей жизни. Хотя в мои годы не мешало бы видеть себя достаточно четко, чтобы замечать изъяны и при необходимости маневрировать. В юности я мечтала стать первой женщиной, в одиночку обогнувшей под парусом весь земной шар. Но так и не стала. Хотя до сих пор помню навигационную терминологию и знаю, как ходят по узким фарватерам. Не повредит мне день-другой бесконечных поездок через Эресунн или прогулок по тенерифским пляжам, чтобы поразмыслить, не старость ли подступает или я все ж таки сумею выбраться из депрессии. С переходным возрастом я справилась. Но что происходит со мной сейчас, ума не приложу. Вот и попробую разобраться. Прежде всего надо понять, связаны ли давление и панический страх со Стаффаном. Невозможно хорошо себя чувствовать, если мы не в состоянии выйти из уныния, в каком сейчас пребываем.

Она принялась планировать поездку. Из-за какой-то ошибки ей не удалось забронировать путевку через интернет, поэтому она отправила в турфирму мейл, где указала свое имя, номер телефона и о какой поездке идет речь. Сразу же пришел ответ: с ней свяжутся в течение часа.

Час почти истек, когда зазвонил телефон. Однако звонили не из турфирмы.

— Меня зовут Виви Сундберг. Можно попросить Биргитту Руслин?

— Это я.

— Мне сообщили, кто вы. Но я не очень-то поняла, чего вы хотите. Думаю, вам ясно, что у нас тут жуткая запарка. Если не ошибаюсь, вы судья?

— Да. Но дело не в этом. Моя мать, которой давно нет в живых, выросла в приемной семье по фамилии Андрен. Я видела фотографии, и, судя по всему, она жила в одном из этих домов.

— Информацией для родных занимаюсь не я. Предлагаю поговорить с Эриком Худденом.

— Но ведь там были люди по фамилии Андрен?

— Если хотите знать, то Андренов в деревне было больше всех.

— И никого в живых не осталось?

— На этот вопрос я ответить не могу. Вам известны имена приемных родителей вашей матери?

Папка лежала рядом на столе, Биргитта развязала ленточку, перелистала бумаги.

— Я не могу ждать, — сказала Виви Сундберг. — Перезвоните, когда отыщете имена.

— Уже нашла. Брита и Август Андрен. Им должно быть за девяносто, может, лет девяносто пять.

Виви Сундберг ответила не сразу. Биргитта слышала, как она перелистывает бумаги. Наконец Виви заговорила снова:

— Они есть в списке. К сожалению, оба мертвы, старшей было девяносто шесть. Могу я просить вас не сообщать эти сведения в газеты?

— Господи, да зачем мне это делать?

— Вы судья. И наверняка знаете, как иной раз все оборачивается и почему я должна так говорить.

Биргитта Руслин прекрасно знала, что Виви Сундберг имеет в виду. Временами они с коллегами говорили о том, что журналисты атакуют их крайне редко, поскольку не рассчитывают, что судьи выдадут информацию, которую надо держать в секрете.

— Мне, безусловно, интересно узнать, как продвигается расследование.

— Ни у меня, ни у моих коллег нет времени давать справки. Нас тут и так осаждают СМИ. Многих из них даже ограждения не останавливают. Вчера отловили человека с фотоаппаратом в одном из домов. Обратитесь к Худдену, в Худиксвалль.

Голос Виви Сундберг звучал нетерпеливо и раздраженно. Биргитта Руслин вполне ее понимала. Не зря ведь Хуго Мальмберг сказал, что, слава богу, не оказался в центре этого расследования.

— Спасибо за звонок. Не смею вас больше задерживать.

Разговор закончился. Биргитта Руслин размышляла об услышанном. Теперь она, по крайней мере, точно знает, что приемные родители матери тоже среди убитых. Теперь и ей, и всем остальным придется ждать, пока полицейская работа не даст результатов.

Может, все-таки позвонить в полицейское управление Худиксвалля, поговорить с полицейским Худденом? Но что он, собственно, может добавить? Биргитта Руслин решила не звонить. Открыла папку и принялась внимательно читать бумаги, оставшиеся после родителей. Последний раз она читала их много лет назад, причем не все. Некоторые так и остались непрочитанными.

Она разделила содержимое папки на три стопки. В первую попало все относящееся к истории отца, который упокоился на дне бухты Евле. В не слишком соленой воде Балтики скелеты распадаются не очень быстро. Где-то в донных дюнах лежат его череп и кости. Вторая стопка — бумаги, касающиеся их с матерью совместной жизни, где она, Биргитта, фигурировала как нерожденный, а потом рожденный ребенок. Третья стопка, самая большая, относилась к Герде Лёф, которая стала одной из Андренов. Она медленно читала эти бумаги, одну за другой. И дойдя до документов того времени, когда мать была в семье Андрен сначала на воспитании, а потом удочерена, стала читать особенно внимательно. Многие документы поблекли, и разбирать их было трудно, хоть она и воспользовалась лупой.

Биргитта придвинула к себе блокнот, стала помечать имена и возраст. Она сама родилась весной 1949-го. Матери было тогда восемнадцать, она с 1931-го. Нашла она и даты рождения Августа и Бриты. Брита родилась в августе 1909-го, Август — в декабре 1910-го. Значит, им было двадцать два и двадцать один, когда Герда родилась, и меньше тридцати, когда она попала к ним в Хешёваллен.

Никаких письменных сведений о том, что жили они именно в Хешёваллене, она не нашла. Однако фотография, которую она еще раз тщательно сравнила с газетным снимком, убедила ее. Ошибки нет.

Она начала изучать людей на старой фотографии, неуклюжих, застывших. Двое помоложе, мужчина и женщина, стоят чуть в стороне от пожилой пары в центре снимка. Может, это Брита и Август? Год не указан, никаких надписей на обороте нет. Биргитта попробовала прикинуть, когда сделана фотография. О чем говорит одежда? Люди на снимке принарядились, но ведь это деревня, где один костюм носят десятилетиями.

Отложив снимки, она стала читать дальше — документы и письма. В 1942-м у Бриты было что-то с желудком, и ее положили в Худиксвалльскую больницу. Герда пишет ей письма, желает скорого выздоровления. В ту пору Герде одиннадцать, пишет она угловатым почерком. Орфография местами хромает, на полях листка нарисован цветок с неровными лепестками.

Биргитта Руслин растрогалась, найдя это письмо, и удивилась, что не видела его раньше. Оно лежало внутри другого письма. Но почему она и то письмо не разворачивала? От боли после смерти Герды, когда ей долгое время не хотелось прикасаться ни к чему, что напоминало о ней?

Она откинулась на спинку кресла, зажмурила глаза. Она всем обязана своей матери. Герда, которая даже аттестата неполной средней школы не имела, постоянно твердила дочери, что надо учиться дальше. Настал наш черед, говорила она. Теперь дочери рабочего класса получат образование. Биргитта Руслин вняла ее увещеваниям. В 1960-х в университет уже шли не только дети буржуазии. И присоединение к радикальным левым группировкам разумелось само собой. Жизнь надо не просто понять, надо ее изменить.

Она открыла глаза. Все вышло не так, как я думала, сказала она себе. Я выучилась, стала юристом. Но отказалась от радикальных взглядов, сама не знаю почему. Даже сейчас, когда мне вот-вот стукнет шестьдесят, я опасаюсь касаться великого вопроса о том, что сталось с моей жизнью.

Она продолжала методично разбирать бумаги. Вот еще письмо. Голубоватый конверт с американским штемпелем. Тонкая почтовая бумага исписана бисерным почерком. Она направила настольную лампу на листок, попыталась с лупой разобрать написанное. Текст шведский, но с частым вкраплением английских слов. Некто по имени Густав пишет о своей работе на свиноферме. Только что умер ребенок, Эмили, и в доме «большое sorrow».[1] Он спрашивает, как дела дома, в Хельсингланде, как родные, как урожай и скот. Датировано 19 июня 1896 года. Адресат: Август Андрен, Хешёваллен, Швеция. Но дед тогда еще не родился, подумала Биргитта. Наверно, письмо прислали его отцу, раз оно хранилось в семье Герды. Но как оно попало к ней?

В самом конце, ниже подписи, адрес: Mr Gustav Andren, Minneapolis Post Office, Minnesota, United States of America.

Она опять открыла старый атлас. Миннесота — сельскохозяйственный штат. Значит, больше ста лет назад туда эмигрировал один из Андренов.

Нашлось, однако, и второе письмо, свидетельствующее, что еще один член семьи Андрен оказался в другом районе США. Звали его Ян Август, судя по всему, работал он на железной дороге, которая связывала Восточное и Западное побережье огромной страны. В письме он расспрашивал о родственниках, живых и умерших. Но большие пассажи письма прочитать было невозможно. Буквы стерлись.

Адрес Яна Августа: Reno Post Office, Nevada, United States of America.

Листая бумаги дальше, она не нашла больше ничего, касающегося связи ее матери с семьей Андрен.

Биргитта Руслин отодвинула в сторону стопки документов, зашла в интернет и без особых надежд начала искать почтовый адрес в Миннеаполисе, указанный Густавом Андреном. Тупик, как она и ожидала. И тогда стала искать по почтовому адресу в Неваде. Отсыл к газете под названием «Рино газетт джорнал». Тут-то и зазвонил телефон — турфирма. Любезный молодой человек, говоривший с датским акцентом, изложил условия поездки, описал гостиницу, и Биргитта решилась окончательно. Сказала «да», сделала предварительный заказ и обещала подтвердить его самое позднее завтра утром.

Затем все же кликнула «Рино газетт джорнал». Справа высветились рубрики и статьи. Она уже хотела закрыть сайт, но вспомнила, что искала не только адрес, но и фамилию Андрен. Видимо, как раз имя и вывело ее на «Рино газетт джорнал». Она стала читать, страницу за страницей, переходя от одной рубрики к другой.

И вздрогнула, когда на мониторе возник этот текст. Прочитала, не вполне понимая, потом еще раз, медленно, думая, что все это просто не может быть правдой. Встала с кресла, отошла подальше от компьютера. Но текст и фотографии не исчезли.

Сделав распечатку, Биргитта Руслин забрала ее на кухню. Медленно прочитала все сначала.

Четвертого января в городке Анкерсвилль, что к северо-востоку от Рино, произошло жестокое убийство. Утром сосед, обеспокоенный, что автомастерская не открылась в обычное время, обнаружил владельца и всю его семью убитыми. Полиция до сих пор не нашла никаких следов. Ясно только, что вся семья Андрен — Джек, его жена Конни и двое детей, Стивен и Лора, — убиты каким-то холодным оружием. Ничто не говорит ни о взломе, ни о грабеже. Мотив отсутствует. Врагов семья Андрен не имела, все ее любили. Полиция ищет психически больного или, возможно, отчаявшегося наркомана, совершившего это чудовищное злодеяние.

Биргитта сидела не шевелясь. В окно долетал шум мусороуборочной машины.

Это не псих, думала она, полиция в Хельсингланде заблуждается, как и полиция в Неваде. Это один или несколько изощренных мерзавцев, которые знают, что делают.

Впервые она ощутила ползучий страх. Словно кто-то исподтишка следил за нею.

Она вышла в переднюю, проверила, заперта ли входная дверь. Потом опять села за компьютер, вернулась к страницам «Рино газетт джорнал».

Мусоровоз уехал. На улице темнело.

7

Много времени спустя, когда память обо всех событиях начала стираться, она порой думала, что бы произошло, если бы она, несмотря ни на что, поехала на Тенерифе, а потом вернулась домой и вышла на работу, подправив уровень железа в организме, нормализовав давление и ликвидировав усталость. Но сделанного не воротишь. Рано утром Биргитта Руслин позвонила в турфирму и аннулировала заказ. А поскольку не забыла подписать страховку, потеряла лишь несколько сотен.

Стаффан вернулся домой поздно, так как его поезд застрял на линии из-за поломки тепловоза. Целых два часа ему пришлось успокаивать недовольных пассажиров, в том числе расхворавшуюся пожилую даму. Домой он пришел усталый и раздраженный. Пока он ужинал, Биргитта не приставала с разговорами. Но потом рассказала, что нашла сообщение о трагедии в далекой Неваде, которая с большой вероятностью имеет касательство к массовому убийству в Хельсингланде. Она заметила, что Стаффан настроен скептически, но не поняла почему — то ли устал, то ли сомневается в ее словах. Когда муж лег спать, она опять села за компьютер и стала просматривать поочередно невадские и хельсингландские сайты. Около полуночи кое-что записала в блокноте, точно так же, как поступала, подготавливая решение суда. Трудно поверить, но логика подсказывала один-единственный вывод: между этими двумя событиями действительно есть связь. А еще ей подумалось, что в известном смысле она тоже из Андренов, хотя и носит фамилию Руслин.

Тогда, может статься, опасность грозит и ей? Она долго сидела в тишине над блокнотом, не находя ответа. Потом вышла в ясную январскую ночь, посмотрела на звезды. Когда-то мать рассказывала, что ее отец был страстным звездочетом. Изредка мать получала от него письма, где он описывал, как ночами стоял на палубе в далеких широтах, изучая звезды и созвездия. Он прямо-таки фанатично верил, что умершие превращались в материю, из которой возникали новые звезды, порой настолько отдаленные, что их не видно простым глазом. Интересно, о чем он думал, когда «Руншер» шел ко дну в бухте Евле? Тяжело груженное судно в сильный шторм потеряло устойчивость и затонуло буквально за одну минуту. Радио умолкло, послав единственный сигнал SOS. Успел ли он осознать, что умрет? Или смерть в ледяной воде настигла его так скоро, что он вообще не успел ни о чем подумать? Внезапный ужас, холод и смерть.

Небо словно бы совсем близко, звезды сегодня ночью яркие. Я вижу поверхность, думала она. Связь есть, тонкие нити, переплетенные друг с другом. Но что в глубине? Каков мотив, чтобы убить девятнадцать человек в крохотной северной деревушке и предать смерти целую семью в невадской пустыне? Едва ли что-нибудь иное, нежели обычная месть, алчность, зависть. Но какая обида жаждет такой страшной мести? Кто может извлечь экономическую выгоду из убийства пенсионеров в северной деревушке, которые и без того вот-вот умрут? И кто им позавидует?

Замерзнув, она вернулась в дом. Обычно она ложилась рано, к вечеру уставала и терпеть не могла идти на работу невыспавшейся, особенно когда в суде шли слушания. Теперь об этом думать незачем. Она устроилась на диване, включила музыку, тихонько, чтобы не потревожить Стаффана. Современные шведские баллады. У Биргитты Руслин был секрет, которым она не делилась ни с кем. Она мечтала сочинить шлягер, такой замечательный, что он возьмет первую премию на европейском фестивале популярной музыки. Порой она стеснялась своей мечты, но не отказывалась от нее. Много лет назад купила словарь рифм, и сейчас в запертом ящике стола накопилась целая куча набросков. Наверно, действующему судье не пристало сочинять шлягеры. Но как известно, нет и закона, запрещающего ей этим заниматься.

Больше всего ей хотелось написать о жаворонке. Песню о птице, о любви, с припевом, который никто не забудет. Если ее отец был страстным звездочетом, то себя самое можно назвать страстной охотницей до припевов. Оба они люди страстные, увлеченные, но лишь один из них смотрел в небо.

В три часа ночи она легла в постель, толкнув разок-другой храпящего Стаффана. Когда он повернулся и затих, она уснула.

Утром Биргитта Руслин вспомнила ночной сон. Ей приснилась мать. И что-то говорила, только она ничего не поняла. Будто находилась за стеклом. Тянулось это бесконечно, мать все больше возмущалась, что дочь ее не понимает, а она гадала, что же отделяет их друг от друга.

Память сродни стеклу, подумалось ей. Ушедший все еще зрим, совсем близко. Но мы не можем подойти друг к другу. Смерть безмолвна, она воспрещает беседы, позволительно лишь молчание.

Биргитта встала. Некая мысль начала складываться в голове. Откуда она взялась, непонятно. Просто возникла, четкая и ясная. Странно даже, что она никогда раньше об этом не думала. Правда, ее мать решительно рассталась со своим прошлым и ни разу не заикнулась о том, что ее единственной дочери не худо бы проявить интерес к прошлому матери.

Биргитта Руслин достала атлас шведских автомобильных дорог. Когда дети были маленькие, летом они всегда снимали где-нибудь дачу и ехали туда на машине. А несколько раз, в том числе в те два лета, что провели на Готланде, летали самолетом. Но никогда не ездили на поезде, и Стаффану тогда в голову не приходило, что он бросит адвокатскую карьеру и станет поездным кондуктором.

Она открыла обзорную карту. Хельсингланд располагался значительно дальше на север, чем ей казалось. Хешёваллен на карте вообще не значился. Слишком крошечная, незначительная деревушка.

Отложив карту, она уже все решила. Сядет в машину и поедет в Худиксвалль. В первую очередь затем, чтобы увидеть не место преступления, а деревню, где выросла ее мать.

Когда была помоложе, она подумывала о большом путешествии по Швеции. «Поездка по родине» — так она ее называла, собираясь добраться аж до пограничного знака трех стран, а потом вернуться к сконскому побережью, к Континенту, когда вся страна лежит за спиной. Сперва на север вдоль побережья, а на обратном пути проехать через внутренние районы. Однако из этого замысла так ничего и не вышло. Раз-другой она говорила Стаффану о своей мечте, но он интереса не выказал. С маленькими детьми такое попросту невозможно.

Теперь наконец-то есть шанс осуществить хотя бы часть некогда задуманного.

Когда Стаффан позавтракал и собрался в дневной рейс на Альвесту, последний перед несколькими выходными, она рассказала про свой план. Он редко возражал против ее идей, вот и сейчас спросил только, разрешит ли врач эту дальнюю поездку, ведь, что ни говори, она потребует немалого напряжения сил.

Он уже стоял в передней, взявшись за ручку входной двери, и тут она вдруг возмутилась. Они попрощались на кухне, но она выбежала следом и сердито бросила в него утреннюю газету.

— Ты что делаешь?

— Тебе вообще интересно, почему я туда еду?

— Ты же объяснила.

— Неужели непонятно, может, вдобавок мне нужно обдумать наши с тобой отношения?

— Сейчас не время это обсуждать. Я опоздаю на работу.

— Всегда не время! Вечером не время, утром не время! У тебя вообще нет потребности поговорить со мной о нашей жизни?

— Ты же знаешь, я не такой экзальтированный, как ты.

— Экзальтированный? Так у тебя называется моя реакция на то, что мы целый год не занимались любовью?

— Сейчас правда не время. Я опоздаю.

— Придется тебе найти время, и поскорей.

— Что ты имеешь в виду?

— Пожалуй, мое терпение на исходе.

— Это угроза?

— Я просто говорю, что так не может продолжаться. А теперь иди на свой окаянный поезд.

Биргитта вернулась на кухню, услышала, как хлопнула дверь. Ей полегчало, поскольку она наконец-то высказала, что чувствует, но, с другой стороны, ее охватило беспокойство: что он скажет?

Вечером Стаффан позвонил. Никто из них словом не обмолвился об утреннем инциденте в передней. Но по голосу чувствовалось, что он здорово нервничает. Возможно, в конце концов удастся поговорить о том, что уже не скроешь?

Следующим утром она пораньше села в машину, чтобы отправиться из Хельсингборга на север. Перед отъездом еще раз поговорила с детьми, а после подумала, что они целиком заняты собственной жизнью и затея матери им неинтересна. Она так и не сообщила, что связывает ее со случившимся в Хешёваллене.

Стаффан, ночью вернувшийся из рейса, отнес в машину дорожную сумку, поставил на заднее сиденье.

— Где остановишься?

— Заночую в Линдесберге, там есть маленькая гостиница. Позвоню оттуда, обещаю. Потом, скорей всего, устроюсь в Худиксвалле.

Он быстро погладил ее по щеке и помахал вслед машине. Биргитта ехала не торопясь, часто останавливалась и до Линдесберга добралась уже под вечер. Только в последний час оказалась на заснеженных дорогах. Остановилась в гостинице, поела в безлюдном ресторанчике и рано легла спать. В вечерней газете, где по-прежнему первую полосу занимали сообщения об ужасной трагедии, она прочла, что к утру похолодает, но осадков не ожидается.

Спала Биргитта Руслин крепко, а проснувшись, не помнила, что видела во сне, и продолжила путь к побережью, в Хельсингланд. Радио она не включала, наслаждалась тишиной, бесконечными лесами и размышляла о том, каково это — вырасти в таких местах. Сама она привыкла к волнующимся полям и открытым пространствам. В душе я кочевник, думала она. А кочевника тянет не в леса, а на простор равнин.

Мысленно она принялась искать рифмы к слову «кочевник». Вариантов набралось много. Может, написать песню о себе самой? О судье, ищущей кочевника в собственной душе.

Около десяти утра она остановилась выпить кофе в придорожном ресторане чуть южнее Ньютонгера. Других посетителей не было. На одном из столиков лежал экземпляр газеты «Худиксвалльс тиднинг». Сплошь заметки о массовом убийстве, но ничего нового для себя она не нашла. Начальник полиции Тобиас Людвиг сказал, что завтра они обнародуют имена остальных жертв. На нечеткой фотографии он выглядел слишком молодо для той большой ответственности, что лежала на его плечах.

Пожилая женщина ходила по залу, поливала цветы на окнах. Биргитта Руслин кивнула ей:

— Безлюдно у вас. Я думала, после случившегося всю округу заполонили журналисты и полиция.

— Они в Худике, — ответила женщина на местном диалекте. — Я слыхала, в тамошних гостиницах все номера расхватали.

— А что народ-то в округе говорит?

Женщина остановилась подле Биргитты Руслин, выжидательно посмотрела на нее:

— Вы тоже из газеты?

— Вовсе нет. Просто проезжающая.

— Что думают другие, не знаю. Но я лично думаю, что теперь и в деревне спасу нет от городской жестокости.

Звучит заученно, подумала Биргитта Руслин. Либо в газете вычитала, либо слыхала по телевизору и присвоила.

Расплатившись, она снова села в машину, развернула карту. До Худиксвалля осталось несколько десятков километров. Если свернуть прочь от побережья, на север, можно проехать через Хешёваллен. Секунду она колебалась, чувствуя себя этакой гиеной, но отбросила эту мысль: в конце концов, у нее есть повод поехать туда.

Дважды она свернула налево — в Иггесунде и на развилке в Эльсунде. Навстречу попался полицейский автомобиль, следом за ним второй. Лес вдруг расступился, открывая вид на озеро. У дороги несколько домов, все обнесенные длинной бело-красной лентой полицейского ограждения. По дороге расхаживали полицейские.

На опушке палатка, в ближайшем дворе еще одна. Биргитта Руслин захватила с собой бинокль. Что спрятано в этих палатках? В газетах об этом не было ни слова. Может, именно там найдены одна или несколько жертв? Или полиция зафиксировала какие-то следы?

Она поднесла к глазам бинокль, медленно обвела взглядом окрестности. Люди в комбинезонах или в форме двигались среди домов, стояли, дымя сигаретами, у калиток, поодиночке и группами. Она бывала на местах преступлений, час-другой наблюдала, как работает полиция. Знала, что прокурора и других судебных чиновников там не больно-то жаловали. Полиция всегда держалась настороже, стараясь не попадать под огонь критики. Однако Биргитта научилась различать методичные и небрежные следственные действия. И то, что видела сейчас, оставляло впечатление спокойной, а тем самым, вероятно, хорошо организованной работы.

Одновременно она понимала, что в глубине души все спешат. Время — враг. Надо доискаться правды как можно скорее, пока, чего доброго, не случилась новая трагедия:

Полицейский в форме постучал по стеклу, вывел ее из задумчивости.

— Что вы здесь делаете?

— Разве я заехала за ограждение?

— Нет. Но мы следим, кто здесь появляется. Особенно с биноклями. Чтоб вы знали: пресс-конференции проводятся в городе.

— Я не журналистка.

Молодой полицейский смерил ее недоверчивым взглядом:

— А кто же? Туристка? Любительница мест преступления?

— Вообще-то родственница.

Полицейский достал блокнот.

— Чья?

— Бриты и Августа Андрен. Я еду в Худиксвалль. Но не помню, с кем должна там поговорить.

— Наверняка с Эриком Худденом. Он отвечает за связь с родственниками. Примите соболезнования.

— Спасибо.

Полицейский взял под козырек, а она, чувствуя себя полной дурой, поехала прочь. В Худиксвалле, как выяснилось, мест в гостиницах не было не только из-за наплыва журналистов. Любезный портье в «Фёрст хотель статт» сообщил, что вдобавок здесь проходит конференция, на которую съехались участники со всех концов Швеции, — обсуждаются «проблемы лесов». Оставив машину на парковке, Биргитта наобум обошла городок. Толкнулась в еще две гостиницы и в пансион — везде полно.

Некоторое время Биргитта высматривала, где бы пообедать, и в конце концов зашла в китайский ресторан. Народу там было много, но она отыскала свободный столик у окна. Зал выглядел точь-в-точь как во всех китайских ресторанах, где ей довелось бывать. Такие же вазы, фарфоровые львы, фонари, украшенные красными и синими ленточками. Порой ее одолевало искушение поверить, что все китайские рестораны на свете — а их, наверно, миллионы — образуют единую сеть, может, у них даже один владелец.

Подошла китаянка, подала меню. Делая заказ, Биргитта Руслин сообразила, что молодая женщина почти не говорит по-шведски.

Быстро покончив с обедом, она взялась за телефон и в итоге получила положительный ответ. Гостиница «Андбаккен» в Дельсбу могла предложить ей комнату. Там тоже проходила конференция, только по рекламе. Швеция, подумалось ей, превратилась в страну, где народ большей частью разъезжал по гостиницам и конференц-залам, чтобы поговорить друг с другом. Сама она крайне редко участвовала в курсах повышения квалификации, назначаемых судебным ведомством.

«Андбаккен» оказался большой белой постройкой у заснеженного озера. Ожидая своей очереди у стойки портье, она прочитала, что у рекламщиков на вторую половину дня предусмотрена групповая работа. А вечером состоится банкет с вручением премий. Только бы ночью не шастали по коридорам пьяные и не хлопали то и дело дверьми, подумала она. Впрочем, я ничего о рекламщиках не знаю. Почему я решила, что они любители шумных празднеств?

Номер, который достался Биргитте Руслин, выходил на покрытое льдом озеро и лесистые холмы. Она легла на кровать, закрыла глаза. Сегодня я бы сидела в суде, подумала она, и слушала бы утомительную монотонную речь обвинителя. А вместо этого лежу на кровати в гостинице, окруженной снегами, далеко от Хельсингборга.

Она встала, надела куртку и поехала в Худиксвалль. В вестибюле полицейского управления сновал народ. Многие из них, как она поняла, журналисты. Она даже узнала одного, который часто выступал по телевизору, особенно в связи с драматическими событиями вроде ограблений банков или взятия заложников. С этаким самоуверенным высокомерием он прошел к началу очереди, и никто не рискнул протестовать. В конце концов Биргитта очутилась перед молодой усталой дежурной и сказала, кто ей нужен.

— У Виви Сундберг нет времени.

Недоброжелательный ответ озадачил Биргитту Руслин.

— Может быть, вы хотя бы спросите, по какому я делу?

— Вопросы хотите задавать, как и все? Ждите следующей пресс-конференции.

— Я не журналист. Я родственница одного из хешёвалленских семейств.

Дежурная за стойкой тотчас сменила тон:

— Соболезную. Вам надо поговорить с Эриком Худденом.

Она набрала номер, сообщила, что к нему посетитель. Видимо, уточнять не было нужды. «Посетитель» — кодовое обозначение родственника.

— Он сейчас спустится за вами. Подождите вон там, у стеклянной двери.

Внезапно рядом вырос молодой парень:

— Вы, кажется, сказали, что вы родственница кого-то из жертв. Можно задать вам несколько вопросов?

Биргитта Руслин обычно не выпускала коготки из мягких лапок. Но сейчас сделала исключение:

— С какой стати? Я не знаю, кто вы такой.

— Я пишу.

— Для кого?

— Для всех, кому интересно.

Она покачала головой:

— Нам не о чем разговаривать.

— Я, конечно, вам соболезную.

— Бросьте. Вовсе вы не соболезнуете. А говорите так тихо, чтобы окружающие не услышали, что вы зацапали добычу, которую другие не учуяли.

Стеклянная дверь открылась, в вестибюль вышел мужчина с бейджиком «Эрик Худден». Они обменялись рукопожатием. Фотовспышка отразилась в стекле, когда двери вновь открылись и закрылись.

Коридор кишел народом. И темп совершенно другой, не как в Хешёваллене. Худден провел ее в одну из комнат. Стол завален папками и списками. На каждой папке — имя и фамилия. Здесь собраны покойники, подумала Биргитта Руслин. Эрик Худден предложил ей сесть и сам сел напротив. Она рассказала ему все с самого начала — о своей матери, о двух фамилиях, о том, как обнаружила родство. И заметила, что Худден испытал разочарование, поняв, что расследованию она ничем не поможет.

— Я понимаю, вам нужна другая информация, — сказала она. — Я судья, и мне знакомо, каково искать преступников, совершивших столь тяжкие злодеяния.

— Спасибо, что приехали. — Худден отложил ручку и, прищурясь, посмотрел на нее. — Вы проделали долгий путь из Сконе, только чтобы сообщить все это? Можно было позвонить.

— Я имею кое-что сообщить касательно самого преступления. И хотела бы поговорить с Виви Сундберг.

— Почему бы не поговорить со мной? Она очень занята.

— Я уже говорила с ней и хочу продолжить.

Он вышел в коридор и закрыл за собой дверь. Биргитта Руслин придвинула к себе папку с надписью «Брита и Август Андрен». Первое, что она увидела, повергло ее в ужас. Фотографии, сделанные в доме. Только теперь до нее дошел масштаб резни. Она смотрела на снимки изрезанных, распоротых тел. Женщину практически невозможно опознать — лицо раскроено почти надвое. У мужчины чуть не напрочь отсечена рука.

Биргитта Руслин захлопнула папку, оттолкнула от себя. Но увиденное осталось в памяти, от него не избавишься. Хотя за долгие годы работы в суде она не раз видела фотографии садистского насилия, ни с чем подобным тому, что находилось в папках Эрика Худдена, ей сталкиваться не доводилось.

Он вернулся, кивком предложил ей пройти с ним.

Виви Сундберг сидела за письменным столом, загроможденным бумагами. Табельное оружие и мобильник лежали поверх битком набитого регистратора. Она указала на посетительское кресло.

— Вы хотели поговорить со мной. Если я правильно поняла, не поленились приехать сюда аж из Хельсингборга. Видимо, полагаете свою информацию действительно важной, раз проделали такой долгий путь.

Зазвонил телефон. Виви Сундберг отключила его и вопросительно посмотрела на посетительницу.

Биргитта Руслин рассказала, не вдаваясь в детали. Много раз она, сидя в кресле судьи, размышляла о том, как прокурору или защитнику, обвиняемому или свидетелю следует формулировать свои высказывания. Сама она вполне владела этим искусством.

— Наверно, про Неваду вам уже известно, — закончила она.

— Среди полученной нами информации об этом не упоминалось. А мы прорабатываем сводки дважды в день.

— Что вы думаете о моем рассказе?

— Пока ничего.

— Ведь в таком случае речь, вероятно, не о душевнобольном преступнике.

— Я рассмотрю вашу информацию, как и всю прочую. Мы просто завалены сообщениями. Может статься, в том, что сообщают по телефону, в письмах и по электронной почте, найдется крохотная деталь, которая впоследствии сыграет в расследовании важную роль. Но пока это неизвестно.

Виви Сундберг придвинула к себе блокнот и попросила Биргитту Руслин повторить рассказ. Записав, она встала проводить посетительницу.

У стеклянных дверей внизу Виви остановилась:

— Хотите увидеть дом, где выросла ваша мать? И потому приехали?

— А можно?

— Тела увезли. Я могу позволить вам зайти туда, если хотите. Через полчаса поеду в Хешёваллен. Только обещайте ничего там не брать. Некоторые люди готовы отрезать кусок линолеума, где лежал убитый.

— Я не из таких.

— Тогда подождите в машине, поедете следом за мной.

Виви Сундберг нажала на кнопку, двери раздвинулись. Биргитта Руслин поспешила на улицу, прежде чем репортеры, по-прежнему толпившиеся в вестибюле, успели ее задержать.

В машине, положив руку на ключ зажигания, она подумала, что ее постигла неудача. Виви Сундберг ей не поверила. Хотя рано или поздно кто-нибудь из дознавателей займется информацией о Неваде. Но без энтузиазма.

Впрочем, едва ли можно осуждать Виви Сундберг. От Хешёваллена до городка в Неваде очень уж далеко.

Черная машина без полицейских знаков остановилась рядом. Виви Сундберг махнула ей рукой.

В Хешёваллене Виви Сундберг подвела ее к дому и сказала:

— Я оставлю вас здесь, чтобы вы могли побыть наедине со своими мыслями.

Биргитта Руслин глубоко вздохнула и вошла в дом, где горели все лампы.

Она словно шагнула из-за кулис на ярко освещенную сцену. И была в этой драме совершенно одна.

8

Биргитта Руслин старалась отбросить мысли о мертвецах, окружавших ее, и хотя бы смутно представить себе в этом доме свою мать. Молодую девушку, которую тянет прочь отсюда, но она не может никому об этом заикнуться, даже себе самой признаться не смеет без угрызений совести по отношению к кротким приемным родителям со всеми их добрыми намерениями.

Она стояла в прихожей, прислушивалась. В пустых домах тишина ни о чем не напоминает, думала она. Кто-то ушел отсюда, забрав с собой все звуки. Даже часы не тикают.

Она вошла в гостиную. В лицо пахнуло старыми запахами — от мебели, от рамок с библейскими изречениями, от поблекших фарфоровых ваз, теснившихся на полках и среди цветочных горшков. Потрогав пальцем землю в одном из горшков, она сходила на кухню, отыскала лейку, полила все цветы, какие попались на глаза. Услуга умершим. Потом села на стул, огляделась по сторонам. Много ли вещей в этой комнате были здесь при маме? Наверное, большинство. Все такое старое, вещи стареют вместе с хозяевами.

Пол, где лежали тела, все еще застлан пластиком. Она поднялась по лестнице на второй этаж. В спальне попросторнее — неубранная постель. Из-под кровати торчит тапка. Второй не видно. На этаже еще две комнаты. В той, что выходит на запад, на обоях зверушки — детский узор. Она смутно припомнила, что мать как-то рассказывала про эти обои. Кровать, комод, кресло и стопка тряпичных ковриков у стены. Она открыла стенной шкаф, оклеенный внутри газетами. Выпуски 1969 года. Уже тогда мать не жила здесь более двух десятков лет.

Она села в кресло у окна. На улице стемнело, лесистых холмов за озером не разглядеть. У опушки ходит полицейский, освещенный фонариком коллеги. Временами останавливается, наклоняется к земле, будто ищет что-то.

Биргитту Руслин охватило отчетливое ощущение, что мать совсем близко. Где-то здесь она сидела задолго до ее рождения. Здесь, в комнате, в другом времени. Кто-то сделал зарубки на белом крашеном подоконнике. Может, мама? Может, каждая зарубка — стремление прочь и новый день?

Она встала, спустилась вниз. Возле кухни — комната с кроватью, костыли у стены, старое инвалидное кресло. На полу у ночного столика — эмалированный горшок. Судя по всему, этим помещением давно не пользовались.

Она вернулась в гостиную, тихонько прошлась по комнате, словно опасаясь кого-то потревожить. Ящики секретера наполовину выдвинуты. В одном — скатерти и салфетки, в другом — клубки темной шерсти. В третьем, самом нижнем, — пачки писем и записные книжки в коричневых переплетах. Она взяла одну, открыла. Имени нет. Страницы плотно исписаны бисерным почерком. Достала очки, попробовала разобрать мелкие буквы. Книжка старая, слова написаны в старой орфографии. Чей-то дневник. Речь в записках шла о паровозах, вагонах, железнодорожных рельсах.

Потом вдруг в глаза бросилось слово, заставившее ее вздрогнуть: Невада. Она замерла, затаив дыхание. Что-то вдруг изменилось, пустой и безмолвный дом передал ей сообщение. Она попробовала читать дальше, но тут во входную дверь постучали. Биргитта Руслин положила книжку на место, задвинула ящик. В комнату вошла Виви Сундберг.

— Вы, конечно, видели, где лежали тела. Показывать не надо.

Биргитта Руслин кивнула.

— На ночь мы запираем дома. Так что пора уходить.

— Вы нашли других родственников здешних обитателей?

— Как раз хотела вам сказать. Похоже, Брита и Август не имели ни своих детей, ни других родственников, кроме тех, что жили здесь, в деревне, и тоже убиты. Завтра мы внесем их имена в открытый список жертв.

— А что потом?

— Пожалуй, над этим не мешает подумать вам, вы ведь их родня.

— Роднёй меня не назовешь. Но мне, во всяком случае, не все равно.

Они вышли на крыльцо. Виви Сундберг заперла дверь, повесила ключ на гвоздик.

— Вряд ли кто сюда полезет, — сказала она. — Деревню сейчас охраняют не хуже, чем королевский дворец.

На дороге они попрощались. Яркие прожектора освещали некоторые из домов. У Биргитты Руслин снова возникло ощущение, будто она на сцене театра.

— Завтра поедете домой? — спросила Виви Сундберг.

— Вероятно. Вы успели обдумать мое сообщение?

— Завтра на утреннем совещании доложу сотрудникам, и оно будет обработано так же, как и вся прочая информация.

— Однако вы согласитесь, что вполне правдоподобно, даже вероятно, что тут существует связь?

— Об этом говорить преждевременно. И по-моему, вам лучше всего не ввязываться в эту историю.

Биргитта Руслин проводила взглядом Виви Сундберг, та села в машину и уехала.

— Не верит она мне, — вслух сказала она в темноту. — Не верит, и в общем-то я ее понимаю.

Но вместе с тем это ее возмутило. Будь она полицейским, непременно заинтересовалась бы сообщением, указывающим на связь со сходным преступлением, пусть и совершенным на другом континенте.

Она решила поговорить с прокурором, возглавляющим расследование. Он наверняка оценит важность информации.

Изрядно превышая скорость, Биргитта Руслин поехала в Дельсбу и все еще не успокоилась, когда затормозила возле гостиницы. В ресторане у рекламщиков шел банкет, и она поела в безлюдном баре. Заказала бокал вина. Австралийского «Шираза» с богатым букетом, только никак не могла решить, отдает ли вино шоколадом, или лакрицей, или тем и другим сразу.

Поев, она поднялась в номер. Возмущение улеглось. Она приняла таблетку железа, вспомнила о дневнике, который перелистывала. Надо было рассказать Виви Сундберг о находке. Но почему-то она не рассказала. Ведь и дневник рискует стать незначительной деталью в обширных материалах расследования.

Как судья она приучила себя ценить полицейских, обладавших особым даром разыскивать важные связующие звенья в материале, который другим представляется сумбурным и хаотичным.

К какому типу полицейских принадлежит Виви Сундберг? Корпулентная женщина средних лет, похоже не отличающаяся быстрым умом.

Биргитта Руслин тотчас раскаялась в этой мысли. Думать так несправедливо, ведь она ничего не знает о Виви Сундберг.

Биргитта легла на кровать, включила телевизор, чувствуя вибрации аккордов контрабаса, доносившиеся из ресторана.

Проснулась она от телефонного звонка. И, глянув на часы, поняла, что спала больше часа. Звонил Стаффан:

— Где ты находишься? Куда я звоню?

— В Дельсбу.

— Толком не знаю, где это.

— К западу от Худиксвалля. Если не ошибаюсь, одно время много говорили о поножовщинах в Дельсбу.

Она рассказала о поездке в Хешёваллен. Из трубки доносилась джазовая музыка. Наверно, ему хорошо в одиночестве, подумала она. Можно слушать джаз, который мне совсем не нравится.

— И что теперь? — спросил Стаффан, когда она умолкла.

— Завтра решу. Я еще не привыкла, что все время в моем распоряжении. А пока возвращайся к своей музыке.

— Это Чарли Мингус.

— Кто-кто?

— Ты что, вправду забыла, кто такой Чарли Мингус?

— Иногда мне кажется, что у всех твоих джазовых музыкантов одинаковые имена.

— Ты меня обижаешь.

— Извини, я не хотела.

— Значит, сомнений нет?

— О чем ты?

— О том, что, в сущности, ты презираешь музыку, которая мне очень нравится.

— Это почему?

— Вопрос к тебе самой.

Разговор быстро иссяк. Стаффан бросил трубку. Это ее взбесило. Она набрала его номер, но муж не ответил. Больше она звонить не стала. Вспомнила, о чем думала в тот день, на пароме через Эресунн. Устала не я одна. Он видит меня такой же холодной и отстраненной, как я его. И оба не знаем, как выбраться из сложившейся ситуации. Но выхода не найти, если мы не способны поговорить друг с другом без ссоры и горьких взаимных обвинений!

Я могла бы написать об этом. Об обидах.

Мысленно она составила целый список рифм: обида, беда, нужда, вода, ерунда. Песня судьи о боли, подумалось ей. Но как тут избежать банальности?

Биргитта приготовилась ко сну. Но заснула не сразу. Рано утром, еще затемно, ее разбудил хлопок двери где-то в коридоре. Она лежала в потемках, вспоминая, что видела во сне. Она находилась в доме Бриты и Августа. Они оба сидели на темно-красном диване, а она стояла посреди комнаты. И вдруг заметила, что совершенно раздета. Тщетно попыталась прикрыться и уйти. Ноги как парализовало. Глянув вниз, обнаружила, что они вросли в пол.

Тут она проснулась. Лежала в темноте, прислушиваясь. Громкие пьяные голоса приблизились и исчезли. Она посмотрела на часы. Четверть пятого. До рассвета еще далеко. Она улеглась поудобнее, и тут ее осенило.

Ключ висел на гвозде. Биргитта Руслин села в постели. Конечно, это запрещено и нелепо. Забрать бумаги из комода. Не дожидаясь, когда кто-нибудь из полицейских случайно заинтересуется ими.

Она встала, подошла к окну. Безлюдно, тихо. Я могу это сделать, подумалось ей. В лучшем случае поспособствую расследованию, чтобы оно не завязло в том же болоте, как и худшее из известных мне преступлений — убийство премьер-министра Пальме. Но я совершу противоправные действия, и педантичный прокурор сможет убедить бездарного судью, что я запутала расследование преступления.

Плохо, что она выпила вина. Судья, в нетрезвом виде управляющий машиной, — это катастрофа. Она подсчитала, сколько времени прошло после ужина. Алкоголь должен бы уже улетучиться. Но уверенности нет.

Нельзя этого делать, подумала она. Даже если полицейская охрана спит. Нельзя.

Потом она оделась и вышла из номера. В коридоре ни души. За несколькими дверьми народ продолжал пировать. И из-за одной доносились звуки любовной сцены.

За стойкой портье никого. Но в глубине комнаты мелькнула спина светловолосой женщины.

На улице ее встретил мороз. Ветра нет, небо чистое, мороз изрядно усилился.

В машине Биргитту Руслин опять охватили сомнения. Но соблазн был слишком велик. Она хотела прочесть дневник до конца.

По дороге ей не встретилось ни одного автомобиля. Раз пришлось затормозить — у придорожного сугроба стоял лось. Но она ошиблась, приняла за лося перевернутый пень.

Подъехав к последнему холму перед спуском в деревню, она остановила машину, погасила фары. Достала из бардачка фонарик. И осторожно зашагала по дороге. Временами замирая и прислушиваясь. Слабый ветерок шуршал в незримых кронах деревьев. С вершины холма она увидела, что по-прежнему включены два прожектора, а возле ближайшего к лесу дома припаркован полицейский автомобиль. Значит, можно будет незаметно подойти к дому Бриты и Августа. Она прикрыла фонарик рукой, отворила калитку соседнего участка и с задворков подошла к нужному крыльцу. Возле полицейского автомобиля никакого движения. Пошарив ладонью по стене, она нащупала ключ.

Войдя в переднюю, она вздрогнула. Достала из кармана пластиковый пакет, осторожно выдвинула ящик.

Фонарик вдруг погас. Она встряхнула его, но тщетно. Однако же все равно стала пихать в пакет письма и дневники. Одна из связок писем выскользнула из рук, и она долго ощупывала рукой холодный пол, пока не нашла.

Потом она поспешила прочь, к машине. Портье удивленно уставилась на нее, когда она вошла в холл.

Ей хотелось сразу же взяться за чтение, но все-таки лучше сперва поспать часок-другой. В девять утра, позаимствовав у портье лупу, она села за стол, который передвинула к окну. Рекламщики разъезжались на своих машинах и мини-автобусах. Она повесила на дверь табличку «Просьба не беспокоить» и открыла дневник. Читала медленно, иные слова и даже целые фразы разобрать не удавалось.

Во-первых, она поняла, что инициалы Я.А. принадлежат мужчине. Почему-то он писал о себе в третьем лице, пользуясь этими инициалами. Кто он такой, поначалу было неясно, но потом она вспомнила второе письмо, найденное в бумагах матери. Ян Август Андрен. Наверняка он. Мастер на строительстве железной дороги, которая медленно протягивалась на восток через пустыню в Неваде, он обстоятельно писал о своих обязанностях. Я.А. рассказывал о шпалах и рельсах, о том, что охотно склонялся перед начальством, которое своей властью постоянно внушало ему уважение. Сообщал о болезнях, в частности об упорной лихорадке, надолго лишившей его работоспособности.

Это заметно по почерку, который вдруг стал прыгающим. Я.А. пишет, что его мучают «высокая температура и постоянная кровавая рвота». Биргитта Руслин прямо-таки физически чувствовала смертельный страх, каким веяло от этих страниц. Я.А. датировал свои записи не всегда, и ей было трудно прикинуть, как долго он болел. На одной из следующих страниц он вдруг пишет завещание. «Моему другу оставляю ружье и револьвер, а также прошу его сообщить моим родственникам в Швеции, что я отошел в мир иной. Деньги отдаю железнодорожному священнику, чтобы похоронили меня как полагается, по меньшей мере с двумя псалмами. Я не желал для себя такой скорой кончины. Да поможет мне Бог».

Однако Я.А. не умирает. Внезапно, без всякого перехода, он опять здоров.

Судя по всему, Я.А. работает мастером в компании под названием «Сентрал Пасифик», строящей железную дорогу от Тихого океана к некой точке, где она должна соединиться с линией, которую одновременно прокладывает от Восточного побережья конкурирующая компания. Иногда он сетует, что «работники очень lazy»,[2] если не надзирать за ними со всей строгостью. Большей частью он недоволен ирландцами, поскольку те много пьют и не всегда спозаранку, как должно, выходят на работу. По его словам, приходится увольнять каждого четвертого ирландца, что создает большие сложности. Индейцев нанимать невозможно, так как они не желают работать столько, сколько требуется. С неграми попроще, но это либо беглые рабы, либо вольноотпущенники, неохотно подчиняющиеся приказам. Я.А. пишет, что «здесь бы очень пригодилось побольше отличных шведских парней вместо коварных китайских кули да пьянчуг-ирландцев».

Биргитта Руслин отчаянно напрягала зрение, разбирая мелкий почерк. Временами садилась на кровать, закрывала глаза. Потом принялась изучать три связки писем. Автор — все тот же Я.А. Тот же почти неразборчивый почерк. Пишет он родителям, рассказывает, как живет. Есть заметное противоречие между дневниковыми записями и тем, что Я.А. сообщает в письмах домой. Если принять, что в дневнике он описывает реальные обстоятельства, тогда в письмах он лжет. В дневнике он отмечает, что его месячное жалованье составляет одиннадцать долларов. А одно из первых прочитанных ею писем гласит: «Начальники так мной довольны, что платят мне теперь 25 долларов в месяц, что можно сравнить с заработком окружного писаря у вас в Швеции». Хвастает, подумала она. Знает, что на таком расстоянии никто его проверить не может.

Продолжая читать письма, она всюду натыкалась на ложь, одна беззастенчивее другой. У него вдруг появилась невеста, кухарка по имени Лора, из «приличной нью-йоркской семьи». Судя по дате письма, как раз в это время он лежит при смерти и в страхе пишет завещание. Лора, вероятно, пригрезилась ему в бреду.

Человек, которого Биргитта Руслин старалась себе представить, все время ускользал, уворачивался. Она все нетерпеливее листала дневники и письма.

Несколько часов она просидела, склонясь над малоразборчивыми текстами, и вдруг замерла. В одном из дневников лежал документ — по-видимому, платежная ведомость. За апрель 1864 года Ян Август Андрен получил 11 долларов. Теперь она точно знала, что именно этот человек написал и письмо, найденное в бумагах матери.

Она встала, посмотрела в окно. Какой-то одинокий мужчина расчищал дорожку от снега. Когда-то из Хешёваллена эмигрировал человек по имени Ян Август Андрен, думала она. Очутился в Неваде, поступил работать на железную дорогу, стал мастером и, похоже, недолюбливает ирландцев и китайцев, которые состоят под его началом. Вымышленная невеста, вероятно, попросту одна из «женщин легкого поведения, которые крутятся возле строительства», как он писал в дневнике. Распространяют среди работников венерические болезни. Шлюхи, идущие следом за железной дорогой, создают беспорядок и проблемы. То и дело случаются драки между работниками, заразившимися дурными болезнями, и не менее регулярно — потасовки среди женщин.

В том дневнике, который она прочла почти до половины, Я.А. в одном месте описывает, как ирландца по фамилии О'Коннор приговорили к смерти за убийство шотландца-железнодорожника. Спьяну оба поссорились из-за какой-то бабенки. Теперь О'Коннор будет повешен, и приезжий судья решил, что произойдет казнь не в городе, а на холме, рядом с тем местом, до которого дотянули рельсы. Ян Август пишет: «Думаю, очень хорошо, что все увидят, к чему приводят пьянство и поножовщина».

Смерть ирландца он описывает очень подробно. Парень совсем молодой, «с пушком на подбородке», замечает Ян Август Андрен, и его повесят.

Раннее утро. Казнь состоится аккурат перед началом утренней смены. Даже из-за этого ни один рельс, ни одна шпала не должны лечь на место с опозданием. Мастерам велено проследить, чтобы на казни присутствовали все. Дует резкий ветер. Ян Август Андрен завязывает рот и нос носовым платком, когда расхаживает вокруг и проверяет, чтобы все вышли из палаток и собрались у холма, где назначена казнь. Виселица стоит на помосте из свежепросмоленных шпал. Как только молодой О'Коннор будет повешен, виселицу разберут и шпалы отнесут на вновь сооруженную насыпь. Под конвоем вооруженных охранников приводят осужденного. Священник тоже здесь. Ян Август Андрен пишет, что среди рабочих «послышался ропот. На миг могло показаться, будто ропот обращен против палача. Однако затем стало ясно, что каждый из собравшихся радовался, что повесят не его. И все же я тогда подумал, что многие из тех, кто ненавидит тяжелую ежедневную работу, испытывали сейчас ангельскую радость, что и нынче смогут таскать рельсы, сгребать щебень и класть шпалы».

Ян Август Андрен очень подробно расписывает эту казнь. Словно ранний репортер криминальной хроники, подумала Биргитта Руслин. Но пишет он для себя или для неведомых потомков. Иначе бы не пользовался выражениями вроде «ангельская радость».

Ситуация превращается в большую пугающую драму. О'Коннор тащится в своих оковах как в трансе, но у подножия виселицы вдруг оживает, начинает кричать, бороться за жизнь. Шум усиливается, и Ян Август Андрен изображает все это так: «Ужасно видеть, как этот молодой юноша борется за жизнь, хотя знает, что скоро ее потеряет. Отбивающегося подводят к петле, а он кричит и бьется, пока не открывают люк и у него не ломается шея». Тут прекращается весь шум и ропот, становится, пишет Ян Август Андрен, «тихо, будто все присутствующие онемели и почувствовали, как ломаются их шеи».

Выражается он и правда хорошо, подумала Биргитта Руслин. Пишущий человек, не лишенный эмоций.

Виселицу разбирают, труп и шпалы уносят в разные стороны. Китайцы, которые хотят завладеть веревкой повешенного О'Коннора, затевают драку. Андрен отмечает, что «китайцы не таковы, как мы, они грязные, держатся наособицу, выкрикивают диковинные заклинания и занимаются магическими кунштюками, у нас так не бывает. Наверное, варят теперь какое-то снадобье из веревки казненного».

Впервые он, так сказать, представляется, подумала Биргитта Руслин. Из-под его пера выходит собственное суждение. «Китайцы не таковы, как мы, они грязные».

Зазвонил телефон. Виви Сундберг.

— Я вас разбудила?

— Нет.

— Можете спуститься вниз? Я в холле.

— А в чем дело?

— Спускайтесь — расскажу.

Виви Сундберг в ожидании стояла у камина.

— Давайте присядем. — Она кивнула в угол, где располагались диван и кресла.

— Как вы узнали, что я живу здесь?

— Навела справки.

Биргитту Руслин охватили дурные предчувствия. Виви Сундберг держалась холодно, отстраненно. И перешла прямо к делу:

— Мы тут не слепые и не глухие. Хоть и живем в провинции. Вы, конечно, понимаете, что я имею в виду.

— Нет.

— Из дома, куда я любезно вас впустила, исчезло содержимое комода. Я просила вас ничего не трогать. Ночью вы, похоже, туда возвращались. В ящике, который вы опустошили, были дневники и письма. Я подожду здесь, а вы их принесете. Сколько было дневников — пять или шесть? Сколько связок писем? Несите всё. И тогда я забуду об этом из доброго отношения к вам. Скажите спасибо, что я дала себе труд приехать.

Биргитта Руслин почувствовала, что залилась краской. Ее застукали in flagranti, с поличным. И сделать ничего нельзя. Судья опозорена.

Она встала, поднялась в номер. На секунду ощутила искушение оставить у себя тот дневник, который не успела дочитать. Но ведь она понятия не имела, что известно Виви Сундберг. Вроде бы она точно не знает, сколько там дневников, хотя это ничего не значит. Биргитта Руслин принесла в холл все, что забрала из ящика. Виви Сундберг сложила документы в бумажную сумку.

— Зачем вы это сделали?

— Из любопытства. Я очень сожалею.

— Вы рассказали мне не все?

— У меня нет подспудных мотивов.

Виви Сундберг испытующе посмотрела на нее. Биргитта Руслин опять почувствовала, что покраснела. Виви Сундберг встала. Несмотря на свои габариты, двигалась она легко.

— Предоставьте дело нам, полицейским. Я не стану поднимать шум из-за того, что вы ночью проникли в дом. Езжайте обратно в Хельсингборг, а я продолжу работу.

— Прошу прощения.

— Уже просили.

Виви Сундберг вышла, села в полицейскую машину. Биргитта Руслин смотрела, как машина тронулась с места, взвихрив тучу снега. Потом вернулась в номер, надела куртку и решила прогуляться по берегу заледенелого озера. Ветер налетал холодными шквалами. Судьи не шастают по ночам, не забирают тайком дневники и письма из дома, где недавно жестоко убили двух стариков, думала она. Интересно, расскажет Виви Сундберг об этом коллегам или предпочтет умолчать?

Биргитта Руслин обошла вокруг озера и в гостиницу вернулась разгоряченная и потная. Приняла душ, переоделась и тщательно обдумала происшедшее.

Попыталась записать свои мысли, но скомкала заметки и швырнула в корзину. Она побывала в доме, где выросла ее мать. Видела ее комнату, выяснила, что убиты действительно приемные родители матери. Что ж, пора возвращаться.

Спустившись в холл, она попросила портье оставить номер за ней еще на сутки. А потом поехала в Худиксвалль, нашла там книжный магазин и купила книгу о винах. Пообедать хотела сперва в том же китайском ресторане, что и накануне, однако раздумала и пошла в итальянский. Сидела там долго, перелистала газеты, но не стала смотреть, что пишут про Хешёваллен.

Зазвонил мобильник. По номеру она поняла, что это Сив, одна из близняшек.

— Ты где?

— В Хельсингланде. Я же говорила.

— Что ты там делаешь?

— Сама толком не знаю.

— Ты заболела?

— В некотором смысле. Я на бюллетене. Просто устала.

— Что ты делаешь в Хельсингланде?

— Путешествую. Смена обстановки. Завтра поеду домой.

В трубке Биргитта Руслин слышала дыхание дочери.

— Вы с папой опять поссорились?

— С чего ты взяла?

— Все только хуже становится. Сразу заметно, когда приезжаешь домой.

— Что?

— У вас все плохо. К тому же он так говорил.

— Папа говорил?

— У него есть перед тобой одно преимущество. Он отвечает, когда спрашивают. А ты нет. Не мешает тебе поразмыслить об этом по дороге домой. Мне пора заканчивать. На карточке больше нет денег.

Щелчок. Разговор оборвался. Биргитта Руслин думала о том, что сказала дочь. С обидой. Но понимая, что это правда. Она винила Стаффана, что он увиливает от разговора. А сама по отношению к детям ведет себя точно так же.

В гостинице она почитала купленную книгу, съела легкий ужин и рано легла спать.

Проснулась в темноте от телефонного звонка. Но в трубке царило молчание. И номер на дисплее не высветился.

Ей вдруг стало не по себе. Кто звонил?

Она проверила, заперта ли дверь, посмотрела в окно. Возле гостиницы ни души. Легла в постель, думая о том, что утром сделает единственно разумное.

Поедет домой.

9

В семь утра она сидела в ресторане за завтраком. Из окна, выходящего на озеро, видела, что поднялся ветер. Какой-то мужчина тащил за собой санки с двумя закутанными ребятишками. Она вспомнила, как сама уставала, тягая в гору санки с детьми. Но как замечательно было играть с малышами в саду и одновременно обдумывать сложные уголовные дела. Детские возгласы и смех в резком контрасте с пугающими местами преступлений.

Как-то она подсчитала, что за годы работы судьей отправила в тюрьму десятерых убийц. Плюс целый ряд насильников и осужденных за нанесение тяжких телесных повреждений, которые лишь случайно не привели к смерти.

Эта мысль встревожила ее. Мерить собственную жизнь и усталость количеством убийц, отправленных за решетку, — неужели это и вправду итог ее усилий?

Дважды ей угрожали. Один раз хельсингборгская полиция сочла за благо взять ее под охрану. Речь шла о наркодилере, связанном с рокерской бандой. Дети тогда были еще маленькие. Нелегкое время, плохо сказавшееся на их со Стаффаном семейной жизни. Они тогда чуть не каждый день кричали друг на друга.

За едой она не стала читать прессу, застрявшую на событиях в Хешёваллене. Взяла деловую газету, рассеянно полистала биржевые сводки и дискуссию о представительстве женщин в шведских акционерных компаниях. Народу в зале было мало. Она налила себе еще кофе, думая, не поехать ли домой другим маршрутом. Может, западнее, через леса Вермланда?

Неожиданно кто-то обратился к ней. Мужчина, сидевший чуть дальше в глубине ресторана.

— Вы ко мне обращаетесь?

— Интересно, что здесь делала Виви Сундберг.

Она не знала этого человека и не очень-то поняла, чего он хочет. Но прежде чем она ответила, он встал и подошел к ее столику. Выдвинул стул, сел, не спрашивая разрешения.

Краснолицый, лет шестидесяти, толстый, с дурным запахом изо рта.

Биргитта Руслин рассердилась и перешла в оборону:

— Я хочу спокойно позавтракать.

— Вы уже позавтракали. У меня к вам всего несколько вопросов.

— Я даже понятия не имею, кто вы такой.

— Ларс Эмануэльссон. Репортер. Не журналист. Я лучше их. Не строчу почем зря. Пишу продуманно, хорошим стилем.

— Едва ли это оправдывает ваши посягательства на мое право спокойно позавтракать.

Ларс Эмануэльссон встал, пересел за соседний столик:

— Так лучше?

— Лучше. Для кого вы пишете?

— Пока не решил. Сперва история, потом решу, кому ее предложить. Кому попало не продам.

Его назойливость все больше раздражала Биргитту. К тому же запах, словно он давно не мылся. Этакая карикатура на приставучего газетчика.

— Я слышал, как вы вчера разговаривали с Виви Сундберг. Не очень-то задушевно, два петуха в женском обличье, оба настороже. Я прав?

— Нет. Мне вам нечего сказать.

— Но вы не станете отрицать, что говорили с ней?

— Конечно не стану.

— Любопытно, что здесь делает хельсингборгский судья. Вы как-то связаны с расследованием. В норландской деревушке происходит жуткая резня, и Биргитта Руслин приезжает сюда из Хельсингборга.

Она насторожилась еще больше:

— Что вам нужно? Откуда вы знаете, кто я?

— Это дело техники. Ведь жизнь — непрерывные поиски оптимального пути к результату. Думаю, с судьей обстоит так же. Существуют правила и предписания, законы и постановления. Но методы у каждого свои. О скольких расследованиях я писал, уже и не припомню. Целый год, точнее, ровно триста шестьдесят шесть дней следил за расследованием убийства Пальме. И быстро понял, что убийцу никогда не поймают, потому что следствие потерпело крушение, еще не выйдя в море. Было очевидно, что преступник уйдет от ответственности, так как полиция и прокуратура искали не разгадку убийства, а благосклонность телеканалов. Многие считали тогда, что это Кристер Петтерссон. Кроме отдельных умных следователей, которые понимали, что это не он, по всем статьям не он. Только их никто не слушал. Я стараюсь держаться на расстоянии, кружу поодаль. Тогда видно то, чего другие не замечают. К примеру, как к судье приходит полицейская, которая явно круглые сутки занята расследованием. Что вы ей передали?

— Этот вопрос останется без ответа.

— Раз так, вы, думаю, глубоко замешаны в происходящем. Могу написать. «Сконский судья замешан в хешёвалленской драме».

Она допила кофе и встала. Эмануэльссон вышел следом за ней в холл:

— Если сообщите что-нибудь, я в долгу не останусь.

— Мне совершенно нечего вам сказать. Не потому, что у меня есть какой-то секрет, просто фактически я не располагаю ничем, что может заинтересовать журналиста.

Ларс Эмануэльссон вдруг погрустнел:

— Репортера. Не журналиста. Я ведь не называю вас крючкотвором.

У нее неожиданно мелькнула одна мысль:

— Это вы звонили ночью?

— Я?

— Что ж, понятно.

— Телефон звонил? Среди ночи? Когда вы спали? Этим интересоваться позволительно?

Не отвечая, она вызвала лифт.

— Одно я вам сообщу, — сказал Ларс Эмануэльссон. — Полиция скрывает важную деталь. Если возможно называть человека деталью.

Дверь лифта медленно скользнула в сторону. Биргитта Руслин шагнула в кабину.

— Жертвы не только старики. В одном из домов найден убитый мальчик.

Дверь лифта закрылась. Поднявшись на свой этаж, Биргитта снова отправила лифт вниз. Он ждал на том же месте. Они сели. Ларс Эмануэльссон закурил сигарету.

— Здесь не курят.

— Скажите еще что-нибудь, на что мне наплевать. — На столе стоял цветочный горшок, который он использовал как пепельницу. — Всегда стоит поискать, о чем полиция умалчивает. В том, что они скрывают, можно найти ответ на вопрос, каков ход их мыслей, в каком направлении они рассчитывают найти преступника. Среди убитых был двенадцатилетний мальчик. Известно, кто его родичи и что он делал в деревне. Но от общественности это скрывают.

— Откуда вы знаете?

— Секрет фирмы. В расследованиях всегда есть щелочка, сквозь которую просачивается информация. Надо только найти ее, приложить ухо и послушать.

— Кто этот мальчик?

— Пока что неизвестный знаменатель. Я знаю его имя, но вам не скажу. Он гостил у родных. Вообще-то ему полагалось ходить в школу, но после операции на глазах он на время получил освобождение от занятий. Бедняга страдал косоглазием. Глаз поставили на место, починили, можно сказать. И тут его убивают. Как и стариков, у которых он жил. Только чуток иначе.

— В чем разница?

Ларс Эмануэльссон откинулся на спинку стула. Живот свесился над брючным ремнем. Ужасно противный, подумала Биргитта Руслин. Он это знает, но ему плевать.

— Теперь ваша очередь. Виви Сундберг, книжки и письма.

— Я дальняя родственница кой-кого из убитых. И передала Сундберг материалы, о которых она просила.

Он, прищурясь, смотрел на нее:

— Прикажете поверить?

— Дело хозяйское.

— Что за книжки? Какие письма?

— Речь идет о выяснении семейных обстоятельств.

— Какая семья?

— Брита и Август Андрен.

Он задумчиво кивнул, неожиданно энергично затушил сигарету.

— Дом номер два или семь. Полиция все дома закодировала. Дом номер два у них «два дробь три». Что означает: там найдено трое убитых. — Продолжая смотреть на нее, он извлек из мятой пачки недокуренную сигарету. — Но это не объясняет, почему вы разговаривали так холодно, а?

— Она спешила. А в чем разница с мальчиком?

— Мне не удалось выяснить до конца. Должен признать, что и худиксвалльская полиция, и те, что приехали из Стокгольма, крепко держат язык за зубами. Но, насколько мне известно, с мальчиком обошлись без непомерной жестокости.

— Как это понимать?

— А так и понимать, что убили его, не причиняя лишних страданий, пыток и страха. Отсюда, разумеется, можно сделать разные выводы, одни заманчивее и наверняка ошибочнее других. Но это я предоставлю вам самой. Если вам интересно. — Он затушил сигарету в горшке и встал. — Пойду кружить дальше. Возможно, мы еще встретимся? Как знать?

Она провожала его взглядом, пока он не исчез за дверью. Девушка-портье мимоходом приостановилась, учуяв дым.

— Это не я, — сказала Биргитта Руслин. — Свою последнюю сигарету я выкурила в тридцать два года, примерно когда вы родились.

Она поднялась в номер, хотела собрать вещи. Но остановилась у окна, глядя на упорного папашу с санками и детьми. Что, собственно, сказал этот неприятный человек? И вправду ли он такой неприятный, как она себе твердит? Он ведь просто делает свою работу. А она не особенно шла ему навстречу. Если бы держалась иначе, может, и он бы рассказал больше.

Биргитта села к письменному столу, начала записывать. Как всегда, с пером в руке мысли прояснялись. Про убитого мальчика она нигде не читала. Это была единственная молодая жертва, если, конечно, нет других, о которых общественность знать не знает. То, что Ларс Эмануэльссон сказал про непомерную жестокость, означает лишь одно: остальные в доме перед смертью жестоко страдали, возможно, подверглись пыткам. По какой причине мальчик этого избежал? Может, просто потому, что преступник в какой-то мере пожалел его? Или причина в чем-то другом?

Ясных ответов нет. Да это и не ее проблема. Она по-прежнему стыдилась вчерашнего инцидента. Ведь поступила совершенно безответственно. Вдруг бы ее застукал какой-нибудь журналист — подумать страшно, чем бы это могло кончиться. Как минимум унизительным отступлением в Сконе.

Собрав сумку, Биргитта Руслин приготовилась к выходу. Но сперва включила телевизор — послушать о погоде и решить, какой выбрать маршрут. На экране была пресс-конференция в худиксвалльском полицейском управлении. На небольшом возвышении сидели трое. Единственная женщина среди них — Виви Сундберг. Биргитта вздрогнула. Вдруг полицейская сейчас расскажет, что судья из Хельсингборга поймана за руку, как обыкновенный воришка. Она опустилась на край кровати, прибавила громкость. Говорил тот, что сидел в середине, — Тобиас Людвиг.

Она сообразила, что передача идет в прямом эфире. Когда Тобиас Людвиг закончил, микрофоном завладел второй мужчина, прокурор Робертссон, он сказал, что следствию необходима информация очевидцев — может быть, кто-то что-то видел. Автомобили, чужих людей, замеченных в округе, все необычное.

Когда прокурор закончил, настал черед Виви Сундберг. Она подняла вверх пластиковый пакет, показала журналистам. Камера дала крупный план: в пакете лежала красная шелковая ленточка. Полиция хотела бы знать, не знакома ли кому эта ленточка, сказала Виви Сундберг.

Биргитта Руслин наклонилась к экрану. Вроде бы она где-то видела ленточку, похожую на лежащую в пакете? Она опустилась на колени, чтобы разглядеть получше. Шелковая ленточка вправду о чем-то напоминала. Она рылась в памяти, но безуспешно.

Пресс-конференция продолжалась, теперь журналисты начали задавать вопросы. Кадр сменился. Вместо полицейского конференц-зала на экране возникла синоптическая карта. Ожидается ветер с Финского залива вдоль восточного побережья и снежные шквалы.

Лучше поехать через внутренние районы. У стойки портье она расплатилась, поблагодарила. Резкий ветер бил в лицо, пока она шла к машине. Поставила сумку на заднее сиденье, изучила карту и решила ехать через леса в сторону Ервсё, а дальше опять на юг.

Выехав на шоссе, она вдруг свернула на придорожную парковку. Никак не могла отделаться от мысли о красной ленточке. В памяти брезжил какой-то неуловимый образ. Тонкая пленочка отделяла ее от разгадки. Раз уж я заехала в такую даль, то могу в конце концов выяснить, что никак не вспомню, подумала она и позвонила в полицейское управление. По шоссе изредка проезжали лесовозы, вздымая густые вихри снега, на несколько мгновений скрывавшие все из виду. Ответили ей не скоро. Дежурная, которая последний раз принимала звонок, похоже, была очень занята. Биргитта Руслин попросила соединить ее с Эриком Худденом.

— Дело касается расследования, — уточнила она. — Хешёваллена.

— По-моему, он занят. Сейчас поищу.

Когда Худден взял трубку, Биргитта Руслин уже потеряла надежду. В его голосе тоже сквозили напряженность и нетерпение:

— Худден.

— Не знаю, помните ли вы меня. Я судья, приезжая, что настоятельно хотела поговорить с Виви Сундберг.

— Я помню.

Интересно, Виви Сундберг рассказала ему о ночных происшествиях? У нее определенно складывалось впечатление, что Эрик Худден ни о чем не подозревал. Возможно, Виви выполнила свое обещание? Наверно, мне помогло то, что, впустив меня в дом, она тоже нарушила предписания?

— Я насчет красной ленточки, которую показали по телевизору, — продолжала Биргитта Руслин.

— Пожалуй, мы зря это сделали, — сказал Эрик Худден.

— Почему?

— Коммутатор буквально идет вразнос, куча людей твердит, что видели такую ленточку. В особенности на рождественских подарках.

— Моя память говорит совсем другое. Я правда ее видела.

— Где же?

— Не помню. Но точно не на рождественских подарках.

Он шумно дышал в трубку, словно колебался:

— Я могу показать вам ленточку. Если приедете прямо сейчас.

— В пределах получаса.

— На две минуты, не больше.

Он встретил ее в вестибюле, чихая и кашляя. Пластиковый пакет с ленточкой лежал на столе у него в кабинете. Он вынул ленточку, положил на лист белой бумаги.

— Длина ровно девятнадцать сантиметров, ширина — один сантиметр. С одного конца дырочка, свидетельствующая, что ленточка к чему-то крепилась. По составу хлопок с полиэстером, хотя на вид шелковая. Найдена в снегу. Собака ее учуяла.

Биргитта Руслин отчаянно напрягала память. Ленточка знакомая, однозначно. Но где, где она ее видела?

— Я ее видела. Конечно, не эту самую. Но очень похожую.

— Где?

— Не помню.

— Если вы видели ее в Сконе, нам это вряд ли поможет.

— Нет, — серьезно ответила Биргитта Руслин. — Я видела ее здесь.

Она пристально вглядывалась в ленточку, Эрик Худден стоял прислонясь к стене, ждал.

— Ну как, вспомнили?

— Нет, к сожалению.

Он убрал ленточку в пакет, проводил Биргитту Руслин в вестибюль.

— Если вспомните, позвоните. Но если окажется, что речь все-таки о подарочной ленточке, звонить незачем.

На улице ее караулил Ларс Эмануэльссон в потертой меховой шапке, надвинутой низко на лоб. Увидев его, она вскипела от возмущения:

— Зачем вы ходите за мной?

— Вовсе нет. Кружу, я ведь вам говорил. И случайно заметил, как вы вошли в полицейское управление, вот и решил подождать. А сейчас прикидываю, чем был вызван этот весьма краткий визит.

— Этого вы никогда не узнаете. Оставьте меня в покое, пока я не разозлилась.

Она пошла прочь, но за спиной послышалось:

— Не забудьте, я могу написать.

Она резко обернулась:

— Вы мне угрожаете?

— Ну что вы.

— Я объяснила, почему я здесь. Нет совершенно никаких причин впутывать меня в происходящее.

— Широкая публика читает то, что пишут, будь то правда или ложь.

На сей раз отвернулся и зашагал прочь Ларс Эмануэльссон. Она с отвращением проводила его взглядом в надежде, что больше никогда не увидит этого человека.

Биргитта Руслин вернулась в машину. И едва села за руль, как вспомнила, где видела красную ленточку. Память вдруг открыла свой тайник, ни с того ни с сего. Ошибка? Нет, она совершенно отчетливо увидела ее перед собой.

Ждать пришлось два часа, так как место, куда она решила наведаться, было на замке. Все это время она нетерпеливо бродила по городу, желая поскорее убедиться в правильности своей догадки.

В одиннадцать китайский ресторан открылся. Биргитта Руслин вошла, села за тот же столик, что и в первый раз. Рассматривая фонари над столами. Прозрачные фонари из тонкого пластика, имитирующего бумагу Продолговатые, цилиндрические. С нижнего края свисали четыре красные ленточки.

После визита в полицейское управление она знала, что длина их ровно девятнадцать сантиметров. К абажуру они крепились крючочками, продетыми в дырочку наверху.

Молодая женщина, плохо владеющая шведским, принесла меню. Улыбнулась, узнав посетительницу. Биргитта Руслин есть не хотела, но выбрала холодные закуски. Салатники стояли на столе впереди, и, накладывая закуски на тарелку, она могла осмотреться. И нашла то, что искала, за двухместным столиком дальше в углу. Там на фонаре одной ленточки недоставало.

Она замерла, затаив дыхание.

Здесь кто-то сидел, подумала она. В самом темном углу. Потом он встал, вышел из ресторана и отправился в Хешёваллен.

Она обвела взглядом помещение. Молодая женщина улыбалась. Из кухни доносилась китайская речь.

Ни она, ни полиция абсолютно не понимали, что произошло. Эта история была масштабнее, глубже и загадочнее, чем они себе представляли.

По сути, никто из них ничего не знал.

Часть 2